Олег Рой - Капкан супружеской свободы
— Я не понимаю, — ворчливо говорила Наталья Кирилловна, глядя на внучку с явным неодобрением, — откуда вдруг такие телячьи восторги? Если тебе так уж хотелось побывать в России, это всегда можно было устроить с помощью обычного тура. И почему вдруг именно сейчас, на первом курсе, когда у тебя столько учебных забот?
Натали возвела глаза к небу и громко вздохнула:
— Ты не понимаешь, бабушка. Дело вовсе не в Москве как таковой, хотя, если уж на то пошло, мы с мамой действительно давно говорили… — Она осеклась, глянув на Наталью Кирилловну, но тут же упрямо тряхнула головой и продолжила: — Да, говорили! О том, что нам пора побывать там, встретиться с Алексеем Соколовским и познакомиться наконец с этой ветвью нашей семьи!
Потом она бросила на встревоженную мать негодующий взгляд и закончила:
— И вовсе незачем делать из этого тайну. Ну что с того, что мы собирались разыскать Алексея и без высочайшего соизволения бабушки?! Ведь, в конце концов, мы хотели сделать это прежде всего для нее самой.
Вот это новость! Алексей, не желавший вмешиваться в семейные сцены, чуть не присвистнул от изумления. Кажется, инициатива опять принадлежала не ему? Кажется, у него украли поступок, на который он так долго не мог решиться? Кажется, на небесах их встреча была запланирована вне зависимости от того, удосужится или нет режиссер Алексей Соколовский наконец прочитать бабушкин дневник и проникнется ли он тем, что с такой гордостью называет голосом крови?…
А Натали говорила дальше, торопясь и захлебываясь от переполнявших ее чувств:
— Так вот, я же говорю, дело вовсе не в самой поездке! А дело в том, что нашу студию признали театром — понимаете, хоть и любительским, но театром! — на государственном уровне. А еще дело в том, что признали мою работу и мой талант. За мной признали право на актерское будущее!..
Она перешла на родной французский, продолжая что-то усердно втолковывать бабушке и матери, а Алексей вздохнул над ее наивностью и увлеченностью. Сколько раз он уже слышал подобные речи от юных «звездочек», сколько надежд, большей частью не оправдывавшихся, повстречал на своем пути, как часто утешал в своей жизни тех, кто так и не сумел подняться выше любительской планки!.. Бесспорно, зачатки таланта у Натали Лоран были — он сам, присутствовавший у них на репетиции, был тому свидетелем. Но станут ли эти зачатки таланта чем-то бо`льшим, нежели просто сиюминутным успехом? Это могло решить только будущее, и уж он, Алексей Соколовский, черт возьми, постарается, чтобы, по крайней мере, возможности проявить себя у девочки были…
Стрелки часов катились к полуночи, а Эстель, продолжавшая бурно обсуждать семейные дела со свекровью и дочерью, так за весь вечер и не сказала Алексею ни единого слова, которого не могла бы повторить во всеуслышание перед целым кагалом родственников. Разумеется, с горечью подумал он: те интимные минуты в саду Тюильри, скорее всего, были с ее стороны просто данью короткому милому флирту с новым мужчиной, появившимся на ее горизонте. И, поднимаясь со своего места, уже зная, что ничего между ними не будет, он суше, чем ему бы хотелось, проговорил:
— Простите меня, милые дамы, и разрешите откланяться. Мне завтра рано вставать.
Бабушка, кивком подозвав его, прижалась щекой к его лицу, склонившемуся над ней.
— Надеюсь, ты уезжаешь ненадолго, — сказала она так спокойно, как будто это уже не раз обсуждалось между ними и было давно решено. — Я не спрашиваю тебя о точной дате возвращения, Алеша, потому что, какую бы дату ты ни назвал, мне все покажется слишком далеким. Понимаешь, в моем возрасте любая разлука грозит стать вечной… Но ты ведь не позволишь этой угрозе исполниться, верно?
Она смотрела на него любящим взором, в котором не было ни тени сомнения, ни тени укора. И, поражаясь самому себе — как же он мог, как смел вообще подумать о том, что уезжает от нее навсегда? — Алексей Соколовский выговорил легко и отважно:
— Конечно же, бабушка. Я дождусь в ноябре приезда театра Натали, помогу им в организации гастролей, закончу кое-какие свои дела — и, надеюсь, к Рождеству снова буду с вами.
Это внезапно пришедшее решение показалось ему вполне выполнимым. А в самом деле, почему бы и нет? Неужели режиссер Алексей Соколовский не заработает своим именем и своим талантом денег для двух-трех поездок в Париж в год? Тем более, вздохнул он про себя, что вряд ли оставшихся им с бабушкой для дружеского общения лет окажется слишком много…
— Эстель покажет тебе твою комнату, — привычным повелительным тоном сказала Наталья Кирилловна. — Прошу тебя, милый, простимся сейчас; завтра утром мне будет слишком тяжело расставаться с тобой после минутного прощания…
Очутившись в отведенном ему покое, не успев сказать ни слова Эстель, которая включила свет и мгновенно выскользнула из комнаты, он подошел к окну и, отворив створки, в последний раз вдохнул в себя чуть горьковатый, чуть пряный воздух осенней парижской ночи. Было бы лукавством утверждать, что он успел полюбить этот город, — Париж оказался слишком трудным, слишком многослойным для него. Но все-таки он дал ему если не счастье, то, во всяком случае, надежду на возвращение к этому счастью. А на что большее, кроме надежды, в сущности, может рассчитывать человек?…
Он думал об этом, пока не пробили часы и он не вздрогнул от ночной сырости. Думал, пока умывался в роскошной ванной, пристроенной к его спальне и содержащей в себе все, что может понадобиться мужчине, — от зубной щетки и бритвенного прибора до огромного махрового халата на золоченом крючке у двери. Думал, ворочаясь в незнакомой одинокой постели, призывая к себе сон и уже твердо зная, что заснуть не удастся…
А потом вдруг скрипнула дверь и он облегченно перевел дух, понимая, что все это время подспудно ожидал именно этого, одного-единственного звука. Теплое, нежное тело скользнуло к нему в объятия, женские губы коснулись его губ, а тонкий палец, приложенный к губам, перечеркнул все его попытки сказать что-либо.
— Эстель… — только и успел пробормотать он, но она уже сделала так, что слова оказались совсем не нужны, и, проваливаясь в блаженную сладкую негу, он только шепнул «спасибо», благодаря неизвестно кого — ее ли, Господа или судьбу? — за то, что надежда на счастье, о которой он думал сегодня, оказалась не напрасной…
— Скажи, ты знал, что я приду к тебе сегодня?
Даже в темноте он почувствовал, как Эстель улыбается, и, потянувшись к ней, зарывшись в ее теплые, медовые волосы, молча и отрицательно покачал головой в ответ. Ради всего святого, что он вообще мог знать?! Догадываться, надеяться, мечтать, это — другое, но знать наверняка!..
Правильно расценив его молчание, она прильнула к нему, насколько это было возможно, и задумчиво протянула:
— Мужчины не разбираются в женских желаниях и сердечных порывах… Неужели ты не понял, что я до последнего оставляла право выбора за одним тобой? Мне так хотелось, чтобы ты сказал мне хоть что-нибудь настоящее! Так хотелось понять, действительно ли я нужна тебе…
Холодок пробежал по спине Алексея, и он приподнялся на локте, всматриваясь в призрачно-бледное на фоне белой подушки, зыбкое в предрассветных сумерках лицо Эстель. Что ему сделать, как сказать, чтобы она поняла: все, происходящее сейчас с ними, и есть настоящее!.. Но, пока он подыскивал слова, она уже закусила упрямую губу и, искоса посмотрев на него мерцающими, будто от слез, глазами, проговорила:
— Ты не должен считать нас теперь связанными больше, нежели тебе бы этого хотелось. Мы взрослые, современные люди, не правда ли? И мы оба знаем, что у женщины и мужчины может быть масса поводов для того, чтобы оказаться вместе, и помимо неземной любви…
Он рывком приподнялся в постели и сел, охватив колени руками. Алексея вдруг испугала эта прямота Эстель, ее попытки во что бы то ни стало дать точное определение всему случившемуся. «Ну зачем ей это? — поморщившись, как от сердечной боли, подумал он. — Мы и в самом деле слишком взрослы для таких детских игр». Не хватало еще только, чтобы она и впрямь заплакала и сказала: «Я знаю, ты не сможешь меня теперь больше уважать…» Ноющим шестым чувством он знал, что она права — права сто, тысячу раз! — и чувства, как бы прочны они ни были, все-таки действительно нуждаются в словесном подтверждении. Но он не мог сейчас еще ничего сказать ей: привязанность к ней, любовное притяжение и в самом деле жили в нем, но слова о них не успели вырасти и окрепнуть в его душе, и ему, как всякому мужчине, нужно было время, чтобы взлелеять и вырастить эти слова, придать им силу и позволить наконец прорваться наружу сквозь шелуху извечного недоверия к женщине, сквозь груз его недавнего горя, старых обид и былых печальных непониманий…
А Эстель все так же лежала перед ним среди смутно белеющей, прохладной белизны постели, и брови ее были нахмурены, а тонкие пальцы нервно переплетены между собой. Он вздохнул, чувствуя, что пора уже наконец сказать что-нибудь, набрал побольше воздуха и — не успел: женщина стремительно и гибко поднялась, нетерпеливо высвободившись из плена ее кружевного белья, и, закручивая на ходу волосы в тугой узел, подняв с пола что-то невесомое и прозрачное, сброшенное ею несколько часов назад, пошла к двери.
