Трумен Капоте - Собрание сочинений в трех томах. Том 3. Музыка для хамелеонов. Рассказы
В трехэтажном доме отца было семь комнат; некоторые огромные, особенно три, выходившие на патио: гостиная, столовая и «музыкальная» комната, где танцевали и играли в карты. Два верхних этажа были украшены решетчатыми балконами: темно-зеленые железные завитушки были увиты плющом и пышными гроздьями алых крестовидных орхидей — казалось, ящерицы высовывают красные язычки. Особняк был отделан безупречно: лакированные полы, тут немного кружев, там чуть-чуть бархата… Его можно было назвать домом богача, но, вернее, это был дом человека с природной страстью к изящному. Для бедного (но счастливого) босоногого мальчишки из Алабамы было полной загадкой, как удается воплотить такую страсть.
Но это не было тайной для моей матери, которая после окончания колледжа использовала все свое очарование, чтобы отыскать в Нью-Йорке жениха, способного позволить квартиру в Саттон-плейс и соболиные шубы. Нет, причина благополучия моего отца была ей хорошо известна, но она никогда не упоминала об этом, кроме одного-единственного раза, много лет спустя с тех пор, когда жемчуг впервые обвил ее укутанную соболиным мехом шею.
В тот раз она приехала навестить меня в снобскую школу в Новой Англии (мое обучение оплачивал ее богатый и великодушный муж). Какие-то мои слова вывели ее из себя и она закричала: «Так ты не знаешь, на что он живет? Эти яхты и круизы в Грецию? Да он альфонс! Только подумать, сколько их у него было. Все вдовы. Все богатые. Очень богатые. И все старше его. Слишком старые, чтобы выйти за молодого. Вот почему ты — его единственный ребенок. И вот почему у меня нет больше детей — я была слишком юной, чтобы рожать, но он ведь зверь, он меня разбил, искалечил…»
Куда б я ни пошел, все смотрят на меня… Луна, луна над Майями… Все это в первый раз, так, милый, будь нежней… Эй, парень, разменяй монету!.. Куда б я ни пошел, все смотрят на меня…
Пока она говорила (а я старался не слушать, ведь слова о том, что мое рождение искалечило ее, болезненно отзывались во мне), слова этих песенок — или какие-то похожие — крутились у меня в голове, напоминая о странной вечеринке, устроенной моим отцом в ту рождественскую ночь.
Патио и три больших комнаты были наполнены свечами. Многие приглашенные собрались в гостиной, где елка блистала в мягком свете камина, но большая часть танцевала под граммофон в музыкальной комнате и патио. После того, как меня представили всем гостям, я отправился к себе наверх, но с террасы, на которую выходила моя спальня, мог видеть всю вечеринку, разглядеть всех танцующих. Я видел, как мой отец вальсирует вокруг бассейна, окружавшего фонтан с русалкой, с изящной дамой. Да, она была изящной, и ее серебристое платье переливалось в пламени свечей, но она была старой, как минимум на десять лет старше отца. А ему было тридцать пять.
Внезапно я понял, что мой отец младше едва ли не всех собравшихся. Очаровательные дамы были ничуть не моложе хрупкой плясуньи в серебристом платье. Что же до мужчин — почти все курили душистые гаванские сигары — больше половины из них годились моему отцу в отцы.
Поначалу я не поверил своим глазам, когда увидел, как отец и его пожилая партнерша незаметно подобрались к нише, укрытой тенью алых орхидей, и там застыли в поцелуе. Я был настолько испуган, настолько разгневан, что бросился в спальню, нырнул в постель и натянул на голову покрывало. Что понадобилось моему молодому симпатичному отцу от этой старухи?! И почему все эти люди не идут домой ждать Санта Клауса? Несколько часов я лежал без сна, ожидая, когда они разойдутся и, когда отец распрощался с последним гостем, я услышал, как он поднимается по лестнице и входит в комнату взглянуть на меня; но я притворился спящим.
Заснуть я уже не мог. Меня подняли с кровати шаги отца на лестнице, его тяжелое дыхание. Я решил подсмотреть за ним. Я притаился на балконе в тени плюща. С этого места я видел гостиную, елку и камин, в котором еще тлели угли. Больше того — я увидел отца. Он ползал под елкой, раскладывая свертки. Обтянутые пурпурной, красной, золотой, белой и голубой бумагой, они шуршали, пока он их перекладывал. Голова у меня закружилась — все было ясно. Если это подарки, предназначенные для меня, значит они не посланы Богом и не принесены Санта Клаусом; нет, это вещи, купленные и запакованные моим отцом. Все это означало, что мой смышленый маленький кузен Билли Боб и испорченные мальчишки вроде него не врали, когда смеялись надо мной и говорили, что Санта Клаус не существует. И самая грустная мысль: неужели Сук знала правду и обманывала меня? Нет, Сук никогда меня не обманет. Она верила. Именно так — несмотря на свои шестьдесят с лишним, во многом она была еще большим младенцем, чем я.
