Марио Льоса - Литума в Андах
– Ты, верно, ночуешь в бараке, уцелевшем от уайко, – сказал Литума, поддерживая его за локоть. – Я тебя провожу, дружище. Давай-ка возьмемся за руки, не то в этой темноте угодим в какую-нибудь яму и сломаем шею.
Они шли медленно, спотыкаясь о камни, толкая друг друга во мраке, который не могли рассеять мириады звезд и узкий серп луны. Неожиданно бурильщик остановился и, схватившись за живот, согнулся пополам,
– Тебя мутит? Поблюй – станет легче. Натужься, чтоб вся дрянь вышла. Я тебе помогу.
Бурильщик, скорчившись, содрогался от приступов рвоты, а Литума, стоя позади, сдавливал ему обеими руками живот, как он это обычно делал в Пьюре с непобедимыми, когда те перебирали в баре Чунги.
– Ты ко мне подкатываешься, – вдруг запротестовал пеон, с трудом выговаривая слова.
– Этого тебе, наверно, хочется, – засмеялся Литума. – Нет, мужчины меня не интересуют, мудак.
– Меня тоже, – промямлил пеон, все еще давясь от приступов рвоты. – Но в Наккосе все становятся гомиками, а то и похуже.
У Литумы забилось сердце: этого пеона тоже что-то грызло, он хотел от чего-то освободиться, искал, кому излить душу.
Бурильщик наконец выпрямился, с облегчением вздохнул.
– Вроде стало лучше. – Он сплюнул. – Собачий холод.
– Пробирает до костей, – согласился Литума. – Пойдем-ка поскорей.
Они снова взялись за руки и, спотыкаясь, с трудом вытаскивая ноги из грязи, побрели дальше, проклиная все на свете. Вскоре в ночной темноте они смогли различить еще более черное пятно – барак. Слышно было, как среди горных вершин свистит ветер, но здесь все было тихо и спокойно. Хмель у Литумы прошел, голова стала ясной, мысли четкими. Он даже забыл о Мерседес и Томасито, которые миловались сейчас там наверху, забыл и о Мече тех давних времен, когда видел ее в маленьком баре неподалеку от стадиона Пьюры. В голове кружились другие мысли и все более отчетливо вырисовывалось решение: «Я должен расколоть его».
– Покурим, приятель? – обратился он к пеону. – Перед сном?
– Вы останетесь здесь? – Бурильщик, похоже, тоже протрезвел.
– Неохота карабкаться вверх в такую пору. А кроме того, не хочу мешать влюбленной парочке. Думаю, в бараке найдется для меня свободная кровать.
– Не кровать, а топчан. Но все матрасы уже унесли.
До Литумы из глубины барака донесся храп. Бурильщик рухнул на первый же топчан справа от двери. Капрал зажег спичку и осмотрелся: рядом стояли еще два пустых топчана. Он сел на ближайший, раскурил две сигареты, протянул одну бурильщику и радушно сказал:
– Нет ничего лучше, как хорошенько затянуться перед сном, уже лежа в постели, когда начинаешь засыпать.
– Я могу хватить лишку, что и говорить, – сказал пеон. – Только я не дурак. – Литума видел, как заметался в темноте огонек сигареты, и ощутил запах дыма, который бурильщик пустил прямо ему в лицо. – Почему вы остались здесь? Что вам от меня надо?
– Узнать, что случилось с теми тремя, – тихо, почти шепотом, ответил Литума, сам удивляясь охватившему его страху: не упустит ли он сейчас последний шанс? – Не для того, чтобы арестовать кого-нибудь. Не для того, чтобы отправить подозреваемого в Уанкайо. Не по службе. А просто из любопытства, друг. Клянусь тебе чем хочешь. Что случилось с Касимиро Уаркаей, с Педрито Тиноко и Медардо Льянтаком, он же Деметрио Чанка? Расскажи мне, пока выкурим по последней сигарете.
– Ни за что на свете, – прохрипел в ответ пеон и шумно задышал. Литума услышал, как он возится на своем топчане. А вдруг сейчас вскочит и бросится вон из барака? Укроется у Дионисио и доньи Адрианы? – Можете меня убить. Можете облить меня бензином и чиркнуть спичку. Можете делать со мной все, что вы делаете с терруками. Все равно ничего не скажу.
– Я тебя и пальцем не трону, что ты, браток. – Литума говорил медленно, всячески подчеркивая дружеское расположение к пеону. – Просто ты мне расскажешь по-приятельски – и я уйду. А завтра ты покинешь Наккос насовсем, и я тоже. Каждый пойдет своей дорогой. И мы с тобой никогда больше не встретимся. Если расскажешь, нам обоим будет легче. Ты вытащишь эту занозу, что сидит у тебя внутри. И я тоже избавлюсь от занозы, что мучила меня все это время. Я даже не знаю, как тебя зовут. Расскажи только, что тут произошло. Чтобы мы оба спали лучше, ты и я, приятель.
