Дарья Симонова - Половецкие пляски
«Может быть», — ответил Д.
К теме маленького человека
По тусклому деньку по n-скому проспекту ползла бело-голубая гусеница троллейбуса. Сквозь магнитные бури и новенький ноябрьский снег. И все бы ничего, все бы неплохо, даже и несмотря на многолюдность маршрута, не обещающую приличествующего комфорта человеку — твари, звучащей гордо, но тут откуда ни возьмись втиснулись в гармошечные двери трое, чтоб им не пировалось на этом свете. Сборщики дани с хрустящими удостоверениями, с толстыми пальцами и длинными руками. Один с мокрыми от снега усами, спичкой в зубах и мощной, что роспись Сикстинской капеллы, печаткой на правом мизинце, взялся за дело громко. Народ на ближайшей остановке схлынул, оставшиеся зашарились по карманам. «У вас билет за прошлый квартал», — внушительно пробубнил «мокроус»; гражданка с неброской элегантностью в облике возроптала. Мужики, завидя прочих двух молчаливых «вышибал» с мохеровыми шеями и дерматиновыми животами, предпочитали не спорить. Но гражданка роптала, ей-то что, как видно, беззарплатной учительнице с преподавательским напевным сопрано. Узурпаторы всех времен, бойтесь маленьких, но твердых, у них одна мантра, зато ее боги слышат, одна отмычка, зато к любому замку, их голыми руками не ухватишь, а ногой пнешь — пальцы сплющит, внутри они от кишок до горла словно залиты нездешним свинцом.
Одним словом, строптивая гражданка всколыхнула тайную волну протеста, и хоть голоса никто не подавал, усатый, похоже, сглотнул ядовитой энергии, выделившейся с потом народным, так что уже старец, по виду ветеран войны 1812 года, но без подтверждающих корочек, привел басовитого сатрапа в злобное замешательство. В хвосте троллейбуса заверещала девушка, подвергшаяся контролю одного из «пузатых».
— Ты, ублюдок сраный, ты — меня! — беременную! — толкаешь?! Да ты, мразь, не знаешь, на кого руку поднял… Совсем уже обнаглели, на беременных замахиваются…
Девушка возмущалась напевно, с расстановкой — заслушаешься! Неловко схвативший ее за локоть контролер непривычно для себя растерялся, почесал маленький и покатый, как у обезьяны, лоб, но крикунью на всякий случай не отпустил; видно, в крепенькой его головке заклинило хватательный рефлекс. Второй пузан шерстил сгрудившихся тут же на задней площадке и готовых к бегству.
— Плати штраф или сейчас пройдешь со мной в отделение. Там живо вспомнишь, где у тебя деньги.
— Да нет у меня ни копейки, ты, козел, смотри, — краснолицый паренек в пыжиковой шапке совал в лицо мучителю грустный помятый бумажник.
— Я тебе такого «козла» покажу — ты у меня по гроб жизни кровью ссать будешь! Ты у меня еще и на нарах покувыркаешься за оскорбление… — озверел Пузатый.
— Пусти, тебе говорят, говнюк паршивый, — не унималась взятая в плен барышня.
По троллейбусу пробежал недовольный гул. Усатый, чуя «наших бьют», поспешил ужесточить меры. Астматически дыша каждому пассажиру в лицо и инквизиторски нависая над ним, он не успокаивался, пока не получал желаемой дани или достойной бумажульки, дающей право благонадежному субъекту провозить свое бренное тело в муниципальном транспорте. Проездной документ подвергался самой тщательной экспертизе, на которую только способен человеческий глаз; посреди лба Усатого пролегла глубинная морщина, напоминавшая ось, на которую, как при игре в серсо, нанизывались немногочисленные мыслишки. Точнее, мыслишек было две. Они же — два вердикта: один — «повезло тебе, гадюка», второй — «ах ты, сволочь, ты что мне тут подсовываешь, а ну давай раскошеливайся!» Раскошелиться пришлось и мамаше с малолетним дитятей, и бледному подростку, и тому самому безвестному ветерану Ледового побоища. Наступила война миров, и традиционные льготы были безжалостно упразднены.
Плач Ярославны на задней площадке не прекращался, хотя беременную уже оставили в покое во имя священной участи материнства и ради демографического роста в стране. На очередной остановке она, видно, утомившись от ратных дел, чувственно прошептав напоследок: «П…..сы», гордо сошла на землю, подолом приталенной шубки небрежно подобрав мокроту со всех ступенек. За ней сошли и контролеры, победно таща за рукава свой улов. Им оказались краснолицый бунтарь и богобоязненный юноша в лоснившейся от грязи «вареной» куртке, с редкими волнистыми волосешками до плеч. Во время всей катавасии он не проронил ни слова, с испуганной кроличьей покорностью взирал на происходящее и не выказал даже маломальского протеста, когда его бесцеремонно поволокли из троллейбуса на свет божий. Усатый шумно сплюнул и хищно оглядел добычу.
