Алан Силлитоу - Начало пути

Я опустился на колени повернулся, оперся руками об унитаз. Из этой исходной позиции сдвинуться было трудно, но все-таки можно, и даже если я не сумею подняться с колен, то проползу по всему залу и поднимусь в самолет — скажу, я паломник, направляюсь в Лурд к мощам моей любимой святой, надеюсь, это поможет моей матери исцелиться от смертельной болезни. Нет, так дело не пойдет — я прополз вдоль стены туда и обратно. Такому меня не учили, а зря; когда вернусь, надо будет внести поправки в программу тренировок — если только я вернусь, если когда-нибудь выйду на свободу. Теперь я снова оперся руками об унитаз, потом рывком, дрожа от напряжения, встал, и тут как раз объявили, что посадка в мой самолет через выход номер тринадцать. Я застегнул брюки, пальто, взял чемоданчик и пошел навстречу неизвестности.

Я вступил на борт, и самолет сразу осел (а может, мне только показалось), и, едва я опустился в кресло в длинном душном салоне, меня обдало жаром, как в джунглях. Прежде я часто думал: наверно, страшно будет вот так оторваться от земли, а сейчас до того вымотался, что было уже не до страха. И ничего не чувствовал, только огромная тяжесть прижимала меня к спинке кресла, и совсем это было ни к чему — я и так к ней привалился. Самолет сразу ушел в облака и все время летел над этим белым ковром. Мое место оказалось у окна, рядом сидела какая-то девушка. Она случайно ткнулась локтем мне в бок и тотчас его отдернула — ударилась о металл. Отопление, наверно, было включено на всю катушку — девушка сняла пальто, а потом и жакет. С запястья у нее свешивался браслет, но на пальцах — ни одного кольца. Самолет тряхнуло, как на ухабе, и девушка ухватилась рукой за сиденье. Только теперь, когда мы поднялись уже на пять миль над землей, я подумал: каково это распрощаться с нею навсегда.

Мой багаж был весь на мне, точно тяжкие золотые латы, и я, понятно, стал думать, будет ли толк от такой обертки, если самолет разобьется при посадке. Если обломаются крылья — они как раз видны из моего окна, — она мне уж никак не поможет. Мы камнем пойдем вниз, и мой вес, может, еще больше ускорит падение, а потом тело мое обнаружат в двадцати футах под землей — красавчик всмятку в золотой оправе.

На высоте шести миль я заметил в этом шикарном, сверкающем чистотой реактивном самолете самую обыкновенную муху. Эта грязнуха чувствовала себя тут как дома — глядя на нее, я успокоился, даже смех разобрал: это ж надо, она здесь больше к месту и ей здесь уютней, чем мне, да и всем восьмидесяти пассажирам, что расселись рядами в салоне. Да, эта муха пойдет далеко, ведь вон какое она выдержала испытание, чуть не на пятерку, дай бог всякой живой твари с честью такое пройти. Стюардесса продавала напитки за несколько рядов от меня, как вдруг самолет круто накренился, и она покачнулась, схватилась за сетку над головой. А моя соседка вцепилась в ручку кресла.

— Вам не по себе?

— Да, немножко.

Она полуобернулась ко мне, и я подумал: неужели другим тоже так везет на неожиданные встречи? Мне пришло в голову, что так и устроен мир, — со всеми так случается.

— Я летал десятки раз, — по привычке соврал я; этой доброй старой смазки для колес у меня всегда хватает.

— Я тоже. Но никак не могу привыкнуть. Сама не знаю почему.

— Тут одно лекарство — разговор, — сказал я. — И выпивка. Надо, чтоб было с кем болтать, о чем — все равно, — и выпить парочку рюмок коньяку или хоть бокал-другой шампанского. — Я окликнул стюардессу: — Полбутылки сухого, красавица. Идет?

— Спасибо, — с улыбкой сказала соседка, и я почувствовал, как приятно путешествовать. Груз больше не давил ни на спину, ни на грудь. Свою соседку я уже видел раньше, но только издали, а она меня, скорей всего, не видала, разве что мельком, и вряд ли теперь узнала.

— Я служил шофером у вашего отца, — сказал я. — А потом нашел место получше.

— Терпеть не могу, когда меня узнают, — холодно сказала она. — Меня это смущает.

— Виноват. Я подумал, а вдруг вы тоже меня узнаете — и тогда вам будет неприятно. Вот и решил сказать первый. Будьте здоровы!

Она выпила все до дна.

— Это вы все равно хорошо придумали.

— За ваше здоровье, мисс Моггерхэнгер! — сказал я, а шепотом прибавил: — Полли. — Я не раз видел эти жгуче-черные крутые завитки, но всегда издали, когда она подъезжала к конюшне — возвращалась с прогулки верхом и легонько подскакивала в седле и блуза цвета сливы или джемпер очень мило подрагивали. Или вечером, шикарно одетая, она скромненько садилась в чью-нибудь сверхмодерную машину и уезжала в город развлекаться. Мне стало легко и весело, даже голова закружилась, только я сам не знал, к добру ли эта встреча. Но ведь все вышло само собой, так что не мне судить.

