Жизнь бабочки - Тевлина Жанна
– Нашла тебе замену?
– Да нет вроде…
– А что ж ты с ними не поехал?
– Что-то не захотел… Не могу из Москвы уехать и все тут.
Какое-то время Севчик сидел молча, переваривая услышанное, и Градов примерно представлял, что тот о нем думает.
– А ты молодец, доктор. Я тебя уважаю…
Градов посмотрел на него недоверчиво.
– Шутишь?
– Да нет, не шучу. Сделал, как хотел. Ни под кого не подстраивался… Я вот так не смог…
– Что ты не смог?
– Да ничего не смог! Захотел всем доказать, какой я крутой!
– И что?
– Что? Поехал в чужие страны киселя хлебать!
– Да ты что? Куда?
– В Испанию…
– В Испанию?! Давно?
– Десять лет назад.
– То есть ты у нас туристом?
– Какой турист? Я уже почти два года тут…
– Вернулся?
– Хорошенького понемножку.
– И обратно не тянет?
– Да мне вообще кажется, что это не со мной было.
– Севчик, так ты герой! Один девять лет там продержался… Я бы не смог! За это надо выпить.
Градов почему-то был уверен, что Севчик живет один, и еще он чувствовал, что спрашивать об этом не стоит.
– И какие впечатления от родины?
– Сюр… Живут так, как ни одному испанцу не снилось. И все им плохо. Всем недовольны. Каждый день одну и ту же песню слышу: в этой стране жить нельзя! Вначале наворовали, а теперь им свободу и демократию подавай. И соблюдение прав человека, само собой. Очень их раздражают лица кавказской национальности. Даже больше, чем еврейской. Ну, это как раз исторически сложилось. Ну не любят они эти лица, ну что с этим поделаешь! А на самом деле они себя не любят, Доктор! Откуда-то втемяшили себе, что там хорошо, а у нас плохо. Дебилы! Ну, ладно, у нас плохо… Ну почем они знают, что там хорошо? Они там жили? Я там с одним папиком разговорился… Он меня угощал в честь удачной покупки… Так гулял, что весь кабак в центре Мадрида разбежался. Одни мы с ним остались… так он мне говорит: Сева, как можно в России жить? Там одно дерьмо. Вот здесь, Сева, жизнь! Я ему, козлу, конечно, ничего не сказал, но подумал… Чтоб ты понимал, он домишко под Малагой за три миллиона евро отхватил… Ну, с участочком, понятно… Так вот, подумал я: денежки-то ты в той дерьмовой стране срубил! Был бы ты рядовым испанцем, даже с неплохим доходом, так всю жизнь бы трехкомнатную квартирку выплачивал. Ну скажи ты хотя бы спасибо за награбленное! Ну так, без фанатизма… Права им подавай и свободы… Вы поживите там без русского бабла, тоже станете несвободными и бесправными… Чего тут говорить… Вон испанцы, знают, что почем, и не ищут Эльдорадо. А нашим, сколько ни дай, все равно будут соседям завидовать. Вся беда, Доктор, в самоуничижении…
– А с испанцами ты как? Ладил?
– Да ты знаешь, они ребята неплохие, но я их ненавидел. Я у них там нацменьшинством был, лицом русской национальности. Хотя они не виноваты… Не обижали. Жалели, бывало, как придурка косноязычного. А это еще хуже обиды.
Он поймал Севкин взгляд и даже протрезвел. Он и в детстве чувствовал в нем какой-то странный надлом, но особо не задумывался. Правда, это мешало в общении. Постоянно приходилось сдерживаться. Он всегда знал, что Севчика нельзя обижать, но все равно обижал и всегда потом раскаивался. Его невозможно было не обидеть. Он будто сам просился, чтобы доказать, какие все вокруг плохие. И жаль его было, но брезгливой жалостью.
Как-то тот поджег шалаш, который все лето строили на участке у Чижика. Так он отомстил Чижику за то, что его куда-то не взяли, в какую-то игру. Потом прятался у Градова и долго боялся выйти. Градов спросил:
– А ты прощать умеешь?
Севчик посмотрел на него твердым непроницаемым взглядом:
– А нельзя прощать. Никогда.
У Градова он всегда ассоциировался с диккенсовским Урией Хиппом, самым загадочным персонажем, о котором он в детстве много думал, но так и не смог до конца понять. Как-то не получалось назвать этого Урию просто мерзким человечком. Было там что-то еще глубинное, может, не менее мерзкое, то, чем сам герой тяготился и что его в какой-то мере оправдывало. Эта загадка была и в Севчике. Иногда его подмывало поговорить с самим Севчиком, но каждый раз решившись, чувствовал какой-то запрет, который исходил от самого Севчика, и он тут же умолкал. Он боялся случайно навредить Севчику, будто тот был дитем неразумным. Хотя с головой у Севчика всегда было все нормально. Он был куда смышленее других дачных. Но это были совсем другие материи.
– Значит, ты недвижимостью торговал?
