Андреа Де Карло - Уто
– Это не моя вина, если тебе так трудно дается работа.
Витторио смотрит на меня и всем своим видом выражает горькую досаду: он потратил столько сил для устройства своей жизни и ничего не получил взамен.
– И если тебе трудно живется, это опять-таки не моя вина.
Мне кажется, он вот-вот бросится на меня, но он все же сдерживается, улыбается ядовитой улыбкой, кусает нижнюю губу.
Мы наконец приехали: останавливаемся у тропинки, ведущей к низенькому сборному домишке, возле которого кто-то успел расчистить снег до того, как он снова пошел.
Мы молча вышли из машины, подошли к входной двери. Бледная худая женщина, одетая как монашенка, смотрела на нас через окно веранды, она махнула нам рукой в знак приветствия.
– Здравствуй, Хавабани, – крикнул ей Витторио. – Где дрова?
С огромным трудом он сдерживал клокотавшую в нем злобу, и потому умилительный тон, принятый среди жителей Мирбурга, сейчас был ему просто не под силу, он кричал, как итальянский извозчик.
Хавабани приоткрыла одно из окошек и, высунув худой крючковатый палец, показала на ровные штабеля дров.
– Сделайте мне поленья помельче, – сказала она. – А то они у меня в печку не влезают.
– Будь спокойна, наши влезут, – сказал Витторио чуть ли не с издевкой. Теперь он ненавидит и ее тоже, ненавидит всю их духовную общину, их жесты, улыбки, любезности, ненавидит так, что больше не может это скрывать.
Хавабани тщательно закрыла окно и исчезла в доме.
Витторио пошел к машине за бензопилой, надел рабочие перчатки, дернул за шнурок, включив пилу: оглушительный визг вторгается в окружающую тишину, резкий запах бензина и горячей стружки, снег, тоже пропитанный этим запахом, тает прямо в воздухе.
Мне стоит большого труда устоять на месте: сейчас я брошусь сломя голову обратно к шоссе. Напружиненные ноги готовы сорваться с места, но я все же стою не двигаясь, руки в карманах, смотрю на пар от моего дыхания, хотя думаю только о том, чтобы не выпустить Витторио из поля зрения.
Уто Дродемберг чуть откинулся назад, приняв небрежную, но романтическую и равнодушную позу. Яркий контраст с Витторио, который подходит с бензопилой в руках. Вы только послушайте, какой отчаянный, невыносимый визг издает эта пила, особенно по сравнению со звуками, которые Уто Дродемберг извлекает из фортепьяно. Сравните, как они смотрят друг на друга, пока Витторио Фолетти подходит все ближе и ближе, а Уто Дродемберг стоит на месте, ожидая, что с минуты на минуту ему вцепится в бок зубастое чудовище.
Витторио прошел мимо меня.
– Если тебе нужны перчатки, они в машине, – бросил он мне.
Я притворился, что не слышу его, и пошел следом за ним туда, где длинными штабелями были сложены дрова. Он ухватил одно полено, положил его на пень, опустил на него бензопилу, раздался еще более ужасный визг, полетели опилки, засоряя снег вокруг. Потом он взял две распиленные половины и распилил их снова пополам.
– Она хотела помельче? – сказал он. – Так пусть и получает помельче. – И он пинком отбросил поленья в сторону. Взглянув на меня, он быстрым движением руки положил на пень новое полено.
Я в раздумье: имею ли я право при тех отношениях, которые сложились между нами, предлагать ему свою помощь, впрочем, может, это даже в каком-то смысле будет выглядеть забавным, к тому же я получу возможность сделать благородный жест, снизойдя до столь примитивной, чисто механической работы. Если принять все это во внимание, пожалуй, стоит попробовать: надо лишь постараться сохранить в своих движениях некую небрежность, подпустить томности во взгляд и работать с торжественной плавностью, словно под звуки воображаемой музыки.
Я беру полено и кладу его перед Витторио, он тут же, не медля ни секунды, пока я еще только отдергиваю руки, опускает на него бензопилу и распиливает пополам, и еще раз пополам, пока я отхожу в сторону. Он не останавливается, не ждет меня, не сбавляет скорость, он продолжает пилить, словно хочет разнести в пух и прах не только меня, но и хозяйку дома, да и весь Мирбург.
– И ведь благодарности все равно не дождешься. Мимолетная улыбка – это в лучшем случае, – вдруг говорит он.
Я поранил руки о шершавую промерзшую кору поленьев, но было уже поздно идти к машине за перчатками, я бы сразу растерял все то преимущество, которое мне удалось завоевать своим благородным поведением.
