Пер Энквист - Визит лейб-медика
Вечером она долго стояла у южного окна и смотрела в сторону Копенгагена. Лишь единожды что-то сказала своей придворной даме. Она спросила, что это за странный, слабо мерцающий свет на небе с южной стороны.
— Это, — сказала придворная дама, — светится Копенгаген, и народ празднует там освобождение от угнетателя Струэнсе и его приспешников.
Тогда королева быстро повернулась и дала придворной даме пощечину. Потом она разрыдалась, попросила прощения, но снова вернулась к окну и, прижимая к себе спящего ребенка, долго смотрела в темноту на слабый свет украшенного иллюминацией города.
Глава 16
Монастырь
1
Если он сгибал колени и осторожно опускал ноги вниз, то звенья цепей почти не чувствовались; сами цепи были около трех локтей в длину, так что он мог шевелиться. Собственно говоря, они едва ли были необходимы, ибо как же он мог сбежать, куда бежать нам от лица Твоего, и где искать мне, Господи, прибежище мое в день скорби — эти старые строки из тех времен, когда мрачный отец Адам Струэнсе беседовал с ним о Библии, стали вдруг, как это ни абсурдно, всплывать: как он мог это помнить? разве это не было невероятно давно? Но цепи доставляли куда больше мук его разуму, ему потребовалось совсем немного времени, чтобы привыкнуть к физической боли. Струэнсе усиленно старался соблюдать учтивость. Было важно сохранять спокойствие и не выказывать отчаяния или недовольства. К нему, утверждал он решительно и многократно, относились почтительно, по-деловому и обращались с ним хорошо, это он всячески стремился подчеркнуть, но по ночам, когда откуда-то изнутри подкрадывался холод, словно это был страх, смерзшийся у него внутри в некий айсберг, по ночам он был не в силах сохранять оптимизм и доброжелательность. Тогда он был не в силах притворяться. Такое случалось и днем, когда он смотрел в совершенно бессмысленный потолок, наблюдая, как собираются, готовясь к наступлению, капли влаги, а потом отрываются и атакуют, тогда у него начинали совершенно бесконтрольно дрожать руки, тогда давала знать о себе пытка, которая была еще хуже незнания: что случилось с Каролиной Матильдой и ребенком, сможет ли она его спасти. О, Господь, которого не существует, которого не существует, я спрашиваю тебя, подвергнут ли они меня тяжкому испытанию, будут ли иглы втыкаться в мою мошонку, и выдержу ли я, но в остальном, все было вполне удовлетворительным, еда была хорошей и вкусной, обслуживание заключенных — крайне доброжелательным, и у него не было ни малейшего повода для критики или жалоб на то, как с ним обращаются, и он скорей бы высказал руководству свое удивление таким гуманным обхождением, тем, как с ним обращались, но вот что не состоялась та поездка, которая должна была перенести меня в далекую Ост-Индию, где так не хватает врачей, и если бы я только покинул их в Альтоне, и это пережевывание одного и того же, и то же самое по ночам, стали возникать ночные кошмары про сержанта Мёрля, как у Кристиана, он начал понимать то, что снилось Кристиану, кошмарные сны про Мёрля, кошмары, не получилось никакого отдыха в ранах Агнца, вместо этого они втыкали в него иголки, и он кричал в безумном отчаянии, говорил Кристиан, но он был очень спокоен и предупредителен и иногда отпускал при стражниках легкие шутки, которые, как он полагал, ими ценились.
На третий день его посетил Гульберг.
Гульберг спросил, всем ли он доволен, и получил на свой вопрос утвердительный ответ. Гульберг принес с собой список того, что было у него конфисковано, и попросил его удостоверить, что все правильно. Это был список, начинавшийся с «тридцати пяти штук датских дукатов» (по-немецки), продолжавшийся «тюбиком зубной пасты» (по-датски!) и завершавшийся «одним гребнем для волос» (по-немецки), со странным комментарием: «Струэнсе почти всегда заплетает свои волосы, укладывая их в прическу и скрепляя сзади гребнем, как женщина»; он сделал вид, что не заметил этого комментария, а просто подписал и удовлетворенно кивнул.
Он мало что взял с собой при аресте. Вдруг появились люди в этом мерцающем свете, и он лишь подумал: это ведь было неизбежно. Так и должно быть. Он даже не помнил, как это произошло. Его просто оглушил страх.
Гульберг спросил, откуда у Струэнсе на голове рана. Тот не ответил. Тогда Гульберг повторил свой вопрос. Потом он сказал, что, согласно сведениям стражи, Струэнсе пытался лишить себя жизни, бросившись головой вперед на каменную стену.
— Я знаю способ, — сказал Гульберг, — укрепить вашу волю к жизни в новой ситуации.