— Я думала, что хоть в самолете можно остаться неузнанной, — сказала Полли Моггерхэнгер, надув губки, — но зря надеялась, черт возьми.

— Да вы не беспокойтесь, — сказал я, а сам глядел, как у нее раскраснелись щеки, когда она залпом допила второй бокал. Стюардесса разносила подносы с завтраком, и я заказал еще шампанского. — Что ж за еда всухомятку? — сказал я.

Я и сам от выпивки уже чувствовал себя куда лучше и вдруг вспомнил, что Уильям наказывал строго-настрого: «Не пей спиртного. Ни капли. Это гроб. Смотри, Майкл, даже и не пробуй». Он не раз повторял это, пока я тренировался, и я пообещал никогда, никогда, никогда и в рот его не брать: на что мне это нужно — пить, и не люблю я это вовсе. Один бокал мне, наверно, не повредил бы, тем более что было чем закусить, но две такие шампанские мины на высоте в тридцать тысяч футов, да еще в одиннадцать утра, — и у меня перед глазами снова поплыл туман, а ведь в соседнем кресле сидела прелесть что за девчонка, и мы уже познакомились, и она щебетала вовсю. Шампанское пошло ей на пользу: пока мы курили, я взял ее за руку, и Полли даже не подумала ее отдернуть.

— Отец сам привез меня в аэропорт, — говорила она. — Иногда он ни на шаг меня от себя не отпускает. До чего мне это надоело, ужас. Он думает, я лечу в Женеву повидаться со школьной подругой. Я, конечно, с ней встречусь, но постараюсь, чтобы это заняло не больше часа. А потом — три дня блаженства! Буду сама себе хозяйка, найму машину, прокачусь по берегу озера, погляжу, с кем стоит свести знакомство, — вот будет праздник.

Она спросила, чем я занимаюсь, и я ответил: разъезжаю по делам одной фирмы.

— А, контрабанда, надо думать. — Улыбка ее меня даже испугала — такая в ней сквозила насмешка. — Сколько же весит ваше пальто, что вы никак его не снимете?

— В это время года всегда прохладно, — сказал я, обливаясь потом.

— В этом пальто вы и на Северном полюсе не замерзнете. Не первый раз такое вижу.

— Я на прошлой неделе простудился, — сказал я. — Все никак не оправлюсь, вот и кутаюсь. Упал в речку. Вообще-то вышло это на подначку. Подружка моя говорит: слабо тебе прыгнуть, ну, я и прыгнул. Прямо так камнем в воду и ушел. Чудом не подхватил чего похуже, больно грязная была вода.

— А зачем ей понадобилось, чтоб вы прыгнули? — с интересом спросила Полли и склонила ко мне голову, на белоснежную шейку упали черные кудряшки. Очень хотелось их потрогать, но я сдержался: ничего, всему свой черед.

— Да сам не знаю. Последнее время мы без конца ссоримся. Не клеится у нас с ней. Так дальше нельзя, и, может, я вообще к ней больше не пойду. Когда она подбивала меня прыгнуть в реку, я знал, она в ужас придет, если я прыгну. Ну, я взял да и прыгнул, думаю — была не была, хуже, чем у нас сейчас, уже некуда. И ошибся. Стало еще хуже. И все-таки мы пока вместе. Вообще-то мне с самого начала с ней не по себе. Понимаете, она из богатой семьи, это бы еще ничего, да вот беда: она совсем не умеет жить. Богатство ее загубило, больно избаловалась. Я не первый раз встречаю девушку из богатой семьи, и все они на один лад: трудно с ними, и в постели они тоже не сахар. Для таких дел лучше девушки попроще. С ними легче ладить.

Я знай болтал и болтал, а все равно понимал: просто во мне шампанское бродит и говорит за меня. А в мыслях у меня сейчас одно: переспать бы с Полли Моггерхэнгер! И так мне приспичило, будто от этого зависела вся моя жизнь, кто его знает почему. Только, несмотря на весь мой треп, а может, как раз из-за него, я совсем не думал, куда меня это заведет. Уильям Хэй первым долгом наказывал мне не пить, а второй его наказ был — не трепаться во время поездки, ни с единой душой не разговаривать. Я же не только разговорился, да так, прямо сам себя заслушивался, я сделал промах куда опасней: мимоходом сболтнул, в какой гостинице остановлюсь в Женеве, мол, вдруг ей придет охота мне позвонить. И опомниться не успел, как она достала карандаш с бриллиантиком — уж, верно, папочкин подарок — и светло-коричневую книжечку и записала название гостиницы. Я и обрадовался, и струхнул, но выпитое шампанское приглушило оба эти чувства, а когда самолет стал приземляться, подпрыгнул и милашка Полли уцепилась за мою руку, я уже совсем засыпал, хоть по-прежнему усердно заговаривал ей зубы.