— Будем платить штраф или сразу в милицию?.. Там — обыск… если найдут деньги, придется заплатить в размере минимальной зарплаты… — Говоря это, он самодовольно постукивал маленьким кейсом по ляжке.
Заслышав его речи, «голосовавшая» неподалеку беременная девушка ядовито прошипела в ответ:
— Тебе это, гад, зачтется, помяни мое слово…
Усатый поднял голову и наконец отвел душу, обложив строптивую лаконичным матом. Воспользовавшись моментом, краснолицый парнишка попытался дать деру, но недремлющие пузаны быстро его настигли. Тогда, словно герой-молодогвардеец, попавшийся в лапы оккупантов, бедолага решил пойти ва-банк. Он принялся брыкаться и с неожиданной энергией бить ногами своих палачей на авось, куда придется. Один раз ему даже удалось вырваться и врезать одному из обидчиков промеж глаз, но тут уж перед ним замаячил неминуемый конец.
— Ах ты, падла… — ринулся на подмогу Усатый, но не успел он добраться до цели, как краснолицый мятежник был уже повержен, а его пыжиковая шапка отлетела и покоилась теперь на канализационной решетке.
Пузаны били парнишку ногами. Будущая мамаша от ужаса открыла рот, но теперь уже лишь в немом аффекте. Богобоязненный юнец сохранял прежний брезгливый испуг. О нем уже и забыли, и он мог бы спокойно смыться с поля боя, но он стоял и завороженно наблюдал за безобразным побоищем своими не голубыми, а почти белесыми, цвета грудного молока глазами. И пока разбитого парнишку пинали ногами, а потом, опомнившись, принялись подбирать его, тяжелого и злого, никто и не заметил, как малахольный юноша достал из патриархальной хозяйственной сумки увесистое грубоватое распятие, величиной с настольную статуэтку, но куда внушительнее по фактуре. Он поудобнее ухватил свое карающее орудие, прищурился, деловито огляделся, вдруг сбросив робость, и, в два счета оказавшись у заварухи, саданул первого попавшегося под руку контролера прямиком по макушке. Нелегкая была у креста подставка…
Жертва беззвучно рухнула. Двое прочих не сразу поняли, в чем дело. Скупую кровь благодарно впитывала снежная слякоть, то, во что превращается обычно безумный осенний снег.
— Паша, Паша… очнись… надо «скорую» вызывать, — бормотал Усатый. Беспомощно оглянувшись, он увидел только огромный жизнеутверждающий плакат, услаждающий морально-этические запросы автомобилистов. Уверенные черные буквы гласили: «Лучше зажечь хоть одну свечу, чем проклинать темноту».
А юнец в «варенке» уже шагал по другой стороне проспекта, держа путь к лавке n-ского храма, где он торговал духовной литературой и мелкими предметами культа.
Сердце колибри
1
Помнишь — тогда! — мы, еще ни о чем не догадывавшиеся, обидчивые, суеверные, вечно догоняющие Землю, соскальзывающую с ритма, стояли под сводами арки в глухой дождь? Это совсем ничего не значило, просто через три четверти часа после того, после арки, где задумались, куда податься, свершилось навсегда разделившее нас. Память замораживает моменты, чтобы годы не попортили впечатления и чтобы вновь и вновь можно было ловить удушливую счастливую боль. Пахло сиренью, один из немногих запахов, что не сглатывает смердящее дыхание города; жасмин еще не зацвел в укромных двориках центра, где живут почти одни старухи, спокойно обожающие жалкий ошметок жизни, который им остался. Тебе тут не нравилось. Если речь могла зайти о смерти, ты обрывала разговор. Несчастье из сводки новостей могло привести тебя в суеверный ужас, сама возможность такого казалась тебе невыносимой. Пока впечатлительность еще не переросла в болезнь, кривая случайностей и знакомств успела свести нас. В тусклом коридоре академии, расплывчатой и гуманитарной, ждала своей очереди странная особа в длинном сером плаще, с неуместной памятью на цифры. Ты почему-то мне представилась: «Я — Майя, и я не знаю, что здесь делаю…» «Майя» — слово теплое, живое, а ты сама бледная, анемичная, голубоватая кожа, прохладные глаза. Недоевшая крови вампирша! Мне было странно и любопытно, всегда интригует внимание необъяснимое… И вот две серые мышки — синие чулки бредут в парк и болтают, болтают, еле переводя дыхание, — о том, что они такие необычные в мире огороженных газонов, клеток для попугайчиков и уголков для чтения. Отныне две чудачки будут чудить вместе и учиться кое-как, ибо главное — между строк.
