Константин Лагунов - Больно берег крут

Стремительно рванулся к двери. Та вдруг сама растворилась, на пороге встала Нурия в легком нарядном халатике, с разлитыми по плечам черными струями волос. Качнулась навстречу, обхватила за шею, выдохнула:

— Я пришла…

Эта ночь — как прекрасный, призрачный сон. Все было полуреальным, зыбким, ускользающим. Они что-то пили и ели, варили кофе, слушали музыку и даже танцевали. Она разомкнулась, распахнулась перед ним до самого дна. Она любила каждой клеточкой своего молодого, сильного, прекрасного тела. Каждым словом, вздохом, стоном, вырвавшимся из потайных, дремотных глубин.

Она ушла на свету. У него едва достало сил перевернуться. Ткнулся лицом в подушку, и в тот же миг оборвались все нити, связующие его с миром.

Утром они столкнулись на лестничной площадке. Нурия вела сына в детсад. «Приду» — то ли в самом деле шепнула она, то ли глаза сказали это слово, то ли оно родилось в нем — Бакутин не понял.

Остолбенело глядел вслед, слушал, как пели деревянные ступени под ее ногами. Смахнул стеснившую голову шапку да так и нес ее в руках до самой конторы, гордо запрокинув молодую, счастливую, седую голову. «Приду!»

Румарчук пробыл в Турмагане еще двое суток. Замотал, задергал подчиненных. Распорядок дня и ритм у него был такой, что и молодые с ног валились. Он подымался в шесть утра, а через час уже начинал осмотр своих владений. Вместе с Гизятулловым побывал на буровых у Шорина и Фомина, потом с Петром Угаровым обошел пока еще только зарождающееся хозяйство вышкомонтажной конторы, потом насел на строителей и разобрался с каждым мало-мальски значимым объектом. А накануне отъезда в кабинете Бакутина собрался командный состав всех подразделений, которые обустраивали и осваивали Турмаганское месторождение. Тут были градостроители и промысловики, геологи и дорожники, лесники и трубоукладчики, вышкомонтажники и буровики, авиаторы и связисты, торговцы и общепитовцы, землеройщики и речники, и… Просто непонятно было, как небольшой бакутинский кабинет смог вместить такую уймищу людей.

Перед этой финальной встречей Румарчук еще раз высказал свое мнение о злополучной записке по утилизации попутного газа. Высказал непререкаемо, как что-то уже бесспорно решенное и тем больно зацепил Бакутина, и тот, не выдержав, сорвался:

— Записку назад не возьму. Дело не в амбиции. Вам не хочется взваливать на плечи попутный газ. Без того хлопот полон рот. Во избежание дополнительных забот и лишней ответственности вы готовы пожертвовать и сотнями миллионов тонн нефти, и режимом эксплуатации пластов, и чем угодно. Это не украшает вас, ни как начальника главка, ни как коммуниста…

— Вы что, черт возьми, в самом деле не соображаете? — Румарчук возвысил голос до предела.

— Соображаю! Сейчас мы не готовы к этому. Согласен. Но есть же время подготовиться. Войти в Правительство с конкретными предложениями.

— В таких случаях в деревне у нас говорили: «Сдынь на два лаптя в сторону». — Что-то похожее на насмешку мелькнуло во взгляде и тут же погасло. — Не надо так широко замахиваться. Все силы в замах уйдут. На удар пороху не останется. — Возле глаз залучились морщинки, а в глазах снова вспыхнули насмешливые огоньки. — У вас тут прямо вирус новаторства. Все вповалку заражены. Подавай пьедестал! Вы сочиняете научно-фантастический опус об использовании попутного газа. Горком немедленно требует генплан города. Редактор газеты подсовывает какое-то письмо буровиков о кустовом и наклонном бурении. И все аргументировано! Ново! Заманчиво! Перспективно! Но по сути — пустопорожняя болтовня! Потому, что оторвано от жизни, от реальных возможностей…

— На сегодня, может быть, и так, — с трудом вклинился Бакутин.

— На сегодня, и на завтра, и на десять лет вперед, — отчеканил Румарчук. — Таких новаторских идей сколько угодно можно почерпнуть в зарубежной технической литературе. Не исключаю возможности, что ваша идея родилась в вашей же голове. Ну и что? Сперва встаньте на ноги, обретите нужный ритм, обустройтесь, подтяните тылы, потом трезвоньте на всю страну о своем фантастическом проекте. И если я не смогу, хотя и попытаюсь, привести в чувство вашего Черкасова и этого, как его, Иванова, что ли, то уж вас-то я либо образумлю, либо мы навсегда расстанемся. И в отставку будете подавать вы. Слышите? Вы, уважаемый товарищ Бакутин.

