Андрей Рубанов - Йод
Глава 8. 2002 г. Хорошее отношение к обезьянам
Они стояли и молчали. Мальчишки, человек десять. Шестнадцать, семнадцать лет. А я орал. Надсаживался. Морда моя, наверное, была красная от гнева. Или, наоборот, белая. А может, пятнами; не знаю. Вряд ли они разглядели детали, в вечернем полумраке, в стороне от несильного уличного фонаря.
Что я кричал – ну, мне самому половина слов была не до конца понятна. Подгоняемые коньячными парами готовые конструкции из многих фраз сами вылетали из глотки. Вместе со слюной. А, бля? Что, бля? Кто, бля? Ты, бля?
Шестнадцать лет или не шестнадцать – а половина из них была выше меня и крепче. Хорошее питание. Кто бы что ни говорил, а при капитализме дети из нижних слоев населения стали кушать лучше и разнообразнее.
Они не возражали. Дядя был прав. Дядя был пьян. Он тут жил. Первый этаж, окна прямо у входа в подъезд.
Мальчишки собирались тут почти каждый вечер. Местный подростковый клуб. А куда пойти? Вокруг одни жилые девятиэтажки. Никаких вариантов для досуга. Мать жаловалась мне много раз. Хотя они, в общем, ничего особенного не делали. Обыкновенные провинциальные парни, любители пообщаться. Смеялись, матерились, пили пиво. Иногда ругались – однако не дрались. Оставляли после себя битые бутылки, окурки и семечки.
В конце осени я снял квартиру, но съемная берлога быстро надоела, я в ней тосковал. По субботам стал ночевать у родителей. Приходил ради самого простого: съесть что-то, приготовленное женскими руками, посмотреть телевизор, пошелестеть газетой. Ближе к десяти вечера старики уходили спать, а я доставал бутылку коньяку и поэтапно нажирался. Ежевечерние пацанские сходки под окном очень раздражали. Слишком близко, слишком хорошая слышимость. Особенно надоели молодецкие плевки, когда через нос с поросячьим хрюканьем втягивается воздух.
Пьянствовать следует в уюте и покое, чтоб звуковой фон соответствовал, чтобы негромко звучала музыка или бормотал, поглядывая с экрана, какой-либо высоколобый знаток текущей политической ситуации. А если в трех метрах от тебя Вася многословно требует с Вовы должок в тридцать рублей ассигнациями – это обламывает.
В один из дней я сделал им замечание. Открыл окно, предложил прекратить гонять малолетские порожняки и делать расход. Может быть, я недостаточно много выпил или они недостаточно хорошо расслышали, но через несколько дней все повторилось.
Я не люблю считать до трех. Максимум – до двух. Один раз предупредил – достаточно. К тому же день выдался плохой. Сегодня утром я вдруг понял, что пол-литра в день мне мало. И литра тоже мало. Если куришь столько гашиша и марихуаны, а потом резко бросаешь, вдобавок осенью, когда холодно, серо и солнца нет, – литра в день никак не хватает. Я, правда, пью благородный коньяк, это поднимает меня в собственных глазах, но одновременно и опускает, потому что я не идиот и знаю: на самом деле нет никакой разницы между благородным коньяком и смрадной копеечной сивухой, если главное – опьянеть.
В общем, я выскочил на улицу и закричал.
Постепенно компания поредела. Шагом, медленно, по двое, по трое, сохраняя видимость свободного выбора – но вняли, переместились куда-то в другое место. Может быть, к соседнему дому. Нелегко выслушивать пьяную блатную тираду, исполняемую небритым мужи8 ком в дырявых штанах и майке-алкоголичке. Прояви они агрессию – я бы грыз их зубами. Я был готов. Они не стали связываться. Подумали, наверное, что-то вроде «да ну его на хер, дурака». И ушли. Я был прав, я им выписал по полной программе, я им втер, всех на жопу посадил, это был мой дом, тут жила моя мама; я пообещал проломить им головы, если увижу хотя бы еще одну разбитую бутылку.
Победил. Постоял, сигарету выкурил. Вернулся в квартиру. Удивлялся сам себе. Ах, какой я опасный. Какие штуки умею вытворять. Накатил пару стаканов, три раза вокруг себя обернулся и – опа! – предстал зверем. Вервольф хуев.
Заперся в туалете, сел на пол, оперся локтем о доску унитаза и дрожал от отвращения. Хотелось выскочить, догнать по сырой темноте малолетних бесенят и воскликнуть: «Друзья, парни, братья, я не такой, я не злой, я добрый, я человек, я статьи в газетах публиковал, я последнюю рубаху отдам... уже отдал... сам не знаю, что на меня нашло...»
Отвага. Опыт. Умение выживать. Стремление знать жизнь с изнанки. Какое дерьмо это все. Как это далеко оказалось от того, что я искал. Человека искал – нашел зверя, и где? Внутри себя. А то много ума надо, чтобы запугать группу лентяев громогласной воровской феней. Дрянь, грязь, все не то, еще выпить хочу.
Допьюсь до точки, потом брошу. Поеду к жене, мириться. И это время близко.