Наступило долгое молчание, изредка нарушаемое храпом пеонов, спавших в глубине барака. По тому, как разгорался огонек сигареты, Литума мог следить за жадными затяжками бурильщика. От дыма, который тот выдыхал в его сторону, стало пощипывать ноздри. Литума немного успокоился. Появилась уверенность, что пеон сейчас заговорит.
– Их принесли в жертву апу, ведь так?
– Апу? – Пеон заерзал. Его нервозность передалась капралу, он почувствовал зуд во всем теле.
– Ну, эти духи гор, – принялся он растолковывать, волнуясь все больше. – Эти муки, амару, божки, дьяволы, как их там еще называют, которые живут в горах и навлекают всякие несчастья. Это им приносили жертвы, чтобы они не вызвали уайко? Чтобы пиштако не потрошили пеонов? Так или нет, говори!
– Я не понимаю на кечуа, – просипел бурильщик. – Никогда раньше не слышал таких слов. Апу?
– Нет, ты скажи, им приносили жертвы, чтобы избавиться от уайко и пиштако? – настаивал Литума.
– Медардо был мой земляк, я тоже из Андамарки, – сказал пеон. – Он представлял там администрацию, вот из-за чего он пострадал.
– Ты больше переживаешь за бригадира? – спросил Литума. – Других тебе не так жалко, как земляка. Что ж, это понятно. Я, например, больше всего жалею о немом, о Педрито Тиноко. А вы были друзья, ты и Медардо Льянтак?
– Знали друг друга. Он с женой жил наверху, на склоне горы, они боялись, что терруки пронюхают, что они теперь в Наккосе. Он ведь ускользнул от суда терруков. И знаете как? Спрятался в могилу. Иногда мы разговаривали с ним. Его тут постоянно пугали парни из Аякучо, Абанкая, Уанкавелики. Говорили ему: «Рано или поздно тебя сцапают». Или еще: «Ты тут живешь среди нас, и нам потом от твоих дел не отмазаться. Катись-ка лучше отсюда подобру-поздорову».
– Поэтому его и принесли в жертву? Чтобы не испортить отношения с терруками?
– Не только поэтому, – живо возразил бурильщик. Он часто затягивался и по-прежнему пускал дым в лицо Литуме, было похоже, что он снова захмелел. – Не только поэтому, будь оно все проклято.
– А тогда почему еще?
– Эти суки сказали, что терруки его казнят. А так как все равно надо было выбрать кого-то, то лучше было взять его, ведь смерти ему вроде бы так или иначе не избежать, он у терруков занесен в список.
– То есть ты хочешь сказать, нужно было найти кого-то, кем пожертвовать?
– Но все это был сплошной обман! – все больше негодовал пеон. – Разве мы после этого не остались без работы? И знаете, что они еще говорят?
– Что?
– Что мы не оказали полного уважения и поэтому вызвали недовольство. Эти говнюки сказали, что мы должны сделать кое-что похлеще. Понимаете?
– Прекрасно понимаю, – прошептал Литума. – Только что может быть хлеще, чем убить Альбиноса, или этого твоего бригадира, или беднягу немого ради каких-то апу, которых никто никогда не видел и никто толком не знает, существуют ли они вообще.
– Да убить это было бы еще ничего, – повысил голос бурильщик, и Литума подумал, что те, что спят в глубине барака, могут проснуться и заставить их замолчать. Или подкрадутся на цыпочках и заткнут бурильщику рот. А его самого за то, что он слышал то, что слышал, отведут к заброшенной шахте и сбросят вниз. – Мало ли людей убивают повсюду? Убить – это самое простое. Теперь это такая же пустяковина, как пойти облегчиться, разве не так? Нет, вовсе не убийство та заноза, что мучит здесь людей. Не меня одного, но и многих других, тех, кто ушел. Не убийство, а совсем другое.
– Что другое? – Литума похолодел.
– Этот вкус во рту. – Бурильщик перешел на шепот: – Он не проходит, сколько ни полощи рот. Я и сейчас его чувствую. На языке, на зубах. И даже в горле. И глубже, чувствую его в желудке. Будто только что перестал жевать.
Окурок обжигал Литуме палец. Он кинул его на пол, растоптал. Он понял, что ему сказал пеон, и не хотел знать больше.
– Так, значит, и это тоже. – Он ловил воздух открытым ртом, никак не мог вдохнуть.
– Даже когда я сплю, не могу от него избавиться, – говорил бурильщик. – Только когда пью. Вот почему я запил, стал алкоголиком. А мне нельзя пить, у меня открылась язва. Я испражняюсь с кровью.
Литума хотел вытащить другую сигарету, но руки дрожали, пачка упала. Он искал ее, шаря в темноте руками по сырому полу, усеянному мелкими камушками и обгорелыми спичками.
– Все в этом участвовали, все, и я тоже, хотя и не хотел, но тоже, – зачастил пеон. – Вот что меня мучит, вот от чего меня мутит – эти куски, которые я глотал.
Литума наконец нащупал пачку. Вытащил две сигареты. Сунул одну в рот, подождал, пока перестанут трястись руки. Зажег спичку, молча протянул раскуренную сигарету лежавшему пеону. Смотрел на тлеющий в темноте огонек, морщась время от времени от вонючего дыма.
