Томас Вулф - Паутина и скала
– Курьерский.
Юноша, глянув в ответ на отца такими же голубыми, безуча shy;стными глазами, так же спокойно спросил:
– Идет по расписанию, папа?
Старик ответил не сразу. Он сунул узловатую, обветренную руку в карман горохового цвета куртки, пошарил там, достал ог shy;ромные серебряные часы с компасом, фамильную ценность трех поколений ловцов лангустов. Задумчиво поглядел на них.
– Да, парень, – равнодушно ответил он. – По расписанию – или почти. Пожалуй, немного опоздает.
Но большой поезд уже промчался с ураганным шумом и ско shy;ростью. Шум затих, оставя болота извечным крикам чаек, низко shy;му гудению огромных комаров, унынию, погребальным кострам горящего мусора, одинокому ловцу лангустов и его юному сыну. Несколько секунд они равнодушно глядели вслед уносящемуся поезду. Потом вновь принялись чинить сети. Близился вечер, с ним – полный прилив, а с приливом – лангусты. Все оставалось неизменным. Поезд появился, прошел, исчез, и над равниной, как всегда, нависал невозмутимый лик вечности.
В поезде, однако, была иная атмосфера, своеобразное про shy;буждение надежд и ожиданий. На лицах пассажиров можно бы shy;ло разглядеть отражения всех чувств, которые обычно вызывает конец долгого путешествия: у кого – сосредоточенной готовно shy;сти, у кого – пылкой нетерпеливости, у кого – опасливого бес shy;покойства, А на лице одного из них, юноши двадцати с неболь shy;шим лет, отражались надежда, страх, томление, ликование, вера, убежденность, предвкушение и поразительное осознание, кото shy;рые испытывал каждый юноша на земле, приближаясь к чудес shy;ному городу. Хотя остальные люди в вагоне, уже деятельные, суе shy;тливые, занимались приготовлениями к концу пути, юноша сидел у окна, словно погруженный в грезы, восторженный взор его был прикован к проносящимся мимо пустынным болотам. Ни одна по shy;дробность пейзажа не ускользала от его жадного внимания.
Поезд мчался мимо клеевой фабрики. Молодой человек, словно бы хмельной от восторга, упивался ее зрелищем. Радост shy;но смотрел на высокие дымовые трубы, блестящие окна, мощ shy;ные печи. Потянуло едким запахом горячего клея, и юноша стал жадно вдыхать его.
Поезд пронесся по мосту через извилистый заливчик беско shy;нечного всепоглощающего моря, неподвижный, как время, густо подернутый неподвижной зеленью; совершенная красота его на shy;всегда запала в разум и сердце молодого человека.
Он поднял взгляд, как некогда покорители Запада поднимали взгляды на сияющие бастионы гор. Перед ним по краям болота вздымались гордые вершины Джерси-Сити, неизменно встреча shy;ющего путешественника тлением своих мусорных куч – верши shy;ны, гордо вздымающиеся над первозданностью этих унылых бо shy;лот знаменем стойкости человека, символом его силы, свиде shy;тельством несокрушимого духа, которое вечно пылает громад shy;ным факелом в этой пустыне, противопоставляя потемкам сле shy;пой природы картину его свершений – высоты Джерси-Сити, сияющие вечным празднеством.
Поезд мчался под вершины гордого зубчатого холма. Холм окутывал его, поезд с грохотом входил в тоннель. В вагоне вдруг стало темно. Поезд нырнул под широкое русло неустанной реки, и у молодого человека заложило взволнованно настороженные уши.
Он повернулся и взглянул на попутчиков. Увидел на их лицах изумление, а в сердцах уловил нечто такое, чего никому не по shy;стичь; и сидя в немом остолбенении, услышал два голоса, два не shy;громких голоса жизни, голоса двух безымянных слагаемых жиз shy;ни, мужчины и женщины.
– Черт возьми, ну и рад же я буду вернуться домой, – не shy;громко сказал мужчина.
Женщина несколько секунд молчала, потом так же негромко, однако до того выразительно, проникновенно, что молодой че shy;ловек никогда этого не забудет, ответила:
– Вот-вот.
И только. Но как ни просты были эти слова, они запали ему в сердце своим лаконичным выражением хода времени и горькой краткости человеческих дней, всей спрессованности истории его трагического удела.
Пораженный этой несказанной красноречивостью, он услы shy;шал над ухом другой голос, мягкий, негромкий, настоятельный, сладкий, как медвяная роса, и вдруг с изумлением осознал, что слова эти адресованы ему, и только ему.
– Собираетесь выходить, босс? – произнес мягкий голос. – Подъезжаем. С вещами помочь?
