Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 4 2005)
Я считаю глубоко верной библейскую формулу: Адам познал Еву. Сближение мужчины и женщины — акт расширенного познания, акт выхода из абстрактной односторонности своего пола. Мужчина познает женщину, женщина познает мужчину. И вместе они познают целостный образ Бога, заложенный половинками в мужчину и женщину. Это задача, которую нельзя решить с ходу. Это задача на всю жизнь.
1 Мировому читателю она известна под своей фамилией в первом браке — баронесса де Гук. Баронессе посвящено несколько ярких страниц в “Автобиографии веры” Томаса Мертона, разошедшейся более чем в двадцати миллионах экземпляров. Там есть биографические неточности, но образ дан.
— Ваши классики — уроды и кретины, — объясняет нам Маруся Климова
Марусю Климову в Москве знают мало. Зато в петербургской литературной тусовке она знаменитость. Правда, у кого ни спросишь о причинах такой популярности, никто не торопится назвать написанные ею романы. Куда чаще вспоминают переводы: Татьяна Кондратович, больше известная под своим лихим псевдонимом, перевела едва ли не всего Луи-Фердинанда Селина, “Кэреля” Жана Жене, скандальные романы Пьера Гийота “Эдем, Эдем, Эдем” и “Проституция” и много чего еще, подготовила сборник “Французская маргинальная проза” первой половины XX века, выдержавший два издания (СПб., “Гуманитарная академия”) и неутомимо трудится на ниве популяризации этой самой прозы. Но вот парадокс: эта, в общем, культуртрегерская деятельность принесла ей куда меньше известности, чем многочисленные проекты на ниве контркультуры.
Отзвуки одного из них — фестиваля петербургского декаданса “Темные ночи”, проведенного “Фабрикой Грез Маруси Климовой” совместно с другими столь же экзотичными организациями еще в феврале 1999 года, — быстро докатились до Москвы. Действо происходило в самом подходящем для этого месте — петербургском зоопарке. Помню красочный рассказ обычно невозмутимой Татьяны Вольтской, но чтобы не ссылаться на такой ненадежный источник, как устное слово, процитирую фрагмент ее же статьи: “...в здании бывшего змеюшника толклись какие-то раскрашенные мужики в коротких юбках и колготках, безголосые певцы с печатью всех возможных пороков на испитых лицах, столь же испитые поэты, произносящие на редкость убогие тексты, и необыкновенно „смелые” модельеры, один из которых нарядил свою модель в костюм из сырых яиц, которые тут же на глазах у изумленной публики и разбил”... Даже Капа Деловая из “Московского комсомольца” (которую, кажется, ничем не проймешь) и то была озадачена при виде “разношерстных трансвеститов”, бледных прыщавых поэтов, декламировавших неизбывно-тоскливые оды о “прекрасном Амстердаме, где мужчины могут любить мужчин, а женщины — женщин!”, и крепких юношей в портупеях из Национал-большевистской партии Лимонова, охранявших весь этот фестивальный сбор, и лаконично определила происходящее: “богемно-гомосексуальный сейшн с нацистскими секьюрити и разговорами про декаданс” (“Московский комсомолец”, 1999, февраль).
Реакция прессы, однако, устроителей не только не смутила, но скорее ободрила, и в канун нового тысячелетия “Фабрика Грез Маруси Климовой” провела “фестиваль декаданса” с еще большим размахом, на сей раз совместно с движением “Аристократический выбор России”, которое возглавляет опять-таки Маруся Климова. Что тут сказать про аристократию? Видно, она действительно в упадке.
Другая известная мне акция под предводительством Маруси Климовой и Вячеслава Кондратовича была приурочена к 200-летию Пушкина. Если б команде “знатоков” клуба “Что, где, когда?” задать вопрос, под каким девизом могут провести юбилей Пушкина деятели контркультуры, назвавшие свой фестиваль в противовес широко известным “Белым ночам” — “Черные ночи”, они бы за минуту вычислили ответ. Правильно — Дантес. Так и назвали клуб, в манифесте которого говорилось, что члены его “не скрывают своей субъективной ангажированности и внимания ко всему непривычному, не до конца понятому, вытесненному, пограничному, маргинальному в современной культуре”. Так назывался и журнал, первый номер которого вышел как раз в то время, когда имя Пушкина так затрепали в преддверии юбилея, что нашлось немало желающих отправиться на презентацию “Дантеса” (ее устроили и в Питере, и в Москве). Я не пошла, но кто-то из моих коллег по “Литгазете” не поленился и притащил номер в редакцию. Он долго валялся на столе, вызывая разнообразные эмоции у посетителей; самым немногословным был один известный писатель, который, полистав журнал, коротко осведомился: “Где бы тут помыть руки?” Запомнилась программная статья “Поэт и денди” Вячеслава Кондратовича, мужа Маруси1, как говорят, идеолога всей тусовки, удивившая своей густой окраской в голубые тона; Дантес там выступал символом вечно ненавидимой обывателем красоты (которая тесно связана с гомосексуальностью и дендизмом). Самым же характерным материалом был разухабистый стёб по поводу сравнительной длины... как бы это выразиться, не нарушая традиций толстого журнала? — ну, скажем, так: детородных органов у классиков русской литературы. Журнал, правда, скоро увял — вышло, кажется, три номера, но клуб “Дантес” вроде как заседает, и “Фабрика Грез” вроде тоже что-то там производит.
