Марсель Эме - Ящик незнакомца. Наезжающей камерой

Около четверти седьмого, проходя по площади Звезды, он увидел отряд Национальной гвардии, сосредоточенный на углу Елисейских полей и авеню Фридланд. На улице Тильзит было полно людей в темной форме. На авеню Фридланд стояли автобусы с солдатами в касках. В последние дни ближе к вечеру на Елисейских полях вспыхивали потасовки. Шовье, проведя часть своей жизни в борьбе с моральными излишествами, инстинктивно презирал все религии, в которых различал только ядовитую злобу педантов, язвительность попов и хныканье евнухов. Он не выносил как призывов к идеалу справедливости, так и резонерства по поводу свободы попираемого права, и ему казалось, что как только стороны вступят в кровавую и беспощадную войну, то обе найдут свой смысл в напряжении борьбы. Он втайне надеялся, что эта авантюра обернется и ему на пользу, поскольку чувствовал себя не совсем на месте на заводах Ласкена и подсознательно ожидал перемен.

Возбужденный, он направился к Елисейским полям. На душе было весело, и он даже улыбнулся. В начале улицы народу было больше, чем в обычные дни, но беспорядков не было. Поодаль, на расстоянии друг от друга, роились группки бойцов Национальной гвардии, расположившись под деревьями у бордюра мостовой. Более крупные группы скопились на тротуарах прилегающих улиц. Сквозь реплики прохожих и шум машин прорывался громкий прерывистый гул. Похоже было, что наиболее плотной толпа становилась в средней части улицы. Шовье различил на пересечении с улицей Ла Боэси, какой-то водоворот, окруженный более мелкими завихрениями в местах встречных потоков. Вдруг рядом с ним кучка молодых людей пустилась бегом, и толпа устремилась за ними. Образовался затор, и над неподвижными головами он увидел десятка два сжатых кулаков. Отдельные голоса выкрикивали что-то оскорбительное. Прямо перед ним маленькая старушка в вуальке, с пекинесом на руках пищала мышиным голоском: «Смерть Блюму! Смерть Блюму!» На секунду воцарилась относительная тишина, и вдруг одновременно раздались «Марсельеза» и «Интернационал». Затем от нажима полицейских толпа смещалась, и Шовье отнесло к колонне демонстрантов Народного фронта, отсеченной от основных сил, — дальше по улице он видел обрубки колонн, пытающихся соединиться. Он подумал, что, кажется, скоро приобретет политические взгляды. Если придется сцепиться с полицией, его взгляды будут такими же, что и у людей, дерущихся бок о бок с ним. Но пока все шло мирно. Тумаки и перебранки вспыхивали только между отдельными людьми. Впрочем, чуть дальше он увидел, как одна из колонн Народного фронта столкнулась с колонной протестующих. Потасовка была незначительной, так как в толпе было трудно развернуться. Серьезно ранили только одного человека, и то полицейского. Чтобы лучше видеть и не быть раздавленным, Шовье поднялся на порог одного из домов, на несколько сантиметров выше уровня тротуара. Там его взгляд привлек большой трехцветный значок на пиджаке человека, стоявшего рядом с ним. Он узнал его — это был его однополчанин по фамилии Малинье. Во время войны они служили сержантами в одной роте, затем встретились первый раз в Рейнской армии и второй — в Сирии, где Малинье заканчивал пятнадцатилетнюю службу лейтенантом, и с тех пор потеряли друг друга из виду. Он почти не изменился — коренастый, малорослый, с круглой головой, светло-голубыми глазами и каким-то суровым пылом во взгляде. На нем был засаленный костюм, вытянутый на локтях и на коленях, плохо завязанный галстук под сомнительной чистоты воротничком, но почти новая шляпа придавала ему чуть более нарядный вид и делала похожим на отставника: она была круглой и сидела на нем, как кепи. Шовье это тронуло. Их взгляды встретились, и Малинье бросился в его объятия в порыве всепоглощающего дружеского чувства.

— Кстати, ты получил мое письмо?

— Да. Я как раз собирался ответить.

Шовье лгал, так как он пообещал себе не отвечать на письмо Малинье, который, найдя в газетах его имя в связи со смертью мсье Ласкена, написал ему на адрес сестры. Воспоминание об этом чудесном товарище на миг взволновало его, но не вызвало никакого желания вновь встретиться. Ему казалось, что вне тягот военной жизни между ними не столь уж много точек соприкосновения и что их дружба не выдержит испытания встречей.

— Уйдем отсюда, — предложил Малинье. — Пропустим по рюмочке. Ну и встреча! Вот потеха, представляешь, сегодня в обед мы с женой говорили о тебе. Я рассказывал ей, как ты отчитал офицера из интендантства на вокзале в Амьене.

