Пьер Леметр - До свидания там, наверху
– Подонок! – кричал Антонапулос.
Его одутловатая физиономия, толстые щеки пылали от ярости, казалось, что взглядом он жаждет пронзить Альбера насквозь. Грек, только что уложивший соперника, извернулся, поднялся и грузно сел на сломанные щиты, его грузная задница обрушилась на доску, прикрывавшую грудь Альбера, он вцепился ему в волосы. Устроившись поудобнее, он принялся молотить свою жертву кулаками.
Первый удар рассек бровь, второй – губу, Альбер ощутил во рту вкус крови, не силах сдвинуться с места, придавленный Греком, продолжавшим вопить, сопровождая каждое слово ударом в лицо. Один, два, три, четыре, Альбер, уже почти не дыша, слышал крики, он попытался уклониться от ударов, но голову взорвал удар в висок, и он отключился.
Шум, голоса, суета вокруг…
Вмешавшимся прохожим удалось оттащить вопящего Грека, перевалить его на бок – пришлось налечь втроем – и в конце концов высвободить Альбера и уложить его на тротуар. Кто-то твердил, что нужно срочно вызвать полицию. Грек запротестовал: он не хотел, чтобы явилась полиция; совершенно очевидно, все, чего он хотел, – это прикончить лежавшего в луже крови мужчину, на которого он указывал, потрясая кулаком с воплем: подонок! Его пытались успокоить, женщины при виде лежащего без чувств окровавленного человека отходили подальше.
Двое мужчин, герои уличной стычки, удерживали Грека плашмя, как черепаху, не позволяя ему перевернуться. Люди выкрикивали различные советы, никто не понимал, что произошло, но уже вовсю комментировали. Верите ли, кто-то сказал, что схватились из-за женщины. Держите его! Правильно! Держите его! Да помогите же мне! Но этот придурок Грек был действительно силен, он пытался перевернуться – чисто кашалот. Но он был чересчур массивным, чтобы представлять реальную опасность. И все-таки, крикнул кто-то, было бы неплохо позвать полицию!
– Полиция – нет полиция! – орал Грек, размахивая руками.
При слове «полиция» его ярость и гнев удесятерились. Он одной рукой опрокинул одного из добровольцев; женщины разом восхищенно вскрикнули, но на всякий случай отступили подальше. Люди, которым было совершенно все равно, как разрешится спор, тем не менее гадали: он турок? – да нет, говорит по-румынски! – Да нет же, опроверг весьма осведомленный тип, румынский язык похож французский, это точно турецкий!
– Вот! – воскликнул первый. – Турецкий, я так и говорил!
Тут прибыла полиция, два агента, что тут стряслось, дурацкий вопрос, ведь видно же, что они пытались удержать человека, который пытался прикончить другого, лежащего без сознания в четырех метрах отсюда. Ладно-ладно, сказала полиция, поглядим. На самом деле они вообще ничего не увидели, потому что события резко ускорились. Прохожие, до сих пор удерживавшие Грека, ослабили хватку, завидев людей в форме. Этого оказалось достаточно, чтобы он перевернулся на живот, встал на четвереньки, поднялся, и тут уж никто не мог его удержать, он был вроде набравшего скорость поезда, раздавит запросто, никто и не стал рисковать, а тем более полиция. Грек устремился на Альбера, который в бессознательном состоянии, должно быть, почуял приближение опасности. И в тот момент, когда Антонапулос добрался до него, Альбер – на самом деле это действовало всего лишь его тело, у него были закрыты глаза, и он покачивал головой, как сомнамбула, – в свою очередь перевернулся на живот, вскочил и пустился наутек. Петляя по тротуару, он скрылся вдали, преследуемый Греком.
Народ был разочарован.
Только интрига приобрела новый оборот, как оба протагониста скрылись из виду. Толпу незаконно лишили ареста, допроса, ведь, в конце-то концов, они принимали участие в случившемся, имели они право узнать, чем дело кончилось, или нет?! Разочарования не испытывали лишь полицейские, они обескураженно развели руками – что поделаешь, судьба! – надеясь, что эта парочка остановится не скоро, потому что за пределами улицы Паскье уже начинался чужой участок.