Наверное, всякий мужчина, крепкий и неглупый, имеющий – в свои, допустим, двадцать восемь или тридцать – надежную доходную профессию, регулярно думает примерно так: ладно, если все рухнет – пойду шоферить. Или кирпичи класть. Руками работать. Не пропаду!
Я тоже так думал. И когда сидел, в кителе от Кензо, перед компьютером, передвигая из банка в банк миллионы. И когда умничал под объективами НТВ во дворе мэрии Грозного, в окружении камуфлированных вайнахов. И в другие моменты. Не пропаду! Фантазируя, я представлял себя мрачным, почему-то в вязаной шапочке, натянутой на уши, или в спортивном балахоне с капюшоном, такой аутсайдер, похуист небритый, водитель грузовичка, весь в мозолях, в себя погруженный. В ушах – музыкальные провода, какой-нибудь лаконичный лаунж. Девиз: «Проиграл, но не сдался». Поэтому, когда Иван, блестя очками, однажды предложил мне развозить по магазинам тряпичные игрушки, я только кивнул, я все знал наперед и через неделю уже имел и шапочку, и тусклый взгляд аутсайдера.
Иван не нажил капиталов на торговле игрушками. Но и не голодал. Я гордился своим братом. У брата был офис, компьютер, пиджак, прямые поставки из Шанхая, кресло с подлокотниками и карта Москвы, где вонзенные флажки обозначали дружественные магазины, согласные выставлять на дефицитнейших площадях тряпичных шанхайских пупсиков, аляповатых «гарри-поттеров» и подозрительно быстро линяющих обезьянок. От голой идеи до первого заработанного рубля у Ивана прошло не более года, мизерный срок даже в избалованной мгновенными прибылями столице. Пупсики, обезьянки, свинки и медведики приводили в мгновенный восторг любого несгибаемого директора, при условии, если директор – женщина. За шесть месяцев Иван подписал пятьдесят контрактов. Его глаза блестели, как анодированные запонки. На Рождество он предполагал удвоить оборот, а ко Дню святого Валентина бесповоротно разбогатеть. Он трудоустроил своего опухшего бедного родственника за две минуты. 8
Родственник тогда уже снимал квартиру. Не в Москве, конечно. Он не хотел покидать городок в табакерке. Мать помогла, нашла по случаю однокомнатный апартамент за смешные деньги. Я хотел жить в мрачном логове – под стать самоощущению, чтоб раковина с облупившейся эмалью, чтоб отбитый кафель и окна без штор, чтоб на заднике жирно дымили черным индустриальные трубы, – но в итоге заехал в свежее, чистое жилье с новой мебелью и красивой кухней. Под окнами – детский садик. Мама подарила чайник и нарядное одеяло.
Здесь я ни разу себя не порезал. Не стало времени.
Для развоза игрушек пришлось купить машину, за триста долларов. Понятно, что это была за машина, но я провел наедине с нею четыре дня и кое-как подремонтировал (у нас говорят «подшаманил», это точнее, ведь машине надо посвятить не только время и навыки, но также некоторое количество нервной энергии: отругать ее, пнуть ногой бампер или погладить по крыше, произнося слова любви; тогда она вывезет тебя к лучшей жизни).
Просыпался в пять тридцать, в шесть стартовал, в восемь добирался, в девять загружался. Пять мешков, в каждом по пятьдесят обезьянок.
Обезьянки были с секретом, при нажатии на пузико они декламировали: «Я люблю тебя!» По-русски; даром что китайские. Если набить обезьянками полиэтиленовый чувал, плотно, и нажать сверху, обезьянки начинают гомонить хором, мультипликационными фальцетами, на десять–пятнадцать голосов.
»Я люблю тебя». «Я люблю тебя». «Я люблю тебя».
Подъем российской экономики я наблюдал изнутри; из кабины натужно рычащей тачки. На самом деле это был подъем китайской экономики. Они производили – мы потребляли. Настоящим символом экономического бума для меня стала тряпичная китайская обезьянка, поющая о любви на чистом русском языке. Ведь на самом деле, как легко догадаться, людям нужны вовсе не джипы, не микроволновые печи и не плазменные панели. Не мезотерапия, не сумочки змеиной кожи, не фуфайки от Тома Форда. Не аэрография, не выдержанные шотландские самогоны и не вертикальные турбосолярии. Люди хотят, чтобы их любили.
Сдать товар в супермаркет – целая история. У грузового портала всегда очередь. Грузовики. У кого пельмени, у кого сосиски, у кого чипсы. Стоят по полдня, иные с четырех утра. Облака дизельного выхлопа, глаза слезятся, как в Чечне, рядом с танковой колонной. Сунешься без очереди – легко могут рыло начистить. Но Иван умел и любил учитывать сексуальную составляющую бизнеса: в каждом магазине был менеджер, молодая женщина, получающая, согласно приватному уговору, бесплатную обезьянку. Вдобавок в каждый магазин шло не более одного мешка. Взвалив такой мешок на спину и сделав зверское лицо (это у меня легко получалось), я бежал вдоль очереди из грузовиков, к служебному входу, требовал позвать Машу или Наташу, обезьянки вопили о любви, Маша-Наташа таяла и расписывалась в накладной.