Удовольствие от встречи с другом и одновременно свидетелем дорогого его сердцу прошлого вызвало у Малинье потоки красноречия. Он начал перебирать воспоминания, пересыпая свою речь устаревшим арго, оставшимся в его манере говорить от прошлой военной жизни. Шовье не удавалось настроиться с ним на один лад. Вместо целого эпоса, оставшегося в памяти Малинье, в своей он находил лишь бледные картинки, которые за это и любил. Уже выйдя с Елисейских полей, он заметил, что с ними рядом идет кто-то третий. Это был человек лет сорока, молчаливый, с хмурым лицом, слушавший их с недоброжелательной сдержанностью. Их друг другу не представили, но Шовье понял, что это коллега Малинье, с которым он вместе работал в страховой компании «Счастливая звезда».

Втроем они зашли в маленькое кафе на улице Понтье. У стойки пили два камердинера в полосатых жилетах из гостиницы. Когда Малинье вошел, их взгляды уперлись в его большой трехцветный значок, и они без стеснения обменялись издевательскими усмешками. Он подошел к ним вплотную и сказал гнусавым голосом:

— Кажется, вас смущает мой значок? Если у вас чешутся задницы, я могу их почесать сапогом.

Один из мужчин решил пойти на мировую. Он сухо обрубил:

— Свободен.

Камердинеры, незаметно пожав плечами, продолжали пить молча. Малинье и его друзья перешли в соседний зал. Шовье был шокирован поведением товарища, но позавидовал отсутствию иронии, строгой осмысленности жизни и верности себе самому, которые, по всей видимости, стояли за таким демонстративным поведением.

— Ну? — спросил Малинье. — Так что же ты дела все это время?

Шовье кратко изложил свои мытарства и заявил, что сейчас работает в Булони в одном заводоуправлении.

— И сколько тебе платят? — спросил Малинье с совершенно невинной бестактностью, считая этот вопрос естественным.

Шовье смутился. Он не решался внести холодок в их отношения, назвав слишком значительную цифру. Несмотря на все свое недовольство, он уже открыл рот, чтобы солгать, и ответил:

— Восемнадцать тысяч.

Это было очень приблизительное его месячное жалованье. У товарища Малинье, до этого молчавшего, в глазах промелькнул огонек зависти и подозрительности, и он уточнил:

— В год?

— Нет, в месяц.

Малинье был очевидно потрясен, и взглянул на бывшего однополчанина с какой-то нерешительностью. Это открытие напомнило ему их последнюю встречу в Сирии. Шовье тогда годом раньше потерял отца и отказался от своей части наследства. Когда по случайному стечению обстоятельств это получило огласку, на Малинье такое презрение к деньгам произвело большое впечатление. Сегодня, когда Шовье с комфортом устроился в жизни, он не казался столь необыкновенным и стал более далеким.

— А вообще, что ты думаешь о происходящем?

— Мне ситуация не очень-то понятна, — ответил Шовье уклончиво. — Честно говоря, я в этом мало смыслю.

— А по-моему, тут все понятно, — сказал Малинье. — Не вижу, что тебя смущает. Ясно, что с их дерьмовым Народным фронтом они везде разведут бардак и пустят нас по миру.

Его товарищ желчно усмехнулся и заметил, бросая недружелюбный взгляд на Шовье:

— Не переживай. Все по миру не пойдут. Пойди спроси у крупных акционеров «Счастливой звезды», что они об этом думают. Они себе спокойненько дожидаются этой самой девальвации. Тогда в кассу компании во-от такие миллионы упадут. Он снова быстро взглянул на Шовье и добавил: — Если они и финансировали свой Народный фронт, то не только они одни.

Точный смысл такой реплики вначале ускользнул от Малинье. Он уловил только тон, явно оскорбительный для заправит «Счастливой звезды». Его узкий лоб сморщился в усиленном размышлении, а взгляд устремился внутрь собственного «Я», нащупывая знакомые зоны, где обычным порядком противостояли друг другу два непримиримых образа: с одной стороны гнусный революционный сброд с чудовищными аппетитами, а с другой — высокий символ порядка, безопасности, родины — правление «Счастливой звезды».

— Извините, — сказал товарищ, — но я побегу. Пора идти с женой ругаться. А то она потребует с меня гонорар за присутствие на заседаниях.

Протягивая руку Шовье, он издал неуместный смешок, грязный и одновременно агрессивный, будто желая его им запачкать. Малинье почти не обратил внимания на его уход и продолжал пережевывать свое. Он рассеянно взялся за свой стакан и тут же оттолкнул его, как неприятную мысль.