Иосиф Герасимов - Вне закона
Он шел, стараясь не споткнуться о разбросанные предметы, видел в разных местах скорчившиеся трупы, но боялся подходить к ним. Наконец вышел к обочине; судя по оставленным на земле тяжелым следам, здесь и стояли машины. Огляделся… Что-то тускло блеснуло. Он нагнулся и подобрал гладкую медную пуговицу. Это была пуговица Эвера… Арон сунул ее машинально в карман, посмотрел по сторонам и увидел самого Эвера, или, вернее, то, что от него осталось, разглядывать он не мог. Сделал еще несколько шагов и наткнулся на сидящего Гольца. Видимо, его не рвали собаки, на лбу темнела, как большая родинка, пулевая рана. Значит, Гольц не побежал, а стоящего собаки не тронули.
Профессор Гольц. Прошло много времени, и благодаря родственникам и ученикам, которых было немало, вышли его книги, они потрясли не только отечественных ученых, но и зарубежных, скорее даже последних, потому что открывали совершенно новые возможности в физической химии, тогда еще совсем молодой науке, а ныне без нее не может обойтись ни одно уважающее себя государство. По этим книгам учатся молодые, но вряд ли кто знает о необычной, а может быть, по тем годам и обычной судьбе этого гордого человека. Но и я так мало осведомлен о нем, что больше ничего не могу рассказать о Гольце в этой повести.
Арон понял: в деревню заходить нельзя, там могут быть сторожа или собаки. Двинулся к оврагу, перешел его, и тут открылись огороды, халабуды, стоящие по краям; огороды были почти убраны. Он подумал и подошел к одной из будок, закрытой на большой амбарный замок. Ему хотелось есть, он сунул штырь в петлю и навалился всем телом; петля была приторочена хорошо, и он уже подумал: у него не хватит сил содрать ее, но тут она подалась. Гвозди медленно выползали из косяка, и петля повисла на замке.
Арон потихоньку открыл обитую ржавым железом дверь, в будке пахло капустой. Он перешагнул порог, постоял, привыкая к темноте; все же серый свет луны, сочившийся сквозь облака, высветил наваленные у стены кочаны; он шагнул дальше, пощупал руками, наткнулся на что-то мягкое, потянул на себя — это оказалась телогрейка, а под ней угловой столик, на нем лежал ломоть засохшего хлеба и луковица. Он тут же стал жевать, заглатывая большие куски, и когда хлеба не стало, взял вилок капусты, ободрал верхние листья и впился в него зубами; капуста была сочная, сладковатая, он ел ее с наслаждением. Вдали залаяла собака, Арон встрепенулся, подхватил телогрейку, торопливо напялил на себя и, жуя на ходу, двинулся дальше, сначала по оврагу, потом вышел на дорогу.
Он шел обочиной, боясь, что может попасться какая-нибудь машина, тогда надо ложиться в кювет. Шел на зарево, к городу, не понимая, где находится, но думал: дорога куда-нибудь все же выведет. И она привела его к речушке, которая вилась по окраине леска; впереди маячили электрические огни, строения, он боялся к ним приближаться, двигался леском, пока не увидел совсем близко идущий поезд; вагоны замедлили ход у семафора, грохнув буферами. Нельзя было попасться никому на глаза — ни сторожу, ни милиционеру. Он подошел к указателю на станцию и прочел с трудом: «Нижние Котлы». А, черт возьми, у него так мало сил, но если все-таки рискнуть, вскочить на какую-нибудь платформу или на ступеньку вагона, то можно добраться до Москвы-товарной, если же повезет, то и до Павелецкого вокзала, а там уж знаком каждый закуток, только слепой не выйдет к Ордынке.
Он затаился у дерева подле насыпи; грузовой состав шел на малой скорости; Арон сумел ухватиться за железный поручень и вскочил на небольшую площадку, сразу же присел, чтобы его не могли увидеть со станции.
Только сейчас он понял, как вымотан, как устал, хотелось спать, от съеденного кочана капусты раздуло живот, началась изжога.
Ему здорово везло в эту ночь: состав дошел до Павелецкого, остановился на дальних путях. Арон соскочил на землю, добрался до забора, в нем был лаз на улицу, на которой не горели фонари.
Он понял: ему понадобится не более часа, чтобы добраться дворами, переулками до дому.
И он добрался. Прижимаясь к сараюшкам, доплелся до доминошного столика… А дальше что? Все окна погашены, их старый дом со многими подъездами спал. Сунуться домой — это конец. Кто бы ему ни открыл, даже мама, обязательно узнают другие о его возвращении, тотчас донесут, и тогда все начнется снова, а может быть, и хуже… Внезапно он твердо решил: Чугун! Только он, только к нему он может пойти; даже если его нет сейчас, Арон дождется его под лестницей, где стоит помойное ведро.
