Юрий Слепухин - Джоанна Аларика
— Всего хорошего, — сказала она, поворачиваясь к выходу.
— До свидания, сеньорита.
Выйдя из лавки, Джоанна лицом к лицу столкнулась с двумя солдатами из «армии освобождения».
Они стояли перед дверью, лениво переругиваясь: очевидно, решали, продолжать ли обход или зайти пропустить по стаканчику агуардиенте.[65] Джоанна, которая почему-то считала, что после отъезда радиоустановки в местечке не осталось ни одного «освободителя», при виде их замерла от испуга и неожиданности. Первой ее реакцией — чисто инстинктивной — было шарахнуться обратно в лавку; но тут же она сообразила, что такое поведение выдаст ее с головой, и заставила себя сойти по истертым каменным ступенькам низкого крыльца. Оба солдата, от которых не укрылось ее мгновенное замешательство, смотрели на нее; прекратив свой спор. Джоанна машинальным жестом поправила волосы и, закусив губы, быстро прошла мимо, прижимая к груди сверток с покупками и удерживая желание бежать. Солдаты переглянулись.
— Эй, сеньорита! — крикнул один. — Погодите-ка! Похоже, что у вас есть основания не попадаться на глаза властям, а?
Джоанна обернулась и постаралась улыбнуться.
— Не попадаться на глаза? Нет, что вы… ровно никаких! Простите, кабальерос, я немного спешу…
— Стойте, я вам сказал!
Солдат вразвалку подошел к «ей. Высокие шнурованные башмаки, бриджи, лихо заломленная техасская шляпа с широкими полями, на рукаве пропотевшей рубахи — эмблема «армии освобождения»— крест и меч; Джоанна, бледнея, молча смотрела на него широко открытыми глазами.
— Где живешь? — спросил солдат, нагло оглядев ее с головы до ног.
— Я… я не здешняя, сеньор…
— Это видно, — многозначительно сказал солдат и прищурился: — Русская? Товарич-товарич?
— Русская, я? — нервно рассмеялась Джоанна. — Что вы, сеньор, я родилась в департаменте Эскинтла…
Ствол автомата уперся ей в грудь.
— Брось трепаться, — раздельно и угрожающе произнес солдат. — Из Эскинтлы — с такими волосами? Да ты знаешь, что мы делаем с теми, кто врет? Давай документы, сука!
— Пожалуйста…
Придерживая сверток левой рукой, Джоанна потянула бумажник из заднего кармана брюк. Только когда тетрадка упала на землю, она сообразила, что произошло. Ахнув, она выронила сверток и быстро нагнулась, но было уже поздно. Солдат успел придавить тетрадку башмаком.
— Стоп, — подмигнул он насмешливо, — не торопись, детка! В этом мы разберемся сами.
Подняв тетрадь, он развернул ее на первой странице и стал читать, наморщив лоб и медленно шевеля губами. Джоанна стояла, опустив руки: ее охватила обморочная слабость и странное сознание нереальности всего происходящего. Второй солдат подошел, пнул сверток, разбросав в пыли его содержимое.
— Пошли, чего читаешь? — сказал он скучным голосом. — Надо отправить ее, пока не ушла машина. Видишь, а ты говорил, что тут не осталось ни одного красного… Они, брат, из-под земли лезут, как термиты…
Над поселком плавилось яростное июльское солнце. В дымном от зноя небе медленно плыл кондор, и за зелеными холмами предгорий — все такие же недостижимые — синели исполинские конусы вулканов. «Как глупо, — подумала Джоанна устало. — Господи, как глупо все это получилось…»
Глава 4
Громадный асфальтированный двор, ослепительно белые стены, пулеметные вышки по углам и ни одного квадратного дюйма тени в самые жаркие часы дня. Несколько сотен оборванных людей — мужчин и женщин, молодых и старых, здоровых и умирающих — сидят и валяются вповалку на раскаленном асфальте. К вечеру начинает отбрасывать тень западная стена, тогда к ней перетаскивают самых слабых.
Два раза в день — раздача пищи, полусырого варева из бобов, без соли; раз в день раздача воды. Происходит это так: во двор вкатывают на тележке разрезанную пополам железную бочку из-под бензина, и все выстраиваются в длинную спиральную очередь, каждый со своей консервной банкой. Красивые банки с яркими наклейками — из-под мяса, из-под ананасного компота, из-под консервированного пива— заключенные получают от пулеметчиков со сторожевых вышек: попробуй проторчать на посту несколько часов, поневоле начнешь забавляться хотя бы швырянием пустых банок. Пулеметчикам развлечение, а заключенным польза: без консервной банки здесь как без рук. Вообще организация чувствуется во всем, хорошая деловая организация. Когда при церемонии раздачи воды присутствует лейтенант Эдельмиро Нарваэс, он обычно хохочет: «Селфсервис-бар! Бар самообслуживанья! Привыкайте к американскому образу жизни, ребятишки!»