– Торговал… Только сам как был без штанов, так и остался…
– Да уж ты не преувеличивай… Я твои штанцы сразу отметил. А до этого где работал? В Москве?
– В школе… Учителем словесности.
И Севчик шутливо поклонился.
– У меня, Доктор, что так, что эдак, денег никогда не будет…
– Значит, Севчик, ты не так любишь деньги… Какие-то у тебя другие приоритеты… Может, профессиональные? Подумай…
– Типа в школу вернуться? «Горе от ума» с ребятишками разбирать?
– Ну, почему обязательно в школу? Ты ж филолог, а филология вещь интересная. Или тебе не нравится?
– За то, что мне нравится, денег не платят…
– Прямо заинтриговал.
– Я пока в Мадриде жил, дурью маялся. Переводить стишки начал…
– И как? Получалось?
– Трудно сказать… Я их никому не показывал…
Он хитро прищурился.
– Хочешь, тебе покажу?
– С удовольствием. Только я не специалист.
– А мне не нужен специалист. Скажешь, что думаешь…
Градов достал из кармана визитку и протянул Севе.
– Там мой мейл. Шли. Буду ждать.
Севчик долго разглядывал визитку, хотя читать там особо нечего было.
– Ты посмотри какие люди… Антон Леонидович… Психотерапевт… А скажи мне, Антон Леонидович, как ваша наука трактует сны?
– Сны? В каком смысле?
– В самом прямом. Что они означают? Я вот Фрейда на досуге почитывал. Очень занимательно.
– Как-то Фрейд у меня большие сомнения вызывает. Очень уж он безапелляционный. Несколько это наукообразием попахивает. Доказательств нет, и закономерностей нет. Одни предположения. Мало ли что ему привиделось. Слишком он серьезно к себе относится. И вообще, в психотерапии нет никаких истин. С кем-то одно срабатывает, с кем-то другое.
– То есть это профанация?
– Почему? Нет. В других областях медицины тоже нет четких следований инструкциям. Они когда-то кончаются. А дальше вступает интуиция…
– То есть ты на интуиции работаешь?
– Пытаюсь, но у меня плохо получается. Есть у меня мечта – реально помочь хоть одному пациенту, чтобы у того на деле изменилась жизнь, а не только была бы болтовня, о том как мама недолюбила в детстве. А кого она долюбила? Ну, выяснили, и что теперь. Воз и ныне там. Муж, как издевался, так и издевается, а она как терпела, так и терпит.
Он мельком посмотрел на часы.
– Слушай, Севчик. Время уже не детское. У меня, конечно, не испанские хоромы, но отдельную светелку со своим разбитым окошком и скрипучей дверкой я тебе предложить могу. Переночуешь, а завтра я тебя отвезу. У меня тут одно дело небольшое есть, и все – я свободен. Куда ты в такую поздноту поедешь.
– Нет, Доктор, спасибо тебе. Мне в Москву надо. Правда.
Он тяжело поднялся, начал надевать куртку.
– Севчик, не дури. Я тебя даже до станции подвезти не могу в таком состоянии. В первый столб врежемся. Тут еще огни на песчанке не горят ни хрена, хотя за электричество все исправно платят, как я сегодня узнал.
– Доктор, не дергайся. Сказал, поеду, значит, поеду. Ты вот мой телефончик запиши. Визиткой не обзавелся, извини. Может, позвонишь когда… А не позвонишь, тоже не обижусь. Хорошо мы с тобой посидели, душевно.
Он стоял на крыльце. Севчик уже почти скрылся в темноте, и вдруг он вспомнил.
– Севчик!
Тот остановился.
– Ну…
– А как по-испански будет бабочка?
– Mariposa.
– Марипоса… Как точно… Куда точнее, чем баттерфляй…
– А в испанском все точнее…
Когда он проснулся, было уже одиннадцать, и он испугался, что все проспал и уже никого не застанет. Голова гудела. Он с трудом влил в себя чашку кофе и побежал к сторожке. Там никого не было, и на двери висел замок. На вчерашнем собрании говорили, что сегодня целый день будет сидеть техник-смотритель и отвечать на вопросы населения. Он подергал замок и пошел в сторону второй улицы. В поселке их было всего две, и они так и назывались первая и вторая, почти как в Нью-Йорке. Только Бродвея не было, хотя во времена детства они пытались так окрестить песчанку, даже не подозревая об аналогии с номерными улицами и выделившимся Бродвеем. Но название почему-то не прижилось. Градов думал о том, как странен мир. Самые близкие люди смеялись над его рассуждениями о загранице, так что он давно перестал говорить с кем-либо на эту тему. И именно Севчик парадоксальным образом озвучил его мысли. Хотя они пришли к этому разными путями. На одном из участков он увидел женщину. Она сидела в шезлонге и качала коляску с ребенком. Подошел к забору. Женщина увидела его, приложила палец к губам. Он жестом показал в сторону сторожки и поднял руки в немом вопросе. Она оставила коляску и подошла поближе.
