Шимун Врочек - Рим 2. Легионы просят огня

Арминий-Германн. Будь ты проклят. Ты отнимаешь у меня мою девочку.

Мою маленькую, прекрасную, нежную девочку.

Крошечные ладошки, лежащие на моих глазах. "Угадай, кто". Я смеюсь. Я плачу. Я отец.

Я помню исцарапанные коленки. Смешные, угловатые. Помню, как ты жаловалась на братьев, помню, как стояла, наклонив голову на плечо… и говорила серьезно, как большая.

И крошечные пальчики, трогающие мои жесткие волосы…

Моя маленькая, моя красивая. Мой свет. Моя маленькая девочка, которая больше никогда не будет моей.

Ублюдок Арминий.

Она где-то там, моя девочка. Далеко. Там, с этим ублюдком, которого выбрали герцогом всей Германии.

Где эта чертова жена с тарелкой овощной похлебки?!

Сколько можно возиться?! Неужели даже свиньи… или римляне! — готовы столько ждать?!

Германн. Гнусный вор. Как хорошо, что здесь темно. Иначе моя голова взорвалась бы от боли.

Когда жена, наконец, появилась, Сегест посмотрел на нее исподлобья тяжелым, бесцветным взглядом.

Жена вздрогнула и остановилась. В глубокой миске медленно колыхалась жидкость цвета свернувшейся крови.

Сегест, сын Ингвиомера, царь хавков, выпрямился.

— Вылей это дерьмо свиньям! А мне дай мяса.

Как легко быть на стороне "духов". Тот, кого теперь называют Тиуторигом, перекатился в сторону, под прикрытие куста, и поднял потертый армейский бинокль. Единственная ценность, что осталась от их несчастной экспедиции. Не считая блевотной пластиковой руки и "калаша" без патронов.

Мы были разведчиками в этом мире.

В этом времени.

Теперь мы все мертвы.

Тиуториг перевернулся на спину. Я, в общем-то, тоже мертв.

Мелкий дождь крошечными каплями оседает на лице. Хорошо. Прохладно. До подхода римлян к склонам Ловушки — еще несколько часов. Им сейчас нелегко там, в их лагере. К ним подтягиваются те редкие счастливчики, что смогли вырваться из леса. Раненые, изможденные, потерявшие надежду…

Этот караван римляне точно не доведут. Тиуториг представил сухую афганскую жару, синее горное небо, высохшие травинки, красную пыль в воздухе, поднимающуюся от гусениц "коробок" — от нее свербит в носу и хочется чихать. И сидишь весь в этой пыли, как в дерьме.

Он тогда сидел на броне и чихал. Идиотизм.

А потом раздался выстрел. Из гранатомета. В головной БРДМ.

Головной БРДМ превратился в факел. Столб пламени и черного дыма.

Отрывистый стук пулемета. От впередистоящей "коробочки" летят щепки… руки… головы.

"Теперь мы знаем, что чувствовали немцы в Белоруссии", говорили офицеры. Черный армейский юмор.

Если над всем этим не смеяться, можно сойти с ума. Да и сходили.

Подсаживались на выпивку, на гашиш, на травку. Кололись.

Война — это огромное сумасшествие.

"Иногда я даже жалею, что я не сумасшедший". Тиуториг покачал головой. Еще нет.

Многие умрут. Это будет жестокая и страшная участь. Чудовищные потери.

Снег, падающий на трупы легионеров.

Холодный рассвет. Белые хлопья опускаются на трупы. Искалеченные тела "мулов". Изломанные, обобранные, оскверненные…

Покой.

Я моргаю. Снега — нет.

Я, Гай Деметрий Целест, патриций, сенатор Рима, легат Семнадцатого Победоносного Морского легиона, пишу в этот утренний час свое последнее письмо. Туман заполняет лес. Их лес. Проклятые варвары, они повсюду. Они все ближе.

Гемы.

Но сейчас все будет по-другому. Пришло время кое-что изменить.

Наша кровь уже пролилась…

Теперь их очередь.

Мы придем.

И ничего не останется. Никаких правил и условностей.

Никакой политики.

Только мы и они.

Мы готовимся к наступлению.

Ко мне подводят раненого солдата. На нем посеребренный панцирь центуриона — весь избитый и помятый. Левый глаз воина закрыт повязкой…

Большинство моих солдат уже ранены.

Кто не ранен, тот простужен.

Кто не простужен, тот голоден.

Кто не голоден, тот в страхе.

Кто не в страхе, тот, скорее всего, уже мертв.

Не знаю, как мертвые, но — раненые, больные, голодные или испуганные — они все пойдут в бой.

— Префект лагеря Эггин, — узнаю я наконец.

Он выпрямляется. Небрежно салютует.

— Легат.

По крайней мере, обычной своей грубости он не потерял.