Он дал ему книгу. Это было «Жизнеописание Вольнодумца, обращенного в новую веру», написанное Ове Гульбергом, и опубликованное в 1760 году.
Струэнсе поблагодарил.
— Зачем? — спросил он после долгого молчания.
Потом добавил:
— Мне ведь все равно предстоит умереть. Мы оба это знаем.
— Знаем, — сказал Гульберг.
— Зачем же тогда вы приходите?
Это было очень странное свидание.
Гульберг, казалось, добивался благосклонности Струэнсе, его волновала появившаяся у узника апатия. Он расхаживал по этой тюремной дыре, словно принюхиваясь, как собака, взволнованная и озабоченная, да, прямо как если бы очень любимая собака получила новую конуру, а хозяин инспектировал ее и волновался. Для Гульберга был принесен стул, на который он потом и сел. Они смотрели друг на друга.
Беззастенчиво, думал Струэнсе. Он «беззастенчиво» меня рассматривает.
— Скромное произведение, — дружелюбно сказал Гульберг, — написанное во время моего пребывания в Академии Сорё. Но в нем содержится интересная история обращения в другую веру.
— Я не боюсь смерти, — сказал Струэнсе. — И меня довольно трудно обратить.
— Не говорите так, — ответил Гульберг.
Перед тем, как уйти, он передал Струэнсе гравюру. Это была гравюра на меди, изображавшая маленькую дочку Каролины Матильды и Струэнсе, принцессу, которой было около четырех месяцев.
— Чего вы хотите? — спросил Струэнсе.
— Подумайте над этим, — сказал Гульберг.
— Чего вы хотите? — повторил Струэнсе.
Через два дня Гульберг пришел снова.
— Дни короткие, а свет очень слабый, — сказал Струэнсе. — Я не успел прочитать вашу книгу. Я еще даже не начинал.
— Понимаю. Вы собираетесь начинать?
— Повторяю, меня трудно обратить в другую веру.
Дело было к вечеру, камера была очень холодной, изо рта у обоих шел пар.
— Мне бы хотелось, — проговорил Гульберг, — чтобы вы подольше смотрели на изображение этой малышки. Ублюдка. Но очень хорошенького и привлекательного.
Потом он ушел.
Чего он хочет добиться?
Эти регулярные краткие посещения. И тишина. Стражники ничего не рассказывали, окно камеры было высоко, полученная им книга была единственным, кроме Библии, что он мог читать. В конце концов, он, чуть ли не с яростью, начал читать мысли Гульберга. Это была трогательная история, почти невыносимая в своем сером убожестве, язык — как в проповеди, содержание лишено всякой напряженности. В ней описывался исключительно хороший человек, талантливый, праведный, компанейский и всеми любимый, и то, как он поддался свободомыслию. Потом он понял свое заблуждение.
Это все.
Он с трудом преодолел эти сто восемьдесят шесть страниц на таком датском языке, который давался ему с огромным усилием, и ничего не понял.
Чего хочет Гульберг?
Через четыре дня он снова пришел, сел на принесенный ему маленький стул и посмотрел на сидящего на постели узника.
— Я прочел, — сказал Струэнсе.
Гульберг не ответил. Он лишь совершенно спокойно сидел, и потом, после долгого молчания, очень тихо, но четко произнес:
— Ваш грех велик. Ваш член осквернил престол страны, вы должны бы были отрезать его и с отвращением выбросить, но у вас на совести имеются и другие грехи. Страна оказалась ввергнутой в волнения, нас уберегли лишь Господь и Его Всемогущая Милость. Теперь Дания спасена. Все ваши декреты отозваны. Управление страной в надежных руках. Вы должны будете, письменно, сознаться в имевшей место постыдной и греховной близости между вами и королевой, признать ваш грех. Потом вы должны будете, под руководством пастора Бальтазара Мюнтера, тоже, как и вы, немца, составить письменное заявление, в котором вы опишете свой переход в другую веру и скажете, что вы теперь отрекаетесь от всех еретических идей Просвещения и признаетесь в любви к Спасителю Иисусу Христу.
— И это все? — спросил Струэнсе, как ему казалось, со сдержанной иронией.
— Это все.
— А если я откажусь?
Гульберг сидел перед ним, маленький и серый, и неотрывно смотрел на него, как и всегда, не моргая.
— Вы не откажетесь. И поскольку вы согласитесь на это обращение и станете, тем самым, благочестивым примером, подобным описанному мною в моей непритязательной книге, я лично прослежу за тем, чтобы ваш маленький ублюдок не пострадал. Не лишился жизни. Чтобы многие — многие!!! — кому хочется помешать ей претендовать на датский трон, не добились своего.