— Так вы мне пре…

— Не спешите. Обдумайте на досуге сложившуюся ситуацию и сделайте выбор. Не тороплю, но и ждать не намерен. Мы не гимназисты. Не в орлянку играем. Нельзя расточать силы на пустопорожнюю болтовню и романтические прожекты. Нельзя раскалывать ядро еще не сложившегося коллектива. В таких условиях немыслимо раздваивать цель…

Не ожидал такого оборота Бакутин и не нашел нужных слов для ответа. На язык навернулась грубая, все отсекающая фраза, способная взорвать к чертовой матери все, чем жил доселе. Но в последний миг его вдруг пронзила мысль, что именно на такой исход и рассчитывает начальник главка. «Свалит меня — другие рты заткнут, затаятся — пропала идея…»

Эта мысль заморозила язык. Бакутин сглотнул взрывчатую фразу и сдавленно произнес:

— Я подумаю.

Понял Румарчук, что подмял строптивого начальника НПУ, и, не скрывая торжества, воскликнул:

— Вот-вот! И впредь головой вперед надо. Нам с вами еще многое предстоит. Без взаимного доверия и уважения — нельзя… Записку вам вернут. Пусть полежит в вашем сейфе до лучших времен…

В недлинной, четко сформулированной официальной речи на заключительной встрече с командирами подведомственных подразделений начальник главка даже не помянул о злополучной записке. Бакутина же расхвалил, ставя другим в пример его напористость, хватку, жажду поиска и самоотверженность. «Да, горяч. Да, срывается иногда, но тут без этого не выйдет…»

От публичной похвалы деда Бакутин пригнулся и едва не застонал. Это была плата за малодушие, за молчаливое предательство идеи. Похвала разоружала, вышибала почву из-под ног.

И как же взбодрился было Бакутин, уловив негодующие нотки в голосе Румарчука, когда тот заговорил о тех, кто, «не учитывая реальных условий, пытается прыгнуть выше головы, отрывается от жизни, утрачивает связь с возможностями и тем самым вносит сумбур и анархию, отвлекая силы на пустопорожнюю дилетантскую болтовню…».

Но и тут начальник главка не помянул Бакутина, даже не глянул на него и тем окончательно того придавил…

«Ликует теперь», — неприязненно поглядывая на Румарчука, думал Бакутин.

Но Румарчук не ликовал. За долгую, нелегкую жизнь судьба столкнула его с множеством несхожих по облику людей. И двух одинаковых обличьем не припомнил бы он. Однако по внутренней, духовной сути своей эта разноликая масса без труда делилась на три группы: тягачи, исполнители, карьеристы. Такие, как Бакутин, не подходили ни к одной группе, являя собой редчайшее исключение. Это были заводилы, отчаянные сорвиголовы, для которых воистину жизнь — борьба. Там, где они появляются, сразу все оживает, приходит в движение, резко разграничиваются силы добра и зла, и вспыхивает меж ними яростный поединок.

Заводилы — взрывоопасны, с ними всегда начеку.

Их становится все меньше, и оттого однообразней, скучней делается жизнь.

Потому и пощадил Румарчук настырного Бакутина, не зацепил его публично. Глядя на подавленного, сломленно горбящегося Бакутина, начальник главка беспокоился, как бы тот не отрекся, не сник, не стал обыкновенным толкачом либо исполнителем: карьеристом, конечно, он не будет, не та закваска.

Румарчук понимал: со всех точек зрения бакутинская идея — новое, прогрессивное в отечественной нефтедобыче. Но идея эта, при всей ее неоспоримой перспективности и выгодности, пока совершенно неосуществима. И если бы даже было принято немедленно желаемое постановление, оно все равно оставалось бы невыполненным из-за нехватки сил, средств и опыта, зато повисло бы тягостным грузом на главке, мешало, отвлекало, создавало дополнительные трудности, коих здесь и так было сверх меры.

Неукротимость, неуемность бакутинская и раздражала, и восхищала Румарчука. И, выговаривая сегодня Бакутину, начальник главка хотел не сломить, а взъярить того, чтоб еще яростней, еще одержимей подымал нефтяной Турмаган, как взлетную к своей негасимой мечте.

— Он победил, это точно, — согласился Фомин, выслушав Бакутина.

— Что больше всего гнетет, душит меня? — горячился и огорчался Бакутин. — Собственная беззащитность, беспомощность. Пока в этом кресле, я еще что-то могу, смею. А вытряхни меня, и я — нуль. Какое-то время я еще потрепыхаюсь, как бывший, — сделал ударение на этом слове, — но только бывшему какая вера? Румарчук прямо сказал: «Выставим, если не уймешься». И выставит! Шутейно. Играючи. И никто из тех, кто сейчас поддакивает, подхваливает меня — в этом на все сто уверен, — не прокукарекает в мою защиту. «Сверху видней» — вот гвоздь. Конечно, сверху видней, но ведь рыба с головы гниет…