Джеймс Олдридж. - Дипломат
– Ну, а русские? Захотят ли они так взглянуть на дело?
– Сушков захочет. Он знает, что нужно дать иранцам возможность самостоятельно разрешать свои внутренние проблемы. Не надо ни навязывать Ирану решения, ни отдавать эту страну в руки продажных правителей. Знаете, я начинаю жалеть, что я такой неопытный дипломат. – Это прозвучало немножко глупо; он хотел пояснить свою мысль но только еще больше все запутал. – Я как-то себе раньше не представлял, что один человек может так много сделать. Если бы у меня было больше опыта и если бы я был уполномочен договариваться с Сушковым, мы вдвоем, наверно, нашли бы правильный выход. Разбирайся я лучше в дипломатических тонкостях, может, что-нибудь и вышло бы, а так я могу только сокрушаться, что слишком мало знаю эти дела и проявлял к ним слишком мало интереса.
На этом разговор оборвался, потому что в комнату вошел пес Асквита и стал с унылым видом обнюхивать туфли Кэтрин. Он был весь мокрый и грязный, и Кэтрин повела его домой, не дав Мак-Грегору выговориться. Огорченный Мак-Грегор надеялся, что сможет продолжить разговор во время вечерней прогулки. Кэтрин умела спрашивать о самом существенном и важном, и, отвечая на ее вопросы, Мак-Грегор отвечал самому себе и разрешал кое-что из собственных недоумений. А теперь поговорить не удастся. И зачем только ей понадобился Эссекс!
Мужчины обменялись учтивыми приветствиями, и все трое молча направились к воротам посольства. Кэтрин шла посередине, держа обоих под руки.
– Ну, что же вы? – сказала Кэтрин после того, как они довольно долго шагали молча.- Разговаривайте о чем-нибудь.
– Мы и так целый день разговариваем, – ворчливо заметил Эссекс. – Далеко нам идти?
– Не очень, – сказала она, и они продолжали идти молча.
– Где вы познакомились с этими русскими? – немного погодя спросил Эссекс.
– Джек Теннер познакомил меня.
– Это тот, коммунист?
– Да.
Было необычно темно для Москвы, но воздух был чист и прозрачен. Москва – город, где нет дыма, и Мак-Грегор впервые за целый год не испытывал ощущения копоти на коже. Кэтрин повела их через площадь, мимо неоновой вывески кинотеатра, горевшей в ясном ночном небе, потом они прошли по переулку и наконец свернули в проход между двумя неосвещенными домами. Мак-Грегор инстинктивно замечал дорогу; ему только было неясно, далеко ли они отошли от реки. В темном, занесенном снегом дворе не было ничего, что могло бы служить ориентиром. Они вошли в один из тех московских домов, которые всегда возбуждали любопытство Мак-Грегора, когда он глядел на их четырех-и пятиэтажные фасады, обветшалые, но заботливо подремонтированные, и думал о том, что за люди живут в этих темных стенах.
– А кто-нибудь из ваших русских говорит по-английски? __ спросил Эссекс у Кэтрин.
– Карадок говорит безукоризненно; его жена – сносно.
– Карадок? – удивился Эссекс. – Но это валлийская фамилия.
– Он родом из Уэльса. Я, кажется, не сказала вам, что Карадок – клоун московского цирка. А жена его акробатка; она русская.
– Мы, значит, знакомимся с бытом трущоб? – съязвил Эссекс.
– Не говорите глупостей, – невозмутимо сказала Кэтрин.
Старик клоун жил на самом верху неосвещенного дома. Его единственная комната была так мала, что кровать с медными шишечками, покрытая стеганым одеялом, занимала ее почти всю, но и сам клоун и его жена соответствовали размерам своего жилья. Маленький, рыжий, с сильной проседью, Карадок был настолько стар, что возраст сделался для него единственным признаком, по которому люди отличаются друг от друга. К Эссексу и Мак-Грегору он отнесся, как к представителям одной и той же весьма распространенной, безликой породы «молодых людей». Он, видимо, нимало не сомневался, что они пришли сюда затем, чтобы с величайшим вниманием выслушать все, что он им захочет сказать. Совсем иначе он относился к Кэтрин. Искренняя симпатия чувствовалась в том жесте, которым маленький клоун оперся на ее плечо, усаживаясь в мягкое кресло-качалку, придвинутое к зажженной керосинке. Правая нога у него не сгибалась в колене; когда он сел, сустав хрустнул, и молодая русская женщина – его жена – торопливо пододвинула ему скамеечку. Он церемонно поблагодарил, а она в ответ улыбнулась так, что видно было, какую нежность, заботу и глубокое уважение внушал ей этот человек.