– И даже от жены, – продолжает он. – Хоть весь день мой посуду, спасибо тебе не скажут. Можешь из кожи вон лезть, проявляя внимание. Любые подарки: большие, средние, маленькие – они тут не в счет. Тут ценится совсем другое.
В диком визге, стоящем вокруг, его слова долетали до меня урывками вместе с деревянными стружками, которые оседали на волосах, летели в глаза, в рот, смешиваясь с запахом масла и бензина. Мне казалось, что Витторио не обращается конкретно ко мне, но к более широкой аудитории, к потенциальным слушателям и наблюдателям, спрятанным в окрестностях, покрытых снегом.
– Ты хоть в лепешку расшибись. Забудь о себе. Забудь, кто ты. Отойди на второй план, превратись в статиста. Изображай из себя зрителя, ассистента и почитателя. А толку чуть. Ты все равно ничего не добьешься.
От злости он работал прямо как маньяк, мне казалось, что он набрасывается на каждое новое полено, которое я ему подкладываю, все с большей и большей яростью, и с каждым разом визг становится все сильнее, а дыма и опилок все больше.
– Есть обязательная связь, – говорил он, – между тем, что ты отдаешь, и что у тебя отбирают. Сколько ты отдаешь, не имеет значения. Все равно отберут у тебя гораздо больше. И попросят больше. А того, что у тебя попросят, у тебя может и не быть. Ты только и делаешь, что заполняешь товарами свой магазин. Товарами, которые ты хотел бы подарить тем, кого любишь. Товарами съедобными и несъедобными. Жидкими и твердыми. Всех цветов, всех размеров. Тебе кажется, что их у тебя более чем достаточно. Что можно даже от чего-то освободиться. Чтобы было попросторнее. Но вот она оглядывается вокруг. И обнаруживает, что как раз того, чего она хотела, нет. Возможно, она не скажет тебе об этом. Но она об этом подумает. Наверняка подумает. У нее будет такой разочарованный вид…
Он поворачивается и смотрит на меня, его взгляд полон такой ярости, что я уже почти хочу, чтобы отказали все тормоза и наконец произошел взрыв. Пусть будут дикие вопли, пинки, искаженные лица, пусть высунется из окна хозяйка, пусть звучат обвинения, оскорбления, пусть все летит к черту! Я не боюсь! Будь что будет!
Витторио продолжает пилить, его мощные руки дрожат от вибрации, глаза сощурены – щепки летят, куда попало, – порой кажется, что он вот-вот потеряет равновесие, но он не только не замедляет скорость, а, наоборот, все увеличивает ее: может, хочет создать мне дополнительные сложности, а может, просто не способен справиться со все возрастающей яростью.
– Так что вполне возможно, прав ты, дорогой Уто! Прав, что плюешь на все. И на всех. Отдаешь минимум. Берешь то, что тебе нужно. Только так и надо поступать. Только так.
За двадцать минут он уже напилил целую гору поленьев высотой с хозяйку дома и способную замуровать ее в доме надежнее, чем снег. Но он не останавливался, он продолжал пилить, словно хотел разом решить все жизненные проблемы, раздать долги, заплатить проценты и наделать новые.
– Ты из кожи вон вылезаешь. Чтобы только угодить. Отказываешься от всего, что мог бы совершить в жизни. А жизнь ведь не так уж долга, Уто. Но ты можешь совсем загубить ее. Только ради нее. Пожертвовать собой. Как кретин. Стать аскетом. Попрощаться с солью и со всем остальным. А потом появляется какой-нибудь мальчишка. Холодный и циничный. То ли хулиган. То ли ангел. И она теряет голову. Совершенно теряет. Как она на него смотрит! Что она учуяла? Оказывается, именно его она и ждала.
Я продолжаю подносить ему поленья, руки болят, уши разрываются от речей Витторио и визга бензопилы, в глазах и горле щиплет от стружек и дыма, мне очень хочется ответить ему, но я молчу. Я стараюсь работать как можно быстрее, только чтобы не отстать, не доставить ему такого удовольствия: я поднимаю, переношу и принимаю дрова, как заведенный, иногда мне удается даже обогнать его и вынудить его поддерживать просто бешеный темп. Между нами происходит отчаянное соревнование, в котором никто не хочет проигрывать; мы часто сталкиваемся плечами, с немыслимой злобой выдыхаем друг другу в лицо клубы пара и все больше и больше ускоряем темп.
В конце концов я так выгрался во все это, что крикнул ему, перекрывая шум:
– А теперь пилить буду я!
Витторио посмотрел на меня неуверенно, с подобием иронической улыбки, видимо, он сомневался в моих способностях в этой области и вообще в прочности моих связей с материальным миром.
Тем самым он отрезал мне путь к отступлению, я протянул руку к бензопиле:
