Томас Вулф - Домой возврата нет
Бедное дитя! Бедное дитя! Стивен Хук высокомерно отвернулся, пряча страдающие глаза. Так быстро вырасти и уйти, сгореть и сгинуть, как все мы, смертные. Да, она такая же, как он сам: слишком спешит прожить всю свою жизнь в единый миг, не станет скупиться, предусмотрительно откладывать толику впрок, на грозный час, на черный день… слишком спешит все истратить, все отдать, спалить себя, как ночной мотылек в безжалостных слепящих огнях.
Бедное дитя! Бедное дитя, — думал Стивен. Наша жизнь такая короткая, мимолетная, преходящая, оба мы отпрыски младшей ветви человечества. А посмотри на этих! Он огляделся: вокруг надменной усмешкой кривятся губы, раздуваются чувственно вырезанные ноздри. Да, эти — более древней закваски, эти не дряхлеют, вечно возрождаются, вечно дерзают, но мудро остерегаются пламени… они-то не сгинут! О, Время!
Бедное дитя!
16. Решение
Джордж Уэббер вовсю насладился роскошным угощеньем, так соблазнительно расставленным в столовой, и теперь, утолив голод, уже несколько минут стоял в дверях и созерцал блистательную картину, открывшуюся перед ним в огромной гостиной. Он колебался: то ли смело нырнуть в толпу и поискать — с кем бы можно поговорить, то ли еще отложить пытку и помешкать в столовой. Ведь там осталось немало блюд, которых он даже не попробовал, а это жаль. Но он уже изрядно насытился и едва ли сумеет сделать вид, будто все еще закусывает, так что выбора, пожалуй, нет, надо собраться с духом и постараться не ударить лицом в грязь.
С ощущением «Ну, делать нечего!» он уже решился — и вдруг заметил Стивена Хука, который был ему давно знаком и симпатичен, и с огромным облегчением направился прямо к нему. Стивен стоял, опершись на каминную полку, и беседовал с какой-то красивой женщиной. Он еще издали увидел Джорджа и, небрежно протянув ему свою мягкую пухлую руку, сказал рассеянно:
— А, как поживаете?.. Послушайте, у вас есть телефон? — Как обычно, когда Хук действовал движимый чутким и великодушным сердцем, тон его был намеренно безразличен и он делал вид, будто ему нестерпимо скучно. — Я на днях пытался вас отыскать. Может, вы как-нибудь заглянете ко мне и пообедаем вместе?
По правде говоря, мысль эта пришла ему в голову только сию минуту. Уэббер знал, что слова эти вызваны внезапным порывом сочувствия, желанием подбодрить его — пусть не барахтается в этом сверкающем изысканном водовороте, будто потерпевший кораблекрушение, пусть обретет хоть какую-то опору. С того самого раза, когда он впервые встретился с Хуком и увидел его отчаянную застенчивость и неприкрытый ужас в его взгляде, он понял, что это за человек. Его уже не могли обмануть ни скучливое равнодушие в лице Хука, ни искусно вычурная речь. За этими масками Джордж ощущал чистоту, великодушие, благородство, тоску истерзанной души. И сейчас он с глубокой благодарностью пожал протянутую ему руку, чувствуя себя в эту минуту как растерявшийся пловец, который ухватился именно за то, что поможет ему удержаться в этих пугающих, непостижимых и, пожалуй, даже опасных течениях. Он поспешно, невнятно поздоровался, сказал, что с радостью с ним как-нибудь пообедает… в любой день… когда угодно, и стал подле Хука с таким видом, будто уже не сдвинется отсюда до конца вечера.
Хук сказал ему несколько слов в своей обычной манере, как бы между делом, и представил своей собеседнице. Джордж попытался занять ее разговором, но, в ответ на все его замечания, она лишь холодно на него смотрела и молчала. Смущенный таким ее поведением, Джордж огляделся по сторонам, словно кого-то искал, и в последнем усилии хоть что-то сказать и сделать вид, будто он вовсе не растерян и не зря озирался по сторонам, он выпалил:
— Вы… вы не видели где-нибудь здесь Эстер?
И вмиг почувствовал, как неуклюж и неловок его вопрос, да и нелеп, — ведь хозяйка дома стояла у всех на виду в каких-нибудь пяти шагах от него и беседовала с гостями. И странная молчунья теперь сразу отозвалась, будто только этого и ждала. Обратила к нему ослепительную надменную улыбку и сказала холодно, недружелюбно:
— Где-нибудь? Да, я думаю, вы ее где-нибудь найдете… где-нибудь вон там. — И она кивком показала в сторону миссис Джек.