Гонка преследования, впрочем, длилась недолго. Альбер отер лицо рукавом, чтобы лучше видеть, он бежал так, словно смерть гналась за ним по пятам, намного опережая куда более грузного Грека, скоро их разделяло уже два квартала, потом три, потом четыре. Альбер свернул направо, потом налево, и – разве что он сделает круг и вновь натолкнется на Антонапулоса – он должен был отделаться легким испугом, если не считать двух выбитых зубов, рассеченной брови, ушибов, ужаса, боли в ребрах и тому подобного. Окровавленный прихрамывающий человек непременно должен был привлечь вновь внимание полиции. И так уже прохожие встревоженно оглядывались на него. Альбер, понимая, что ему удалось оторваться от преследователя на приличное расстояние, сообразил, что выглядит плачевно, остановился у фонтана на улице Скриба и плеснул воды на лицо. В этот момент удары, нанесенные Греком, начали причинять ему боль. Особенно рассеченная бровь. Кровь текла, и остановить ее было невозможно, даже прижав рукав ко лбу, – кровь была повсюду.
Молодая женщина в шляпке и костюме сидела, прижимая к себе сумочку. Едва Альбер вошел в приемную врача, она отвела взгляд, было нелегко сделаться незаметной, ведь, кроме нее и Альберта, здесь никого не было, а стулья были поставлены друг против друга. Она изогнулась, устремила взгляд в окно, в которое ничего нельзя было увидеть, и даже прокашлялась, чтобы заслонить лицо рукой, больше опасаясь обратить на себя внимание, чем смотреть на этого истекающего кровью мужчину, – тот уже с головы до ног перепачкался в крови, а по лицу его было видно, что в последние четверть часа ему здорово досталось. Еще через четверть часа на другом конце квартиры послышались шаги, звук голоса, и наконец появился доктор Мартино.
Женщина было привстала, чтобы двинуться к нему, но тотчас застыла на месте. Оценив состояние Альбера, доктор кивком велел ему пройти в кабинет. Альбер пошел, молодая женщина, не промолвив ни слова, вновь уселась на свой стул, будто ее наказали.
Доктор, ни о чем не расспрашивая, пощупал и понажимал то там, то сям и строго огласил диагноз: «Вам изрядно расквасили физиономию…» – заткнул ватными тампонами дыры на месте выбитых зубов, посоветовал обратиться к дантисту и наложил швы на рассеченную бровь.
– Десять франков.
Альбер вывернул карманы, опустился на корточки, чтобы подобрать закатившиеся под стул монетки, Мартино сгреб протянутые деньги, десяти франков там не набралось, куда там, врач смиренно пожал плечами и молча подтолкнул Альбера к выходу.
Альбера тотчас настиг приступ паники. Он ухватился за ручку ворот, все кружилось перед глазами, сердце учащенно билось, подкатила рвота, ему казалось, что он плавится или погружается в зыбучие пески. Жуткое головокружение. Держась за сердце, он вытаращил глаза, будто человек, застигнутый сердечным приступом. Тотчас подоспела консьержка:
– Надеюсь, вы не собираетесь облевать мой тротуар?
Он не мог выдавить ни слова. Консьержка, посмотрев на его заштопанную бровь, покачала головой и укоризненно возвела глаза к небу: что за неженки эти мужчины!
Паника вскоре прошла. Приступ жестокий, но хоть недолгий. Такое с ним уже бывало в ноябре и декабре восемнадцатого, после того как он побывал под завалом, – неделя за неделей, даже по ночам, он вдруг просыпался – под землей, мертвый, задохнувшийся.
Улица плясала под ногами, когда он попытался сдвинуться с места, все казалось ему новым, более зыбким, чем в реальности, расплывчатым, танцующим, шатким. Спотыкаясь, он потащился к метро, подскакивая от любого шума или стука, он раз двадцать оборачивался, каждый миг страшась увидеть выплывающую громаду Пулоса. Вот невезуха! В таком огромном городе можно и за двадцать лет не встретить старого приятеля, а он наткнулся на Грека.
Альбер начал ощущать страшную боль в челюсти.
Он зашел в кафе, чтобы выпить кальвадоса, но, уже собираясь сделать заказ, вспомнил, что последние деньги отдал доктору Мартино. Попытался спуститься в метро, но в замкнутом пространстве начал задыхаться, его внезапно накрыла тревога, он вышел наверх и продолжил путь пешком, вернулся совершенно без сил и остаток дня дрожал от пережитого, непрестанно пережевывая все подробности случившегося.
Порой он приходил в ярость. Надо было еще на той первой встрече прикончить этого мерзавца Грека! Но чаще его одолевала мысль, что жизнь его не что иное, как неописуемый крах, у него щемило сердце от сознания собственной ничтожности, он смутно ощущал, что выбраться из этого состояния будет трудно, что-то подломилось в его воле к жизни.
Он взглянул на себя в зеркало, лицо раздулось до впечатляющих размеров, кровоподтеки отливали синевой – вылитый каторжник! Его товарищ совсем недавно вот так же смотрелся в зеркало, убеждаясь в своей трагедии.
