Татьяна Набатникова - Город, в котором...
Синяк у Нины не проходил дней десять. Она грела его горячей солью, растирала, загорала в саду, чтоб лицо затемнилось.
Сквозь щели высокого забора мелькал голый торс этого бронзового дикаря — он, как зверь от тоски, стал бесстрашным, покинул лесное убежище и бродил вблизи жилья. На что надеялся, бедный?
Потом синяк прошел, а стыд показаться на люди остался: дочка председателя.
Раньше эта причастность тяготила ее по-другому. Раньше она спешила опередить встречное приветствие, как бы говоря: ну что вы, что вы, не надо вам так уважать меня, я тут ни при чем, это мой отец все для вас делает, а я еще пока никто. Теперь оказалось, не в скромность следовало впадать, а в стыд. Теперь она если и выходила, старалась одеться похуже, отрекаясь от родительского благосостояния. И больше не опережала приветствие, не улыбалась навстречу, а, наоборот, не сводила сузившегося взгляда с далекой точки впереди. Плевать мне, что вы там про нас думаете!
— Мама! А ты не чувствуешь? — нас ненавидят!
— Да за что же? Отец день и ночь в работе.
— Да, подкатил на газике, сделал ручкой, распорядился — и дальше, вот что им видно. Он вилами навоз не корчует, как они! А ты, на их взгляд, вообще барыня. Кто из них так по-барски живет, как ты? Да тебя еще больше ненавидят, чем его! Но ты дома сидишь, людей не встречаешь и на шкуре своей этой ненависти не чувствуешь. А он-то! Каждую минуту. У него зуд, наверное, по всему телу! Ему только и остается, что встречно всех ненавидеть.
— Нина, — мать задело, поколебалось ее невозмутимое терпение. — Я не поняла: ты от меня требуешь, чтобы я шла на ферму? На пашню? Да? Так? А ты, молодая, сильная, будешь на каблучках культурно ходить там, в городе, в свой отдел или как его?
— Мама, ну почему ты бросила пасеку? Завела себе три улья для души — и успокоилась?
— А ты, Нина? Ты на чем успокоилась?
Вышла Нина в огород, растерянная, ничего не понимает в жизни. В огороде Руслан охотится за помидорами: присядет и выслеживает в кустах румяный бок плода. В руке у него кусок хлеба, посыпанный солью. Сорвет и ест, пачкая щеки в розовой мякоти…
Ну, вот, а потом они с Русланом и набрели на эту пасеку. Оказалось, не только мать бросила ее, ее вообще бросили. Ее не существовало больше. («Для пчел гречиху надо сеять, а нам не дают сеять гречиху». — «Да кто не дает-то?» — «Не дают».)
Вот с этого момента все и изменилось, сломилось острым углом и повернуло расти в другую сторону.
Вглядывается Нина, вглядывается в лицо маленькой дочки — и невольно перенимает ее гримасу. Губы трубочкой, глаза безмятежно ворочаются в своих гнездах. А видимо, когда лицо принимает какое-то выражение, состояние внутри нечаянно подстраивается ему в соответствие.
И научилась у Лерки забытой младенческой ясности. Премудрости. Лунному лику младенца научилась, лучезарной улыбке.
И посреди этой младенческой гримасы посетила Нину одна невероятная мысль. Нина еще удивилась: придет же такое в голову! Потом мысль стала повторяться, к ней уже привыкли. Она больше не казалась такой невероятной. Здравый смысл сдался и уступил. А что? Переехать. Сюда. Жить. Работать. Ибо настоящее, единственно необходимое дело людей делается вот здесь, в пыли и на ветру поля, на машине и вручную, согнувшись над грядками, — единственный труд, без которого человек не может выжить. Остальное — второстепенно.
Мысль с каждым разом прибывала в очевидности, как теленок в весе. Стоило только установить на лице этот лучезарный покой младенца — и все, не оставалось других вариантов.
Как случилось, что Нина не подумала об этом раньше?
Здесь, в деревне, все стихии природы близко — они пронизывают всю жизнь, как сплетения корней почву. Их изменчивость дает людям все многообразие существования. То ты враждуешь с природой, противоборствуя ей, то плачешь, побежденный, подсчитываешь урон, а то помиришься — и вы в согласии черпаете взаимную радость весны, и томление лета, и благодать урожая. И на ближнего человека приходится здесь куда меньше твоих ожиданий, чем в городе.
Ведь как было: приехав в город учиться, Нина скоро стала ощущать некий недочет, но не могла разобраться, в чем он состоит. Природы как потери она не хватилась: во-первых, она ведь, собственно, никуда не делась, природа: вот небо, вот земля, вот деревья, воздух, солнце… во-вторых, Нина не догадывалась, что это такая уж важная часть бытия. Однако неслышно вкралось и разрасталось отъединение, захватывая метастазами и те области, которые, казалось, от природы никак не зависели. Многократно повторенные преграды домов отгородили взгляд от живого пространства, этажи оторвали и вознесли вверх, но неба не прибавилось. И вот: все, что уцелело здесь от природы в твоей досягаемости, — это человек. Единственная ее часть. И спрос с человека здесь, среди города, непомерно вырос: ему одному приходилось быть для другого всей природой. Все волнения стихий, все перемены, обиды, ласки, угрозы и утешения человек мог здесь получить только от человека. И каждый оказывался несостоятелен держать ответ одним собой за всю природу. И каждый был поэтому как бы обманут другим — и никто не был виноват.
