Дэвид Бэддиэл - Время спать
Он смеется; ведь шутка — это свидетельство того, что я уже не так зол, как был в начале разговора.
— Почему?
— Что «почему»?
Почему ты променял самую прекрасную женщину в мире на самую ужасную?
— Почему Фрэн?
— Не знаю. Так получилось.
— Ладно, хорошо. Но как? Я думал, что вы встречались только раз — когда в прокате нам дали не ту кассету…
— Нет, мы потом еще раз встретились.
— Логично.
— Она работает в аптеке в Сент-Джонс-Вуд. Месяца два назад я заехал туда, чтобы купить… кое-что для Элис.
Не знаю, отчего он замолкает. То ли пытался что-то припомнить, то ли просто осекается при упоминании о жене.
— Я не знал, что она там работает. На самом деле, когда я подошел к прилавку, я даже не вспомнил, кто она. Я понимал, что знаю ее откуда-то, но больше ничего. Но она вела себя так…
— Будто вы сто лет знакомы?
— Что-то в этом роде, — с неохотой соглашается он. — Как бы то ни было… Сначала я сообразил, откуда ее знаю, а потом и еще кое-что. Помнишь, как Дина сказала, что Фрэн безобразна, потому что еврейка?
Моя память делает крюк.
— Дина сказала, что лицо у нее еврейское до безобразия. Это не совсем одно и то же.
— Возможно. Я смотрел на нее и вдруг вспомнил про этот эпизод. И он страшно меня разозлил. Почему — одному богу известно. Я подумал: как она посмела? Как Дина посмела такое сказать?
— И тебе, конечно, показалось, что перед тобой стоит красивая женщина.
Какое-то время он не отвечает.
— Со мной что-то происходило тогда. Она почему-то показалась мне красивой, — тихо говорит он.
Картинка начинает обретать цельность.
— А что это был за день?
— Обычный день, — мнется он.
— Какой день недели?
Опять пауза; Бен понимает, к чему я клоню.
— Ах, ты об этом. Суббота.
— А ты совершенно случайно не из синагоги ехал?
Он вздыхает.
— Ну да. Возможно, я был… в особенном расположении духа.
Мы оба замолкаем. Затем, с ощущением, что самое страшное уже позади, Бен говорит:
— В итоге следующие недели две я довольно часто захаживал в ту аптеку, а потом как-то так получилось, что мы начали встречаться…
— Прямо на заднем дворе синагоги?
— Нет. Да это и было-то несколько раз. У нее дома.
— И все это ради того, чтобы доказать, что еврейство и сексуальная привлекательность совместимы?
Он снова смеется.
— Нет, с этим как раз промашка вышла. Но для меня было важно… все, о чем я говорил на похоронах Мутти.
Я выглядываю в окно. Старушка с тележкой из супермаркета изо всех сил тянет руку, пытаясь не дать отъехать с остановки автобусу номер «31 Б», словно это вопрос жизни и смерти, словно это единственный в мире автобус, который может довезти ее до дома.
— Это она тебе рассказала? — спрашивает он.
— Нет. Ник рассказал.
— Ник?
— Да. Правда, при этом он пытался меня задушить.
— Как это?
— Ну, ты, очевидно, сдержал обещание и порвал с ней…
— Да.
В это небольшое слово он вкладывает весь ужас человека, которому пришлось сказать женщине, которая не воспринимает себя иначе, как объект притеснения, беспомощную и вечно обманываемую мужчинами жертву, что он не желает ее больше видеть.
— А теперь она не желает приходить в эту квартиру. Наверное, сильно страдает.
— Должно быть, ты ей чем-то напоминаешь меня.
— Я уточню: саркастичный, грубый, нечуткий, которому наплевать на всех, кроме себя самого. Похоже, именно это у нас общее. И как она забыла, что мы оба брюнеты?
Стекла в коридоре дрожат — «31 Б» отъезжает с остановки.
— А Нику, получается, было очень неприятно…
— Ну да. Похоже, он уверен, что это все моя вина. В следующий раз можно будет просто натравить его на тебя.
Во мне вдруг просыпается еврейский инстинкт, и я вспоминаю о другой стороне дела.
— Правда, из-за этого он подумывает о том, чтобы съехать. В общем, слава яйцам.
— А куда он собирается?
— Мне все равно.
Но при этих словах у меня сводит живот — я все же не могу полностью снять с себя ответственность за него. В трубке слышно, как открывается дверь, затем — приглушенный голос.
— Ага, понял. Я подойду через минуту, — говорит кому-то Бен. — Слушай, мне пора.
— Ладно…
— Да, кстати! А ты не дописал «Бутсы с изнанки»?
— Нет, пришлось отложить на время. Тяжеловато печатать, когда тебя при этом душат.