Каждый день часть «ребятишек» умирает, так и не успев привыкнуть. Умерший остается во дворе ровно сутки, в назидание остальным, а потом его уволакивают наружу, зацепив длинным крюком. Но население этого своеобразного мирка не уменьшается: то и дело скрипит прорезанная в воротах калитка, и новичок кувырком летит на асфальт от ловкого напутственного пинка. «Принимайте в компанию еще одного! — кричит конвоир со смехом. — Можно без вступительного взноса, здесь вам не Ротари-клуб!»
Весь смысл системы заключения под открытым небом Джоанна поняла не сразу. Ее привезли поздно вечером, когда было уже относительно прохладно, и она даже обрадовалась: не придется сидеть в какой-нибудь душной камере, по крайней мере свежий воздух. Но это было ночью, а к обеду следующего дня у нее уже голова раскалывалась от боли и глаза казались запорошенными битым стеклом.
Она нашла себе место в углу и сидела неподвижно, держась очень прямо — так, чтобы затылок едва касался стены. В таком положении боль распределяется как-то равномерно, а стоит немного опустить голову или склонить ее набок, и боль сразу как бы стекает к одному месту и становится совершенно непереносимой, способной довести до безумия.
Немного помогает, если отвлекаться. Например, читать про себя Гарсиа Лорку, или Рубена Дарио, или Габриэлу Мистраль. Или просто вспоминать имена бейсбольных чемпионов Колумбия Юниверсити, или хотя бы лица продавцов в той аптеке на 216-й улице, куда она обычно забегала съесть яичницу с ветчиной или выпить кока-колу. Впрочем, нет. О кока-коле думать нельзя.
Есть целый ряд вопросов, напоминание о которых— табу. Обычно это вопросы совсем другого порядка, чем кока-кола; гораздо, неизмеримо более важные. Например, твой ребенок, твой маленький Мигелито, которому не суждено жить. Удивительно, что и ребенок и кока-кола одинаково подпадают под одну категорию запретных тем. «Forbidden topics», как говорят наши друзья янки; темы, о которых нельзя думать, чтобы не сойти с ума или не захотеть пить еще больше. Тоже такое странное сопоставление: сойти с ума или захотеть пить! Что ж, нужно пройти соответственную подготовку для того, чтобы понять связь между этими двумя понятиями: жажда и безумие. Этого не поймешь у себя дома, где можно в любой момент пройти на кухню и распахнуть тяжелую бесшумную дверцу холодильника. Впрочем, холодильники, лед — это тоже табу.
Можно думать о Мигеле. Раньше нельзя было, а теперь можно. Обреченные на смерть имеют право думать о мертвых, не ощущая при этом никакой вины. Пока ты живешь, ты виновата перед ним уже самим фактом своего существования, а когда этот факт на твоих глазах превращается в фикцию, тогда совсем другое дело. Тогда ты можешь думать о нем и говорить с ним, как равная с равным.
Я рада за тебя, Мигель, милый. Будь ты сейчас здесь — тебе было бы очень, очень тяжело. Тяжело вдвойне, за себя и за меня. А так… Я надеюсь, что тебе не было очень больно. У тебя не болела голова, тебе не хотелось пить. Ты не видел перед собой этих раскаленных добела стен. Их ведь видно даже с закрытыми глазами, сквозь веки. Она такая тонкая — кожа человеческих век, она должна была бы быть светонепроницаемой, как черная бумага от фотопленки. Я так за тебя рада, мой Мигелито! Надеюсь, тебе было не очень больно — прошло ведь всего две-три минуты…
Я не выполнила твою волю, но ты же знаешь: я делала все, что могла. Конечно, не нужно было идти в лавку, но человек забывает об осторожности, когда ему так хочется есть. Мне тогда очень хотелось есть. Сейчас тоже. Почти так же, как и пить. Но теперь это ненадолго. Здесь все время умирают, каждый по-своему. Лучше всего умирают крестьяне, ладинос. Они просто ложатся и умирают молча. А та женщина, — кажется, жена какого-то муниципального советника, — она умирала плохо. Долго и плохо. Умирать нужно учиться у простых людей, это я поняла еще в госпитале. Я постараюсь умереть так, чтобы тебе не было стыдно за меня, мой любимый…
Да, скоро мы увидимся. «Услышишь, как роют могилу рядом с тобою, уснула другая и в мертвый вступает град. Я подожду, пока меня не засыплют землею, и будем мы говорить хоть вечность подряд…»[66] Порознь нам все равно не быть. Где ты, Кай, — там и я, Кайя…