А на земле, в деревне, люди в буран спасали своих животных, в заморозки укутывали свои растения, укрывали их, разводили в садах костры. Осенью они помогали земле накопить силу и удобряли ее навозом своих животных, способствуя всеобщему круговороту вещества природы. А земля отплачивала им без счета, и так они жили, не подозревая даже, до какой степени зависят друг от друга — душевно.
И теперь, догадавшись обо всем этом, Нина удивлялась, как это она убереглась не сойти с ума там, в городе, — ведь она постоянно ощущала там ущерб, который не поддавался наименованию, ибо из того, что люди привыкли учитывать в жизни как необходимое, все у нее имелось в достатке: пища, одежда, любовь и кров. Сколько раз ночами вставала она, подходила к окну и глядела на кусок неба, с которого луна лилась, — и мучилась, как глухонемой, не знающий имени предмету. Она напрягалась что-то вспомнить — необходимое! — и не могла, не хватало силы. Забыла. Все забыла. Иногда во сне приходила некая гармония, от которой из расслабшей души текли и текли слезы, но, проснувшись, теряла: что это было?
А если уехать навсегда в деревню, добывать свой хлеб в поте лица, как заповедано, где-нибудь в полеводческой бригаде, на картошке, на свекле — лишь бы трудно, страшно, надрывно жить и уставать так, чтобы не оставалось сил чувствовать свою отдельную неутоленную душу; да, именно туда — в поле, в грязь, в холод, в дождь, с заскорузлыми пальцами, с потрескавшимися пятками; забыть себя, не различаться с полями, с землей, с холодным дождем, прийти с ними в полное сращение; и тогда, может быть…
И еще одно. Очень важное. ИСКУПИТЬ ВИНУ ОТЦА. Собой. Совершить это жертвоприношение. Потому что нет другого способа изменить что-нибудь в мире, кроме как самим собой, — разбавив сухой счет налаженной игры, нарушив собой согласную сонливость.
Ифигения…
Они приедут с Севой, они изменят не только свою жизнь, но и общую. Отец сам увидит, как должно быть. Чтобы убедиться — достаточно увидеть. И значит, надо, чтоб кто-нибудь показал.
А Сева наконец оставит тщету своего умственного проникновения в физику мира. Вдыхая пряный дым, стоял бы в сапогах, с вилами на изрытой, утомившейся от плодоношения земле (сколько сладких плодов создала она за лето из своей ничтожной плоти!) и думал о том, что зола ботвы вернет в почву утраченные элементы. И спокойно утешался бы этим, а мешки с картошкой уже перетасканы, ссыпаны в подполье и погреб, сено скошено, сметано и перевезено — и все это своим горбом, и горб от труда налился плотной силой, наполнился к зиме, и рука не замечая держит вилы, как свое естественное продолжение, а в печке парится в чугунке сладкая калина, ребятишки съедят ее с молоком, мигом потолстеют; жена ходит по тропинке двора — летом эта тропинка была оторочена, как мехом, пышными прядями конотопки, к осени трава поблекла и облезла, но все равно эта тропинка, и эта черемуха во дворе, и этот вот участок земли, огород — это как бы продолжение твоей жены — женская суть, которой ты обладаешь, хозяин, единолично и которой ни с кем не поделишься. Ты кормишь эту землю и засеваешь ее — и душа твоя потом произрастает на этом поле, пускает корни и цветет, и плодоносит; плоды ее: мирные чувства и покой сердца.
А жена твоя ядреная баба, живот упрочился мышцами от беспрестанных наклонений то над грядкой, то у корыта в бане, где она купает детей, притащив оберемок дров и подтопив каменку, — и после купания вымоет пол и полок, и разогнется, и рукавом отрет пот со лба, а спина крепкая, и ноги надежно держат ее вместе с грузом двух ведер воды на коромысле; и когда наконец наступает благодатный вечер, как сладко отпустить натрудившееся тело на волю, и окинуть праздным взглядом уютный дом, и подумать о том, что куры успокоились на насесте, огурцы и помидоры засолены и варенье наварено, а капусту рубить еще рано — в заморозки, она одна только и осталась на огороде налитыми белыми кочанами, и пару кочанов надо будет оставить стоять: вдруг заяц прибежит зимой погрызть и напетляет на белом снежном пухе следов — ребятишки выйдут утром, будут радоваться и гадать, кто был, а сейчас ребятишки вымыты, и Руслан щекочет Лерку, а она заливается своим брызгучим смехом в братниных руках, и, может, прав председатель-отец: не надо никакого водопровода и ванны, не надо ничего облегчать себе, а каждый день питать мышцы трудом, получая взамен торжественное чувство усталости и целесообразности жизни, и не знать бессонницы, и не тосковать больше по неисполнимой любви, потому что любовь исполнилась и сбылась, пропитав собою, как вездесущая влага дождя, все предметы твоего труда и соединившись в этих предметах с любовными руками хозяина; и в земле, разветвляясь корнями, она осуществилась и молчаливо теперь плодоносит вне тебя, вне твоего сердца, потому что и само твое сердце уже вышло из тебя и распространилось на весь близлежащий мир, и можно спокойно спать, не тревожась больше за свою любовь: она живет и растет без твоего участия, как растения твои на земле.