— Тоже верно. Ладно, постарайся быстрее.
Он сомневается, прежде чем перейти к совсем нормальному тону разговора.
— Гэйб?
— Чего?
— А ты не думаешь, что Ник может взять на себя труд… — голос его теряется в треске телефонной трубки; этот телефон начинает издавать звуки, которые должна издавать кофеварка.
— Рассказать Элис?
— Да.
Эта мысль не приходила мне в голову. Я сильно сомневаюсь, что в обычных обстоятельствах Ник может где-то пересечься с Элис, но обстоятельства, в которых он оказался, обычными уже не назовешь.
— Не думаю. Я сомневаюсь, что он вообще знает.
— Ты, кажется, говорил…
— Нет, он только знает, что Фрэн не хочет больше сюда приходить и что это как-то связано с тобой. То есть с тем, что мы с тобой похожи.
— Но он может догадаться.
— Не думаю. То есть прежний Ник сразу же догадался бы. Он бы просто предположил, что тут дело в сексе — он про все так думал. Но теперь он слишком запутался.
Связь на мгновение пропадает.
— Что, прости? — переспрашиваю я.
— Я сказал: надеюсь, что ты прав.
— А, понятно.
— Ну, ладно, еще увидимся.
— Увидимся.
Он замолкает на секунду, обдумывая, стоит ли что-то говорить; если я правильно понимаю предмет его раздумий, то это на самом деле не стоит такого напряженного внутреннего диалога.
— Пока, блин? — с надеждой говорит он.
Я так и думал.
— Давай, блин, — отвечаю я, выдержав достаточно долгую паузу, чтобы он успел забеспокоиться.
Наверное, кладя трубку, он улыбается своей находчивости.
21
Еще десять минут назад я спал беспробудным сном — да-да, именно беспробудным, — а потом меня все же разбудил какой-то звук. Незадолго до этого во сне — я там пытался приручить морскую лошадь — я услышал странный скрежет. Подсознание старалось изо всех сил, но со временем стало ясно, что скрежет доносился не от морского гномика, который катался вокруг коралла на маленьком автомобильчике, явно не умея его водить, а от чего-то, находящегося прямо в моей спальне. Когда я окончательно проснулся, мне показалось, будто скрежет прекратился, но со звуками, от которых просыпаешься, всегда так: они затихают, как привидение, маньяк с топором или таракан-мутант, которые, заметив, что ты поднял голову с подушки, затаиваются и ждут. Я целых четыре минуты осматривал едва освещенную комнату, при этом сердце билось так часто, будто у меня внутри играла музыка в стиле «джангл»; я откинулся на подушку и тут услышал скрежет.
Пришлось встать и включить свет — а именно этого шуму и надо, он не успокоится, пока не разозлит тебя но-настоящему. И опять ничего. Но через несколько секунд из-под кровати выбежала мышь, затем послышался скрежет когтей об пол — следом за ней пулей вылетела Иезавель.
На самом деле не стоит мне оставлять на ночь дверь спальни открытой. Я так делаю только потому, что тешу себя совершенно иллюзорной надеждой, будто в один прекрасный день Иезавель придет и уснет на моей кровати. Я всегда мечтал о кошке, которая бы проскальзывала ночью в спальню и сворачивалась клубочком на одеяле, с ней было бы тепло и хорошо, она бы тихо мурлыкала, и это мурлыканье звучало бы как колыбельная, я бы незаметно соскальзывал в море сна. Но с Иезавелью так не получалось. Сколько я ни пытался удержать ее, накрыв одеялом и рассыпав на подушке кошачий корм, ничто не могло заставить ее спать на моей кровати. Как правило, мне оставалось только смотреть на ее сверкающие гневом пятки и вспоминать, где же лежат пластыри.
Иезавель выныривает из-под шкафа с мышью в зубах. Я хватаю ее за загривок и невольно представляю себе, как за загривок носила ее, еще маленького котенка, кошка-мама; становится грустно, как становится всегда, когда видишь какую-нибудь бизнес-леди и задумываешься, кем она хотела стать в детстве. Я трясу Иезавель, но мышь она не отпускает, зато недовольно мяукает, вернее, издает удивительно долгий звук, причем демонстрируя все оттенки тональной палитры — от самого высокого до самого низкого, будто кто-то до предела выкручивает ручку контроля тональности. Мышь, как я вижу, еще жива, но такое проявление мягкости (единственное, присущее Иезавели) — это палка о двух концах: она будет с величайшей осторожностью держать свою жертву в зубах, лишь едва сжимая их, но только для того, чтобы потом отпустить и помучить — а мучить уже мертвую жертву неинтересно. Я пытаюсь вытащить мышь, но Иезавель только сильнее сжимает зубы; я начинаю понимать, что хищница скорее убьет ее, чем отпустит.