— Вы возглавите левое крыло. Я хочу, чтобы строй был ровный и выдержал следующую атаку. Делайте что хотите, но вы должны стоять. Даже если вас будут терзать половина войск германцев. Да хоть все гемы на свете. Строй должен стоять.

Эггин молчит. Единственный глаз смотрит на меня.

— Вы меня поняли, префект?

— Да, легат. Могу я идти?

Я киваю.

— Еще одно… — говорю я. Префект лагеря замирает, поворачивает голову.

— Легат?

— Вы не обязаны меня любить, префект.

Он хмыкает.

— Да, легат. Не обязан.

— Удачи, префект. Я на вас рассчитываю.

Он медлит. Затем поворачивается ко мне и салютует. На этот раз — совершенно искренне. Мы смотрим друг на друга — окровавленные, израненные, измотанные, голодные и смертельно уставшие. Бывшие враги. Военная косточка и "тога", гражданский.

— Сила и честь, легат, — говорит Эггин.

Я киваю.

— Сила и честь, префект. Сила и честь.

Дальше. Так много дел и забот в этот последний час моей жизни.

Иногда звон в голове становится таким сильным, что мне приходится садиться на землю и ждать, пока он станет тише.

— Где наш аквилифер?

Аквилифер — орлоносец.

— Убит, — говорит рыжий. — Вон этот его пока заменяет.

Парень сидит и держит орла Семнадцатого легиона. Голова его склоняется к древку… он дремлет. Все мы устали. Я кашляю. Парень тут же вскидывает голову, хватается за меч. У него знакомое лицо.

Очень юное лицо.

Я говорю:

— Как тебя зовут, солдат?

— Ф-фурий… Фурий Люпус, легат. — Он смотрит на меня круглыми глазами. Сколько ему лет? Шестнадцать? Семнадцать? — Вы меня не помните?

Возможно, не будь этого сводящего с ума звона в голове, я бы вспомнил.

— Фурий, — киваю я, словно что-то помню. — Сколько орлов у нас осталось?

Некоторое время легионер смотрит на меня юным, беззащитным взглядом. Хлопает ресницами.

— Один, легат.

— Очень хорошо, аквилифер.

Мгновение он не может понять.

— Но… я не думал, что стану когда-нибудь…

— Теперь стали. Сейчас начнется бой, аквилифер. У нас один орел. И я хочу, аквилифер, чтобы — чем бы этот бой ни закончился — чтобы к концу боя у нас оставался один единственный орел. Ни больше, ни меньше. Справитесь?

Он салютует. Глаза пылают. Мальчишка. Волчонок.

— Так точно, легат!

— Молодец.

Иду дальше. Так много дел в этот последний час.

— Легат, — салютует мне солдат с перевязанным лицом. Как он вообще что-нибудь видит?

— Кто вы?

— Оптион Тиберий Силва, легат. Помните Ализон?

Я, наконец, вспоминаю. Тот оптион, что неудачно погнался за одноруким на рынке.

— Что вы хотели сказать мне, оптион Тиберий Силва?

— В этот раз я не подведу вас, легат, — негромко говорит Силва, выпрямляется. — Обещаю.

Легион построен. Ровные железные квадраты манипул. В наш состав влились остатки Девятнадцатого и Восемнадцатого легионов.

С этого момента они все — Семнадцатый Морской Победоносный.

Теперь я должен произнести речь.

Надо бы сказать, что судьба Рима и всего цивилизованного мира лежит сейчас на весах истории. Покажем им, ребята, как умирают настоящие римляне! Рим ждет, что каждый исполнит свой долг! Чтобы они, уроды, знали, что им предстоит по ту сторону Рения. Только они не узнают. Потому что нас чудовищно мало.

Семнадцатый Победоносный. Морская пехота.

Мой легион. Все, что от него осталось.

Вместо этого я говорю:

— Покажем им, как наступает Семнадцатый Морской.

Я не знаю, как должны умирать последние легаты…

Буцинатор подносит к губам медную трубу — и резкий утробный звук разносится над германскими полями и лесами. Вперед.

— Вперед! — ору я. — За Виктора! За Виктора и Рим!

— Баррраааа!

Мы выходим из лагеря. Четкими, ровными колоннами, печатая шаг.

Мы идем. Земля стонет и прогибается под нашими калигами. Мы мокрые, грязные, голодные. Мы — злые.

Рим — это мы.

Мокрый песок скрипит под нашими ногами. Вереск бешено пригибается под порывами ветра. Струи дождя хлещут по лицам. Разрозненные германские отряды пытаются нас остановить…

Напрасно.

Мы идем.

Выстраивается германский клин, сбегается, стекается со всех сторон, как поток мутной рыжеватой воды. Клин — основная единица варварской армии. Лучшие воины-германцы во главе с вождем стоят в первых рядах…