В том же году кто-то из питерцев занес в “ЛГ” роман Маруси Климовой “Домик в Буа-Коломб”, изданный символическим тиражом. Подготовленная специфической известностью Маруси Климовой и ее переводческими литературными вкусами, я ожидала, что роман будет... ну, чем-то вроде русского варианта романа Пьера Гийота “Проституция”, действие которого происходит в мужском борделе. Борделя, к счастью, не было, был просто русский бардак на французской почве. Там действовал какой-то французский аристократ, ударившийся в анархизм, который собрал в своем доме целый зоопарк из невменяемых русских эмигрантов; все это сборище гудело, говорило, спорило, пило, испражнялось, совокуплялось и, должно быть, осуществляло кредо журнала “Дантес” о слиянии аристократизма с “маргинализмом”. Аристократизм присутствовал лишь в титуле героя. Маргинализма было сверх меры. Помню, один из героев там высказывал мысль, что, когда они победят, гимном России будет “Мурка”, а на знамени — лицо Маруси.
Я дочитала до середины, а потом принялась пролистывать целые страницы, не потому, что читать было противно (бывают раздражители и похуже), а потому, что все про роман поняла и соскучилась... Домик в Буа-Коломб” считается связанным с более ранним романом “Голубая кровь” — он вышел в 1996 году тиражом в 100 экземпляров, однако этого оказалось достаточно для тусовочной раскрутки: издатель Дмитрий Волчек написал статью, муж Вячеслав Кондратович — другую, сравнив жену с Петронием и указав на явные “задатки гениальности” в ее романе, в противоположность “усредненной талантливости многочисленных ремесленников-профессионалов”; Сергей Юрьенен сделал передачу на “Свободе”, и роман появился в номинации на премию “Северная Пальмира”, но не был отмечен, что сильно способствовало нападкам Маруси Климовой на весь институт премий. С этим романом у меня произошла маленькая накладка: работая над настоящей статьей, я из филологической добросовестности решила его прочесть и скачала с какого-то из интернет-сайтов. А когда стала читать, выяснилось, что скачалась только половина. Там было про петербургскую тусовку времен перестройки и неприкаянность бедных геев — часть из них отправится позже из маргинального Петербурга в маргинальный Париж и попадет в Буа-Коломб. Половины романа мне снова хватило.
Вообще-то я считаю, что выносить суждение о книгах, не прочитанных до конца, не совсем прилично. Но — Маруся Климова иное дело. “Не могу сказать, чтобы мне нравился фильм Говорухина „Россия, которую мы потеряли”, честно говоря, я вообще его не смотрела”, — эта восхитительная фраза лаконично описывает модель формирования ее собственных оценок. Когда продаешь запах от шашлыка, надо быть готовым получить плату звоном монет. Роман “Белокурые бестии”, вроде как завершающий трилогию, я совсем было решила прочесть, но тут мне попалась рецензия Андрея Левкина, из которой я узнала, что текст романа принадлежит не автору, а ББМ, что расшифровывается как Белокурая Бестия Маруся, и я решила, что могу не мучиться.
Однако в меру своих сил я наблюдала за воплощением нового проекта Маруси Климовой, видимо, аккумулировавшим ее неукротимую энергию (отзвуки громких окололитературных акций Маруси и компании в последние годы до Москвы не доносились). Я говорю о “Моей истории русской литературы”. Перед тем как выйти отдельной книжкой (СПб., “Гуманитарная Академия”, 2004, 352 стр.; иллюстрации Зои Черкасски), которая, собственно, и явилась поводом настоящих заметок, она печаталась на протяжении 2002 — 2003 годов небольшими порциями в сетевом журнале “Топос”, куда я время от времени забредала. Помню, я не слишком удивилась, наткнувшись в одном из первых же выпусков на знакомые рассуждения о том, что нормальному человеку совершенно незачем читать такую “плоскую чушь”, как “Я помню чудное мгновенье”, что разгадка непереводимости Пушкина в том, что “переводить-то, собственно, нечего”, да и вообще Пушкину Маруся предпочитает Дантеса (более того — он самый любимый ее герой во всей русской литературе). Правда, сам Дантес предпочитал мужчин, в чем для нее тоже нет ничего удивительного: “Дантес был слишком красив, а красота — это сугубо мужское дело”.
