Борис Фальков - Ёлка для Ба

— Как это, плоть дримс? — спросил Ив. — Нет, так ещё трудней.

— Наверное, body of dreams, — посоветовал я. — А может, в этом случае надо выразиться по-немецки, как советует папа.

— Нет-нет, и так уже хорошо, — повеселел Жора, — не надо немецкого. Помню, немцы как что скажут — так всё уж слишком понятно. Смысл, как тарелочка на ладони: кому выстрел, кому печь, каждому своё. И никому: пошёл вон, всё сгодится в хозяйстве. Кому ж он нужен, такой смысл? А вот у тебя получилось совсем непонятно, так что ищи там какой хочешь смысл. И из-за этого у тебя понятно всё. Это здорово, знаешь, я точно так и стараюсь писать прозу! Чтоб её на ладонь не поймали, чтоб неизвестно было, за что её сжигать…

— За что её печатать, — поправил Ив.

— Да, меня не печатают… — признал Жора. — И известно, за что: за мой талант. Печатают тех, кто плохо, или вовсе ничего не пишет.

— И меня тоже не печатают! — подскочил я, и милосердно добавил: — И… и Ива тоже, хотя он ничего и не пишет.

— Между прочим, я тоже имею отношение к литературе, — сказал Ив. — Как известно, и я потомок Ганнибала, только по другой линии. Не думайте, это я по прямой, а Пушкин как раз по кривой.

— Ты по ракообразной, — возразил Жора. — И доказываешь это часто, постоянно становясь на карачки, раком. В твоём номере это ключевая поза.

— Эта поза называется партер, — объяснил Ив. — И потому она ключевая, не то, что твоя: на галёрке в сундуке. А линия у меня прямая, все негры в нашей стране — потомки Ганнибала, и мой папа тоже. Сравни твою рожу с моей, и ты сам заткнёшься, без моей помощи. Не знаю, кто там у тебя был папа, а у негра папа известен: негр, и тут сомнений быть не может.

— У негра известная папа, — поправил Жора.

— И у негры известный мама, — кивнул Ив. — А также известные дедушка и бабушка.

— А моя известная дедушка говорит, — вставил я, — что сходство передаётся через голову поколения. Так что папа-мама могут быть вовсе не причём.

— Тем более, — обрадовался Ив, — значит, от моей прадедушки Пушкина через голову всех поколений я и получил литературный талант. И все необходимые знания впридачу, потому мне и было так скучно на уроках в детдоме. Кроме того, я ведь получил и его рожу, тоже ведь был урод, каких мало. Но ему не приходилось качать в детдоме мышцы, чтобы отстоять право на существование в том виде, в каком уж уродился, как довелось мне. Потому что ему можно было стрелять из пистолета, а мне почему-то нельзя! О… а не прадедушка ли Пушкин, только по другой линии, нашего друга Сандро?

— Да, — подтвердил я, — моя папа приблизительно так и говорит. И Ю тоже, только про мышцы. Он тоже качал мышцы, только не в детдоме, а в эвакуации.

— Это одно и то же. Ну, и что ты узнала от своей прадедушки Пушкина не о мышцах, негра, а о литературе? — ревниво спросил Жора.

— Что в ней самое главное то, что непонятно, — охотно сообщил Ив.

— А я тебе говорю, что самое главное в ней то, что непонятно — что именно не понятно! — возразил Жора.

— Мой друг, — положил руку на сердце Ив, — ты великий продолжатель великого дела. Я счастлив, что живу в одно время с тобой.

— В одну эпоху, — выпятил грудь Жора.

— В одном году, — добавил я, — в тысяча девятьсот пятьдесят втором.

Ив подставил ладонь, и мы с Жорой вложили в неё свои руки. И Ив крепко сжал их.

— Аудиенция окончена, аудиенция окончена, — церемонно провозгласил Жора, кланяясь нам в обе стороны. — Кончена официальная часть, переходим к водным… вольным процедурам. Теперь ты должен, за компанию, прочитать и своё литературное произведение, Ив. Давай хоть то самое… Ты ведь, к сожалению, не так плодовит, как твоя прадедушка. Плодовитости он тебе не передала через головы поколений.

— Она передавал, — вздохнул Ив. — Да эти поколения как раз по пути и расхватали.

— Так ты тоже пишешь! — воскликнул я.

— Я написал только одно произведение, — признался Ив, — только одно. Но дорогое сердцу, ибо оно и написано там, в сердце, а не на паршивой бумаге. Закономерно, что оно написано кровью, а не чернилами. Именно так писать и завещано нам… через головы поколений, малыши. Ишь ты — смысл-смысл, ритм-ритм! Непонятно-понятно! А на самом деле всё просто и понятно: сердце бьётся — вот вам и ритм, кровь льётся — вот и смысл. Именно так и написано моё сочинение, про папу.

— Глава первая, — шепнул я. — Я люблю Па.

— Папа был простой фермер, и приехал сюда со своей далёкой родины…

— Эфиопии, — подсказал я.

— Почему Эфиопии? — удивился Ив. — Из Нового Света. Эфиопия это его прародина.

— И брат Ди в Америке, — удивился и я, — Борис. Может, они друг друга знают?

— Знали, — поправил Ив. — Но на том свете действительно все друг друга знают, как в вашей части города.

— А говорят, — вмешался Жора, — что в мире ином друг друга они не узнают.

— Кто говорит-то? — презрительно спросил Ив.

— Шекспир, что ли… — сказал Жора.

— Не знаю, — усомнился я, — я Шекспира читал.

— Вот и заткнитесь, — велел Ив, — если не знаете. Мой папа приехал сюда строить колхоз.

— А что, нельзя было строить его на родине? — спросил я. — Почему именно сюда?

— Или на прародине? — поддержал меня Жора.

— Там было нельзя, — отрезал Ив. — Некоторые, конечно, ехали тогда строить колхозы в Германию, а другие некоторые — в Палестину, но это были белые, а мой папа чёрный, вот он и приехал сюда…

— Один? Строить целый колхоз? — изумился Жора. — Он у тебя был, наверное, очень большой и очень чёрный человек.

— Их было сто, — каменным голосом сказал Ив, — чёрных и, чтобы вы теперь не придирались, немного белых людей. И никто из них не…

— … заметил, что корабль уже отчалил, — вставил я.

— … что по пути кто-то умер, а кто-то потерялся. В конце пути папа остался один. И тогда ему пришлось, вместо колхоза, пойти на манеж. Он стал чемпионом манежа, но однажды, когда неудачно приземлился после броска…

— Значит, не он бросал, а его бросали, — заметил Жора. — Кто же способен бросить самого чемпиона?

— Бог! — взревел Ив. — Прямо на карачки…

— Боги, — поправил я, — прямо в партер.

— … и швырнул. И тогда папа сказал вслух: в мать и в душу вашего отца…

— Так это он всего лишь на Бога, на какого-то несчастного Саваофа бочку покатил! — догадался Жора.

— На Адонаи, — снова поправил я, — на каких-то несчастных Элохим.

— А я-то думал… — разочарованно надул губки Жора. — Но тогда почему его затем так бросили, что он приземлился на крайнем севере? За что? Я думаю, ты просто заврался, парень. Пора тебе кончать. И вообще, мы всё это слышали, а повторяешься ты неуместно. Это тебе не твой номер на манеже, а литература. Никакого качества… Ничего ты не получил в наследство от прадеда, кроме рожи.

— Ну и давай свой номер, если так, — надул свои громадные губы Ив. Перебивают, понимаешь, творить мешают, сволочи… Клакеры. Подкуплены, подосланы, не сомневайся, негра. Давай-давай, поглядим, какого он качества, твой номер, какая у него рожа-жора. Впрочем, известно, какая: шиколат.

— И правда, Жора, — попросил я, — почитай своё. Хоть какое, хоть совсем маленькое.

— У меня все совсем маленькие, — объявил Жора с интонациями гида. — Автор маленький, и произведения рассчитаны на карманное издание. Всё гармонично. В названии сочинения, которое я вам прочитаю, вы услышите знакомые, чеховские интонации, из его рассказа «Володя большой и Володя маленький.» Пусть это никого не смущает, во-первых, моё произведение — не рассказ, а роман, хотя и называется похоже: Жора большой и Жора маленький. А во-вторых, чтоб вы лишнего не думали, это как базары — Большой и Малый, понятно? А не как какие-то там Чеховы, подумаешь, нашлись Адонаи!

— Понятно, давай, — поторопил его я, предвкушая… а, ясно, что именно предвкушая.

— Слушайте, — Жора вскочил на ноги, хотя мог обойтись и без этого: новая поза мало что изменила в его габаритах, её можно было вообще не заметить. — И ты, негра, слушай тоже: тебе будет полезно.

Он прокашлялся и отставил правую ногу. Потом запрокинул голову, прижал затылок к косяку двери вагончика и запищал:

Мой пра Ди был большой и пил горькую. Его пра-пра Ди был ещё больше, и пил ещё более горькую. У первого пра был сын, он пил горькую, но поменьше. От пра-пра до просто пра и его сына все пили горькую, и все мал-мала-меньше.

После моего пра Ди, папы просто Ди, все пили горькую всё меньше и меньше, но и сами становились меньше. А после моего Ди, через голову моего папы, все стали маленькие совсем. Все — это я.

Я — маленький Жора, или Жора очень маленький, или совсем маленький Жора. Я меньше Малого базара. Я выпиваю две рюмки и с копыт. А Чрево нравится, когда я с копыт, тогда он допивает моё.