Он перебежал двор и, прижимаясь к стене, нырнул в полуподвал. Здесь было совсем темно, но он нащупал хлипкие перила, тихо сполз вниз, вот и дверь. Он негромко постучал, никто не отозвался, тогда он постучал еще раз и еще и наконец услышал сонный женский голос: «Витя, проснись, стучат». Чугун полусонно выматерился, тогда Арон постучал еще раз, зашлепали босые ноги. Чугун, не спрашивая, внезапно открыл дверь, ударил по глазам сильным пучком света карманного фонарика, и этот свет заставил Арона зажмуриться. Видимо, и Чугун пришел в замешательство, опустил фонарик, легонько ткнул Арона в грудь, показывая в закуток под лестницей, шепнул:
— Туда… Сейчас я ее выгоню.
Он захлопнул дверь, Арон, согнувшись в три погибели, полез под лестницу. Он слышал, как препирались в комнате, это длилось долго, наконец дверь отворилась, тот же луч фонарика упал на лестницу. Женщина всхлипнула, капризным голосом проговорила:
— Да за что же это ты так со мной?
— Гроши получила, — грубо сказал Чугун, — вот и дуй к «Балчугу», там всегда такси.
Он проводил ее до выхода, защелкнул дверь, ведущую с улицы, на щеколду, хотя эта дверь обычно не закрывалась, медленно спустился, посветил в сторону Арона, подождал, пока тот вылезет, впустил его в комнату и зажег свет, сразу приложив палец к губам. Окна у него были хорошо зашторены.
Чугун долго смотрел на Арона из-под нависших бровей, тихо спросил:
— Бежал, что ли?
Арон кивнул.
— Дураки всегда домой бегут, — зло сказал Чугун и сплюнул.
— Я убит, — с трудом проговорил Арон.
Чугун снова посмотрел на него исподлобья, кивнул — он все понял, — и решительно сказал:
— Раздевайся, только я сейчас тряпку принесу.
Но принес он не тряпку, а мешок и стал в него брезгливо складывать одежду Арона:
— Вшей на тебе.
Пока Арон стоял голый, он прошел в закуток, заменявший ему кухню, зажег керосинку, поставил на нее большую кастрюлю с водой.
— Пока холодной мойся, — он дал Арону мыло.
Арон и сам не предполагал, как черны его руки и лицо, — мутная вода текла в раковину. Чугун подошел к круглой железной печке, выкрашенной в черное, которую называл «голландкой», открыл задвижку, потом дверцу, натолкал туда бумаги, из мешка стал щипцами перекладывать одежду в печь, плеснул керосину и, чиркнув трофейной зажигалкой, поднес огонь; печь сразу же загудела, в комнате запахло палеными тряпками. Чугун все подкидывал и подкидывал одежду в печь, только телогрейку вынес из комнаты. Он все делал обстоятельно, угрюмо, словно эта работа ему была хорошо знакома, достал из кладовки таз, еще один кусок черного мыла, от него попахивало дегтем.
— Давай присядь в таз, — приказал он, — да башку мыль как следует. Это мыло с дустом… Волосья-то у тебя хоть и короткие, а побелели… Не хватало, чтобы ты еще мне вшей тут распустил.
Он поливал Арона горячей водой, потом вздохнул, сказал:
— Ну, все… Вот сейчас дам йоду, ранки прижгешь. А то весь покарябанный…
А минут через десять Арон сидел за столом в рубахе Чугуна, в его трусах, которые ему немножко жали с боков, и пил из граненого стакана водку, запивая ее холодной водой, закусывал хлебом с сухой жирной колбасой. Чугун не пил, смотрел тяжко, исподлобья, скулы его заострились, он слушал, видимо, стараясь не пропустить ни одного слова, и когда Арон закончил рассказ тем, как кинули на них овчарок, то увидел, к удивлению своему, что Чугун плачет. Только теперь тот подвинул к себе стакан, плеснул из бутылки, быстро выпил, не закусывая, вытер ладонью глаза, сказал:
— Гады… всех давить надо… Они и батю моего так… С-суки!
Арон никогда прежде не видел у Чугуна такого злого лица. Потом они легли спать, Чугун кинул себе матрац на пол, а Арона уложил на кровать, где он и проспал часов до двенадцати; проснулся от хлопка двери.
Чугун сбросил с себя плащ, стряхнул кепку; судя по всему, на улице шел дождь со снегом; лицо Чугуна было розовое и веселое, он вынул из кармана пачку бумаг, сказал:
— Гляди, все твои ксивы забрал.
На столе лежали фотографии Арона — остатки тех, когда он фотографировался для паспорта, для заводского пропуска, еще для каких-то документов; комсомольский и профсоюзный билеты и заверенная нотариусом копия диплома.
— Ты был у нас? — вскинулся Арон. — Мама… Приведи сюда…