Не слишком остроумный ответ. Едва ли не такой же глупый, как его вопрос, подумалось Джорджу. Да и недружелюбие не обращено против него — просто это дань моде, готовность пренебречь хорошими манерами ради острого словца. Почему же тогда лицо его гневно вспыхнуло? Почему он сжал кулак и обернулся к этой улыбающейся пустышке с такой угрозой в горящем взгляде, словно сейчас накинется и изобьет ее?
Но, едва приняв эту воинственную позу, он сообразил, что ведет себя, точно сбитый с толку мужлан, и оттого почувствовал себя еще в сто раз неотесанней, чем казался. Он хотел найти какие-то слова, что-то ей ответить, но мозг оцепенел, только лицо и шея так и пылали. Да, конечно, костюм сидит на нем плохо, топорщится вокруг воротничка, и сам он являет собою жалкое зрелище, и эта женщина, — «проклятая сука!» — неслышно пробормотал он, — смеется над ним. Итак, вконец уничтоженный и посрамленный, не столько этой женщиной, сколько сознанием, что ему здесь не место, он повернулся и пошел прочь, ненавидя и себя, и это сборище, а больше всего собственную глупость: зачем пришел?
И ведь не хотел приходить! Это все Эстер! Она за это в ответе! Она во всем виновата. В полном замешательстве, в неразумном гневе на все и вся он прислонился к стене в другом конце комнаты и, сжимая и разжимая кулаки, свирепо озирался по сторонам.
Но сама сила и несправедливость этой злости постепенно успокаивала и отрезвляла его. Наконец он понял, до чего все это вышло нелепо, и начал внутренне смеяться и издеваться над собой.
«Так вот почему ты не хотел идти, — с презрением думал он. — Боялся, что дурацкие слова какой-нибудь невоспитанной идиотки кольнут твою нежную шкуру! Вот болван! Эстер права!»
Но, в сущности, права ли? Он так спорил с ней, так доказывал, что ради своей работы должен держаться подальше от ее мира. Неужели этим он просто пытался оправдать свою неспособность примениться к светскому обществу? Неужели он пустился во все это теоретизирование лишь для того, чтобы избавить свою столь уязвимую персону от нелепых и унизительных сцен вроде той, которая сейчас разыгралась по его вине?
Нет, это не ответ. Есть и другие причины. Теперь он уже достаточно остыл, мог посмотреть на себя со стороны — и сразу же понял: когда он говорил Эстер, что у нее свой мир, а у него свой, он и сам толком не знал, что под этим подразумевает. Отговорки его были символами чего-то действительно существенного, чего-то важного, что он бессознательно ощущал, но никогда прежде не определял словами. Потому-то ему и не удавалось ее убедить. Так что же это такое? Чего он боялся? Суть не только в том, что он и вправду не любит больших приемов и сам знает, что не обучен светскому обхождению, какое для них требуется. Отчасти оно так — да, конечно. Но это лишь доля правды — самая малая частица, пустяковая, личная. Есть что-то еще, уже не просто личное, что-то куда большее, чем его «Я», для него необыкновенно важное, от чего никак нельзя отречься. Но что же это такое? Попробуем-ка посмотреть этому прямо в лицо и во всем разобраться.
Теперь он совсем остыл и, поглощенный глубинной задачей, которая из-за этого смешного, нелепого происшествия стала перед ним так остро, принялся разглядывать окружающих. Пристально всматривался в лица и пытался проникнуть за светские маски, сверлил, бурил, пронизывал их взглядом, словно искал ключ, который помог бы разгадать не дававшую ему покоя загадку. Общество здесь, конечно же, самое избранное. Блестящие, преуспевающие мужчины и красивые женщины. Самые сливки Нью-Йорка. Но сейчас все его чувства обострились, и, зорко, настороженно всматриваясь, он замечал и людей совсем иной масти.
К примеру, вон тот — напудрен, закатывает глаза, жеманится, зазывно вихляет бедрами, — никаких сомнений, это особь не того пола! Уэббер знал, что люди этого сорта и склада стали в светских кругах баловнями, какой-то помесью болонки с шутом. У редкой хозяйки салона блестящий раут вроде сегодняшнего обходится без такого гостя. Интересно, почему бы это, думал Джордж. Может, таков уж дух времени, что гомосексуалист завладел местом и особыми правами, какими пользовался в старину горбатый шут при королевском дворе, и его уродство стало предметом откровенных насмешек и непристойных шуток? Но по той ли, по иной ли причине, а так оно и есть. Жеманство и манерность такого субъекта, его ужимки, и шпильки и пикантные ядовитые остроты — полная противоположность злым сарказмам стародавних шутов. Так вот. Мелкими шажками этот субъект жеманно семенит по гостиной, голова его томно клонится набок, усталые глаза на добела напудренном, пергаментном лице полуприкрыты припухшими веками, порой он останавливается, по-девичьи машет ручкой знакомым в разных концах огромной комнаты и при этом говорит:
