Альберто Моравиа - Скука

—  Нет.

—  Хочешь, поедем к морю?

—  Нет.

—  Хочешь, поедем в Кастелли?

—  Нет.

—   Может быть, ты хочешь остаться здесь?

—  Нет.

—  Хочешь, уедем?

—  Нет.

—   Но что же ты тогда хочешь?

—  Я уже сказал, что хочу спать с тобой.

—  А я тоже тебе сказала, что сегодня это невозможно.

—  Тогда пошли отсюда.

—  И куда мы поедем?

—  Не знаю, пошли.

Мы вернулись к машине, и на этот раз я шел впереди нее, хотя в отличие от Чечилии, которая как будто всегда знала, если не умом, то телом, куда она идет, я совершен­но не понимал, куда иду.

Едва мы сели в машину, я сразу же рванул с места на большой скорости, не подождав даже, чтоб Чечилия как следует захлопнула дверцу. Я чувствовал, как растет во мне ярость, которую невозможно было утолить, как нельзя утолить огонь, который находит для себя все но­вую пищу. Именно ярость порождала преследующие меня навязчивые видения, словно, не сумев взять Чечилию, я был теперь обречен с тупым упорством искать и находить ее образ во всем, что имело с нею хотя бы отдаленное сходство. Так, скажем, вид некоторых по­лян, которые не сплошь заросли травой, напоминал мне о ее животе, округлые пригорки — о ее груди, в очерта­ниях некоторых лужаек мне виделся ее профиль. Если дорога начинала петлять между двумя округлыми хол­мами, мне виделись раздвинутые ноги Чечилии, лежа­щей на спине, и казалось, что между холмами проходит щель ее лона и машина бежит как раз к этой щели. Но после того как гигантская Чечилия, ставшая землей, по­глотила и меня, и машину, и все окружающее, перспек­тива вдруг изменилась, вместо двух холмов появилось четыре, и не стало ни ног, ни лона — так, обычный пей­заж, и ничего больше. Вдобавок, как я уже говорил, я и сам не знал, куда ехал; мне казалось, что я пытаюсь догнать что-то такое, что, сколько ни старайся, не дого­нишь. Это что-то всегда оставалось впереди — то в той вот группе деревьев, то на том холме, то на той насыпи, то на том мосту, но, добравшись до деревьев, до холма, до насыпи, до моста, я видел, что там ничего нет, и должен был из последних сил устремляться в погоню за новой обманчивой целью. И все это время, несмотря на бредовое состояние, вызванное бессильной яростью, меня ни на минуту не покидало ясное и четкое ощуще­ние, что Чечилия тут, рядом со мной, близкая и в то же время недоступная.

Не знаю, сколько времени я так ехал — без цели, на­угад выбирая дорогу на развилках, то и дело возвращаясь назад, километры и километры, то вдоль моря, то среди леса — может быть, час. Внезапно на какой-то дороге посреди просторного поля, окаймленного рядами топо­лей, я резко остановился и повернулся к Чечилии:

—  Я хочу сделать тебе одно предложение.

—  Какое?

Пока я ехал, я об этом не думал. Но последние дни и сегодня утром, перед свиданием с Чечилией, я думал об этом все время, и потому мне казалось, что то, что я скажу, должно прозвучать совершенно естественно:

—  Я хочу, чтобы ты стала моей женой.

Я увидел, что она посмотрела на меня без удивления, со спокойным недоверием.

—  Ты хочешь, чтобы мы поженились?

—  Я уже давно об этом думаю, и сейчас, по-моему, самое время.

Она смотрела на меня, а я испытывал в это время головокружительное и сладостное ощущение человека, который после долгих колебаний бросился наконец в без­дну. Я схватил ее за руку и торопливо произнес:

—  Ты станешь моей женой, и мы переедем к моей матери. Ты, наверное, не знаешь, но я ведь богат.

—  Богат?

—  Да, вернее, мать богата, но раз мы будем жить у нее на Аппиевой дороге, ее богатство станет и моим, то есть нашим.

Она ничего не отвечала, и я заговорил снова.

—   Мы поженимся со всей возможной пышностью. Бракосочетание в церкви, подарки, конфеты, цветы, при­емы и так далее. Сразу же после уедем в свадебное путе­шествие на север, например в Скандинавию, или на юг, в Египет. По возвращении твоя жизнь совершенно пере­менится. Ты станешь дамой высшего римского обще­ства — вроде тех, что ты видишь иногда на виа Венето или на площади Испании.

Она продолжала молчать, и я со все возрастающей яростью, сжимая ей руку, возобновил свою речь:

—   У нас будут дети, я хочу много детей. По тебе вид­но, что ты можешь нарожать сколько угодно. Я сделаю тебе двух, трех, четырех, восьмерых — в общем, сколько захочешь.

Ее молчание начало меня беспокоить, и я резко спросил:

—  Ну что ты об этом думаешь?

Она наконец-то решилась и медленно произнесла:

—  Я не могу ответить тебе вот так, с налету. Мне нуж­но подумать.

—   Подумай. Можешь ответить мне завтра, послезавт­ра. Когда захочешь. А тем временем, — добавил я внезап­но, — мы прямо сейчас поедем к матери, и я представлю тебя как свою невесту.

Мне вдруг пришло в голову, что Чечилия может не поверить, что я богат, и я хотел, чтобы она убедилась в этом собственными глазами. С другой стороны, предста­вить ее как свою невесту значило скомпрометировать ее и в каком-то смысле принудить ее согласиться.

Она спросила:

—  Зачем нам ехать прямо сейчас? Мы можем позна­комиться в другой раз.

—  Нет, лучше сегодня. Ты увидишь ее и сможешь по­нять, о чем идет речь.

—  Но ты не можешь представлять меня как свою не­весту, я еще не решила.

—  Какая разница? Если мы не поженимся, я скажу матери, что ты передумала.

—  Ответ я дам тебе сегодня, — сказала она неожидан­но и каким-то странным тоном, словно уже приняла ре­шение, но собирается сообщить мне его через несколько часов. — Сегодня вечером.

— А почему вечером? Почему не сейчас?

—  Нет, вечером.

Я ничего на это не сказал, сбросил тормоз, включил зажигание, и мы поехали. Я так ее хотел, что мне каза­лось, будто предложенный мною брак — это еще слиш­ком малая цена даже не за вечную любовь, а за одно мимолетное соитие. Для того, чтобы взять ее хотя бы раз, я готов был не только жениться, но вступить в союз с дьяволом и обречь на проклятие собственную душу. Вы скажете, что это фраза, и к тому же романтического тол­ка. Но в тот момент проклятие было для меня не фразой, а чем-то совершенно реальным, подстерегающим меня не в том, ином мире, в который я не верил, а в мире этом, где я был вынужден жить. И, как ни странно, это ощуще­ние нависшего надо мной проклятия не лишало меня смутной надежды на избавление, которое я надеялся об­рести в тот день, когда Чечилия станет моей.

Солнце уже закатывалось над Аппиевой дорогой, чернильно-черные силуэты кипарисов и пиний четко выри­совывались на широкой красной полосе, сквозь которую как будто прорвалось пламя пожара, бушевавшего в тем­ных развалинах туч. Я начал потихоньку подниматься по старой римской дороге, тормозя там, где древнее покры­тие выступало из-под асфальта, или чуть мешкая, чтобы полюбоваться на руины, ограды, ворота, машины на зе­леных газонах. Я размышлял над предложением, которое только что сделал Чечилии, и понимал, что прибегнул к браку с излишним, может быть, легкомыслием ради того, чтобы достигнуть цели, которая браку не только чужда, но прямо его отрицает. Тут я испугался, что об этом мо­жет догадаться Чечилия, сделав неприятное открытие, что женюсь я только для того, чтобы от нее избавиться. В конце концов, думал я, вполне вероятно, что в глубине души Чечилия лелеет идеал супружеской жизни, и по­спешность, с которой я предложил ей стать моей женой, может оскорбить этот идеал. И потому через некоторое время я снова вернулся к той же теме:

— Ты правильно делаешь, что не отвечаешь мне сра­зу. К браку нельзя относиться легкомысленно.

Она ничего не ответила, и я продолжал:

—  Жениться — это значит соединиться на всю жизнь. По крайней мере я думаю именно так. Я поэтому и ска­зал, что венчаться мы будем в церкви.

Совершенно неожиданно она спросила:

—  А почему в церкви?

—  А потому, — промолвил я с удовлетворением, — что церковный брак соединит нас действительно, так что мы уже не сможем разлучиться.

Она сказала:

—  Но ты ведь в это не веришь.

—  Я сделаю это для тебя.

—  Но и я тоже не верю.

—  Как? Но ты сама говорила, что до двенадцати лет воспитывалась у монахинь.

—  Это ничего не значит. Я и когда жила у монахинь, не верила.

—  А во что ты верила?

Казалось, она некоторое время раздумывала, а потом сказала, точно и сухо взвешивая каждое слово:

—   Ни во что. Не то чтобы я не верила, потому что подумала-подумала и поняла, что не верю. Я не верила, потому что никогда об этом не думала. И сейчас не ду­маю. Я думаю о чем угодно, только не о религии. А если человек о чем-то не думает, значит, это «что-то» для него не существует. Религия мне не то чтобы нравится или не нравится, она для меня просто не существует.

Я сказал, снижая скорость, пока машина окончатель­но не остановилась: