Юрий Козлов - Воздушный замок
— Увидишь… — вздыхал Юрка. — Понимаешь, когда очень хочешь увидеть человека, но долго-долго его не видишь, а потом вдруг неожиданно встречаешь, всегда думаешь: а может, лучше совсем его не встречать? Боишься чего-то…
Окна в подземном кафе «Аврора» маленькие и узкие. Сквозь них видны ноги идущих по проспекту людей. Только совсем маленькие дети появлялись в окне целиком. Саня им подмигивал, и дети останавливались. Потом в кадре окна возникала родительская рука, которая брала ребёнка за воротник.
— А чего ты боишься? — спросил Саня.
— Не знаю, — вздохнул Юрка. — И вообще зря я этот разговор затеял.
— Почему зря? Если ты не хочешь с ними встречаться, то не будем. Мне в конце концов всё равно.
Так сидели они и беседовали, иногда поглядывая на часы…
3
Работая с глиной и глядя на свои испачканные руки, Оля Крылова раньше испытывала чистое и светлое чувство радости — чувство, которое, по её мнению, дано испытывать человеку, создающему прекрасное. Она обращалась с этим чувством бережно и страшно удивлялась, когда получала за свои композиции тройки с минусом. Поначалу Оле было смешно. «Ну, кто они? — думала Оля. — Кто они такие, эти люди, оценивающие моё творчество? И что значат для меня их оценки? Не будет стипендии? Ха-ха! Главная оценка — это та, которую я сама себе ставлю. А это пятёрка! Я работала над скульптурой… Мне ли не знать — хорошая она или плохая?»
Так продолжалось два года…
На третьем курсе Оля изменилась. Руки, испачканные в глине, её больше не радовали, чистое чувство радости не приходило. Сам процесс лепки стал вдруг ненавистным. В институт Оля ходила как на каторгу. Однажды ночью посетило её прозрение, что великой не стать, ничего гениального не создать… Дверь в бессмертие захлопнулась. Оля поблагодарила судьбу, что прозрение пришло так рано. Теперь она смотрела на жизнь иначе: начала пользоваться косметикой, наряжаться, как манекенщица. «Наконец-то…» — облегчённо вздохнули родители. Мать сказала, что скоро к ним придёт в гости один аспирант — сын сослуживицы. Хорошо бы Оле с ним посидеть, поговорить об искусстве… Но Оля решительно отвергла аспиранта.
Последнее время мысли её занимал совсем другой молодой человек — голубоглазый и строгий, хоть икону с него пиши. С тяжёлым сердцем делала Оля новую композицию, впервые не думая о величии и вечности. Строгий и голубоглазый учился на факультете живописи и дружил с одним Олиным знакомым — живописцем Петруном. Петрун сто раз приглашал её к себе в мастерскую, но Оля отказывалась. Теперь она отправилась туда не задумываясь. Сидела на высокой табуретке, молчала и смотрела на дверь. Голубоглазый строгач не появлялся. В тот вечер Оля обратила внимание на другого молодого человека — звали его Юрий, и к людям искусства он, по счастью, не принадлежал. Ольга забавлялась, наблюдая за ним.
Сначала Юрий бойко спорил с Петруном, попивал вино и танцевал с какой-то девицей. Потом вдруг затих, ушёл в угол и стал оттуда посматривать на Ольгу, делая вид, что изучает натюрморт у неё над головой. Натюрморт необыкновенно натуралистично изображал раков и пивные бутылки. Бутылки всегда присутствовали в натюрмортах Петруна. Сам Петрун называл свои работы «натюрмордами». Сидя на своей высокой табуретке, Ольга никак не могла понять, почему Юрий не сходит на кухню, не возьмёт точно такую же табуретку, не подойдёт к ней, не сядет рядом и не начнёт какой-нибудь дурацкий разговор. Ольга зевала и смотрела на часы. Когда Юрий ушёл на кухню за сигаретами, Ольга тихонько оделась и ушла, уверенная, что Юрий её догонит. Она шагала к остановке, а снежинки мягко ложились ей на щёки, словно нежный небесный скульптор прикасался к щекам тонкими влажными пальцами. Ольга ни о чём не думала. Ей казалось, что настало время простых и доступных радостей: снег идёт, качели в скверике скрипят, чёрная собака пробегала мимо — лизнула руку… Такой стала теперь жизнь, когда отпала необходимость что-то выдумывать и воплощать. То, что Юрий так и не догнал её, показалось Ольге странным. Она специально постояла под козырьком остановки, пропустив несколько троллейбусов, но Юрий так и не появился…
На следующий день Ольга закончила композицию, грустно окинула её взглядом и пошла гулять по вечерней и снежной улице Горького. На Советской площади Ольга долго смотрела сквозь снег на конного Юрия Долгорукого, ей казалось, что конь его встаёт на дыбы в снежном крошеве, а сам Юрий медленно и страшно вынимает из ножен каменный меч. «Так и должна видеться настоящая конная статуя в метель», — подумала Ольга и пошла дальше. Она любила конные статуи. В метро её посетила простая и хорошая мысль — надо забрать документы из института и уехать куда-нибудь подальше. Хотелось почему-то на Белое море, в Архангельскую область, где ночи голубые, огромные сосны растут, где качаются на ветру брошенные церкви, а по прозрачным рекам гуляет сёмга.