Я дождался момента, когда отец закончит свою возню и задует последние свечи. Я подождал еще немного, чтобы убедиться, что он заснул. Тогда я тихонько спустился в гостиную, где еще сохранился аромат гардений и гаванских сигар.
Я сидел и думал: надо сказать Сук правду. Ярость, необычайной силы злость бурлила во мне; она не была направлена против отца, хотя он и стал ее жертвой.
Когда рассвело, я стал разглядывать ярлычки, приделанные к сверткам. Все они гласили «Для Бадди» и лишь один «Для Евангелины». Евангелиной была старая негритянка, день-деньской пившая кока-колу и весившая триста фунтов. Она служила у отца экономкой. Я решил раскрыть подарки — то ж, уже рождественское утро, я на ногах — почему бы и нет? Не стану описывать — что там было: рубашки, свитера и прочие невеселые вещи. Меня обрадовал только пистолет, стрелявший пистонами. Почему-то мне показалось забавным разбудить отца стрельбой. Это я и сделал. Пух. Пух. Пух.
Он выскочил из своей комнаты, дико на меня глядя.
Пух. Пух. Пух.
— Бадди, черт возьми, что ты делаешь?
Пух. Пух. Пух.
— Прекрати!
Я засмеялся: — Смотри, папа. Смотри, какие замечательные вещи мне принес Санта Клаус.
Умиротворенный, он спустился в гостиную и обнял меня.
— Тебе нравится то, что принес Санта Клаус?
Я улыбнулся ему. Он улыбнулся мне. Воцарилось нежная тишина, прерванная моими словами: «Да. А что подаришь мне ты, папа?» Его улыбка испарилась. Он сощурился удивленно, видимо пытаясь разгадать соль моей шутки. Затем покраснел, словно стыдясь своих мыслей. Потом погладил меня по голове, кашлянул и сказал: «Знаешь, я подумал, стоит подождать, чтобы ты сам выбрал. Ты хочешь что-нибудь конкретное?»
Я напомнил ему про аэроплан, который мы видели в витрине магазина игрушек на Кенел-стрит. Его лицо вытянулось. Да, конечно, он помнит аэроплан и его безумную цену. Как бы то ни было, на следующее утро я уже сидел в аэроплане, представляя, как он взлетает в облака, а мой отец тем временем выписывал чек довольному торговцу. Были какие-то доводы в пользу того, чтобы послать аэроплан в Алабаму пароходом, но я был непреклонен: аэроплан должен быть со мной в автобусе, на котором я уезжаю сегодня в два часа. Торговец позвонил в автобусную компанию, и вопрос был улажен.
Но я еще не совсем отделался от Нового Орлеана. Проблема заключалась в большой серебристой бутыли «Лунного света»; скорее всего, из-за моего отъезда, а может еще почему, — как бы то ни было, отец целый день от нее не отрывался, а в такси на пути к автобусу напугал меня, стиснув мне руку и хрипло забормотав: «Я тебя не отпущу. Я не могу отпустить тебя к этой психованной семье в их сумасшедший дом. Только подумать, чем они забивают тебе голову. Ребенку шесть, уже почти семь лет, а он говорит про Санта Клауса. Это все они виноваты, все эти кислые старые девы со своими библиями и спицами, все эти пьяницы-дяди. Послушай же, Бадди, Бога нет! Нет Санта Клауса». Он больно сжал мне руку. «Боже мой, порой мне кажется, что нам обоим, мне и твоей матери, лучше было бы покончить с собой…» (На деле, он так и не покончил с собой, а вот мать тридцать лет назад отравилась снотворным). «Поцелуй меня. Прошу тебя. Пожалуйста. Поцелуй меня. Скажи папочке, что ты его любишь». Но я не мог говорить. Я страшно боялся опоздать на автобус. И я боялся за аэроплан, привязанный сверху к нашему такси. «Скажи «я тебя люблю». Скажи. Пожалуйста, Бадди. Скажи».
К счастью, наш таксист отказался милосердным человеком. Потому что, если бы не он, не проворные носильщики и дружелюбный полицейский, не знаю, что и случилось бы, когда мы добрались до места. Отец так напился, что с трудом стоял на ногах. Но полицейский поговорил с ним, успокоил, придержал, а таксист взялся отвезти его домой. Но отец не ушел, пока не убедился, что меня усадили в автобус.
Оказавшись в автобусе, я рухнул на сиденье и закрыл глаза. Я ощущал странную боль. Страшную боль во всем теле. Я думал, что если сниму тяжелые городские ботинки, эти орудия пытки, мне станет легче. Я снял их, но загадочная боль не исчезла. Так и осталась со мной.
Через двенадцать часов я уже был дома в постели. Сук сидела возле меня в качалке — звук ее движения напоминал шум прибоя. Я попытался рассказать ей, что произошло, но, не договорив, заплакал, как-то по-собачьи заскулил.