Кэтрин пристально следила за Эссексом и Мак-Грегором; ей любопытно было, как они станут держать себя со старым клоуном. Сама она чутьем понимала Карадока и знала, чего от него следует ожидать. Так было всегда, с самого первого раза, когда она увидела его на арене московского цирка. Он не прыгал по арене в широченных штанах, не падал и не кривлялся, как обычный клоун. Он просто появился один на небольшом помосте, в луче прожектора. В тот вечер темой его выступления была нечистая совесть Пьера Лаваля. Судорожными подергиваниями своего выразительного, собранного тела, движениями головы и мимикой обрамленного сединами лица, тоном, а больше всего разящей сатирой своих речей он создавал яркий образ морально опустившегося человека. Он говорил по-русски, но Кэтрин почти все понимала благодаря простоте его фраз и английскому акценту, слышавшемуся в его речи. А то, чего она не могла понять, Джеб Уилс переводил ей. Покончив с Лавалем, Карадок принялся за генералов захватнических армий – немецких, итальянских, румынских. За этим последовала данная уже в тонах мягкого юмора галерея персонажей московского быта: служащие в учреждениях, милиционеры, трамвайные кондукторши, пассажиры метро, иностранные туристы, уличные мальчишки (последняя категория пользовалась у него, видимо, наибольшей симпатией). Все это неизменно носило политическую окраску, и все он исполнял, не сходя со своего помоста и не прибегая ни к каким переодеваниям; только распахивал или одергивал полы своего сюртука. Кэтрин слыхала, что русские считают Карадока равным Чаплину; увидя его, она готова была с этим согласиться. Ей захотелось лично познакомиться с маленьким валлийцем, никому за пределами России не известным. При первой их встрече Карадок не обратил на нее никакого внимания. Впрочем, она ничего иного и не ожидала. Но, затеяв с ним спор, она сумела попасть ему в тон и тем постепенно возбудила его интерес к себе. В конце концов, и Карадок и его молодая жена Мария стали относиться к ней с симпатией и уважением. Марию Кэтрин на первых порах почти не замечала, но мало-помалу, приглядевшись к ней, она изумилась душевной чистоте этой русской акробатки, полному отсутствию в ней какой-либо пошлости или фальши; порой Кэтрин казалось, что она еще не встречала женщины с таким большим врожденным достоинством. Мария была единственным человеческим существом, к которому Карадок относился бережно и нежно; он словно считал ее совершенным творением природы, недосягаемым для насмешек.
Кэтрин привела сюда Эссекса и Мак-Грегора не только для их собственной пользы, но и потому, что она рассчитывала сделать кое-какие выводы из их поведения в этом доме. Это был для них своего рода экзамен по подходу к людям. Чтобы выдержать такой экзамен, они должны были оценить Карадока так, как она его оценила; суметь примениться к нему, как она применилась; почувствовать силу его личности, проявив такое же чутье, и, наконец, оказаться на высоте в споре с этим старым ниспровергателем святынь, без промаха разившим любую мишень стрелами своей сатиры. И потому она даже менее обычного поддавалась обаянию самого Карадока, сосредоточив внимание на своих спутниках и готовясь дать оценку каждому из них. Интересно, кто из двоих окажется достойным противником клоуна? В глазах Кэтрин это было серьезное испытание.
Сначала и Эссекс и Мак-Грегор, смущенные непривычностью обстановки, молчали и держались напряженно. Оба сидели в неудобных позах на маленьких деревянных стульчиках в теплом углу комнаты. Но вот Карадок притворно любезным тоном спросил, долго ли они намерены пробыть в Москве и что, собственно, привело их сюда. Мак-Грегор наклонился погладить кошку и предоставил Эссексу отвечать. Эссекс, однако, от ответа уклонился, а вместо того, в свою очередь, спросил Карадока, что заставило его покинуть родную Англию и сделаться клоуном в далекой России.
И сразу же напускная кротость Карадока испарилась. Это вышло так, ответил он: сначала он покинул свой родной Уэльс, чтоб стать клоуном в чужой стране – в Англии; потом объездил все европейские страны и, наконец, обосновался в той из них, которая оказалась наименее чужой, – в России.
Поначалу все шло хорошо, но язвительный ответ Карадока застал Эссекса врасплох. Ему пришлось отступить, и Кэтрин воспользовалась паузой, чтобы объяснить своим спутникам, кто такой Карадок. Он, собственно, не клоун, а юморист-сатирик.
– С чего вы это взяли? – окрысился Карадок. – Я именно клоун. И всегда был и буду клоуном. До шестидесяти лет я, как и все, кувыркался на арене. И только потому перестал, что состарился – нет той упругости, того и гляди, кости переломаешь, падая в опилки. Вот и пришлось сделаться клоуном стоячим. Я нашел себе такой жанр, при котором не обязательно валяться в грязи, и работаю в этом жанре уже пятнадцать лет. Только и всего. Я такой же клоун, только без кувырканий, – сердито заключил он и, откачнув назад свою качалку, не без труда вытянул больную ногу на скамеечке у керосинки. В резком свете лампочки без абажура морщины на его землистом лице казались глубже, а редкие седые и рыжие волосы словно нимбом окружали лоснившуюся макушку.