Странности начались через неделю. Ольга получила за композицию пятёрку, все были удивлены, работу отобрали на выставку. «Ну, кто они? — устало подумала Ольга. — Кто они, эти люди, оценивающие моё творчество? И что значит для меня их оценка? Сама-то себе я ставлю двойку… Ольга вдруг возненавидела споры о смысле и назначении искусства. Она начала подозревать, что споры эти ведутся для того, чтобы не работать.
И зимой, после сессии, на которой ей поставили хорошие отметки и дали стипендию, Ольга решила поехать в Ленинград, походить там по улицам, по паркам, по музеям — посмотреть на памятники. Кроме самых необходимых вещей, она взяла с собой книжку Честертона. Патер Браун последнее время казался Ольге верхом мужского совершенства. На всякий случай Ольга позвонила своей верной подруге Свете Гончаровой, которую знала с детства.
В первый день каникул, поздней ночью, они стояли на Ленинградском вокзале и ёжились от холода. Поезд подошёл за десять минут до отправления. Света и Ольга застелили в купе полки и моментально уснули. Когда они проснулись, в купе было как в холодильнике, а поезд нёсся по туманным и заснеженным ленинградским пригородам.
Ленинградская Малая Охта не очень отличалась от московских Чертанова, Бирюлёва или Хорошёво-Мнёвников. Оле и Свете показалось, что они никуда не уезжали. Те же белые блочные дома, те же универсамы с длинными очередями в кассы и с чёрствыми батонами, те же заколоченные до лета овощные ларьки, кинотеатры с такими же названиями, как и в Москве, и с такими же фильмами; только трамваи — скрежещущие и позванивающие — вносили некоторое разнообразие. В Москве в новых: районах трамваи не ходили.
Оля и Света остановились у старшей Олиной сестры. Была сестра уже много лет замужем за ленинградцем, иногда (а точнее, когда ссорилась с мужем) начинала вдруг сетовать, что зря переехала из Москвы, ехидно обзывала Ленинград дырой, провинцией, чем приводила мужа в бешенство.
Придя из Эрмитажа, Оля и Света пообедали и теперь стояли у окна в детской комнате, наблюдая, как по улице ползёт, уничтожая сугробы, снегоуборочная машина. Сверху на это было интересно смотреть. Ловко орудовала машина своими кривыми лапами. В детской комнате — ковёр во весь пол, по стенам — полки с игрушками. Дети придут из детского садика, прибегут в комнату, обнимут Ольгу и закричат: «Тётя Олька! Тётя Олька приехала! Не уезжай от нас, ладно?»
В детстве Оля и Света дружили самозабвенно. Потом это прошло, но добрые отношения остались. Правда, они стали немного натянутыми, потому что Оля и Света никак не могли решить, кто командует, а кто слушается. Первый разлад произошёл, когда Оля после четвёртого класса поступила в среднюю художественную школу. Света сразу же начала усерднее играть на пианино и одно время утверждала, что будет учиться в консерватории. Однако после десятого класса Света поступила в Полиграфический институт, на экономический факультет. Конкурс туда был всего два человека на место. Про консерваторию Света забыла. Пианино дома пылилось, и Светин брат-шалун писал на пыльной крышке разные нехорошие слова.
Учиться было грустно: институт маленький, вечера скучные. Товаровед-библиограф — так называлась будущая Светина специальность. По-простому это означало работник книжного магазина. В лучшем случае директор, в худшем — продавец. В институте при входе на их факультет стоял стенд: «В книжную торговлю — специалистов с высшим образованием!» Институт занимал трёхэтажное здание на Садово-Спасской улице. Здание было такое старое, что ремонт стал хроническим состоянием института. Сколько кофт, брюк, юбок испачкала Света в краске и в извёстке за два года учения!
Иногда, особенно когда шёл дождь и падали листья, когда капли зигзагами стекали по институтским окнам, Света думала, что в жизни ей пока не очень-то везёт: парня хорошего не встретила, будущая профессия не интересует, дома — такая тоска, такая тоска… Причин этого невезения Света не понимала. Были моменты, когда она злорадно думала о себе, как о совершенно чужом человеке: «Так тебе и надо, дуре! Будешь стоять за прилавком в синем халате!»