Молодой человек повернулся и взглянул на проводника-не shy;гра. Потом легонько кивнул и спокойно ответил:
– Я готов. Да, ничего не имею против.
Поезд уже замедлял ход перед станцией. Серые сумерки вновь сочились в окна. Состав вышел из тоннеля. По обеим сторонам пути тянулись старые многоэтажные дома, таинственные, как время, и древние, как человеческая память. Молодой человек глядел в окно, куда только достигал взгляд, на все эти ярусы жиз shy;ни, на бесчисленные ячейки жизни, на окна, комнаты, лица не shy;преходящего, вечного города. Они нависали над ним в своем древнем молчании. Отвечали ему взглядом. Он глядел в их лица и молчал. Жители большого города, опершись на вечерние подо shy;конники, смотрели на него. Смотрели из бойниц в древних кир shy;пичных стенах. Смотрели безмолвно, но пристально сквозь ста shy;ринные застиранные шторы. Сквозь развешенные простыни, сохнущее белье, сквозь ткань бесценных неведомых гобеленов, и молодой человек понимал, что сейчас все обстоит так, как обсто shy;яло всегда и будет обстоять завтра и вовеки.
Однако поезд окончательно замедлял ход. Появились длин shy;ные бетонные языки, лица, человеческие фигуры, бегущие силу shy;эты. И все эти лица, силуэты, фигуры не проносились за окнами, а оставались видны из подтягивающегося к остановке поезда. За shy;скрежетали тормоза, поезд чуть дернулся, и на миг воцарилась полная тишина.
В этот миг молодой человек испытал ужасающее потрясение. Он был в Нью-Йорке.
На свете нет более правдивой легенды, чем о парне из захолу shy;стья, простачке-провинциале, впервые приехавшем в большой город. Опошленная повторениями, спародированная и представленная в комическом виде дешевой беллетристикой и фар shy;сом водевильного юмора, она тем не менее представляет собой историю одного из самых потрясающих и значительных событий в жизни человека и жизни страны. Она нашла вдохновенных, ве shy;ликолепных повествователей в Толстом и Гете, Бальзаке и Дик shy;кенсе, Филдинге и Марке Твене. Она нашла прекрасные образцы во всех артериях жизни, в Шекспире и Наполеоне. И большие города мира изо дня в день непрестанно снабжаются, пополня shy;ются, обогащаются этой жизненной силой нации со всеми стра shy;стью, стремлением, пылкостью, верой и ярким воображением, какими только может обладать юность или какие только может вместить в себя человек.
Ни одному горожанину никогда не понять, что для такого, как Джордж Уэббер, родившегося в захолустье, выросшего в про shy;винции, где людям негде развернуться, представляет собой боль shy;шой город. Мысль о нем зарождается в отдалении, в тишине, в детстве; он вырастает в воображении подростка до облаков; он записан в сердце юноши, словно прекрасная легенда пером из ангельского крыла; он живет и пламенеет в сердце и духе со всей непреходящей фееричностью волшебной страны.
Поэтому, когда такой человек впервые приезжает в огром shy;ный город – но как можно говорить о приезде впервые, когда, по сути дела, этот огромный город находился в нем, заключен в его сердце, возведен во всех сияющих мысленных образах: это символ его надежд, воплощение его пылких желаний, ве shy;нец, твердыня всего, о чем он мечтал, что жаждал, предполагал получить от жизни? В сущности, приезда в большой город для такого человека нет. Он повсюду носит этот город с собой и когда наконец вдыхает его воздух, ступает ногой на его улицу, глядит вокруг на вершины городских домов, на мрачный не shy;скончаемый поток городских лиц, ощупывает себя, щиплет, дабы убедиться, что он в самом деле здесь, – то неизменно воз shy;никает вопрос, в ошеломляющей сложности которого надо разбираться проницательным психологам, чтобы понять, ка shy;кой город настоящий, какой город он обрел и видит, какой го shy;род на самом деле здесь для этого человека.
Потому что этот город миллионнолик, и как, по справедливо shy;му утверждению, никто из двух людей не может знать, что дума shy;ет другой, видит другой, говоря о «красном» или «синем», так никто не знает и что имеет в виду другой, говоря о городе, который видит. Ибо видит он тот, что привез с собой, что заключен в его сердце; даже в тот безмерный миг первого восприятия, когда впервые воочию видит город, в тот потрясающий миг оконча shy;тельного осознания, когда город наконец воздействует на его ра shy;зум, никто не может быть уверен, что город, который видит этот человек, подлинный, поскольку в краткий миг узнавания возни shy;кает совершенно новый, воспринимаемый разумом, но сформи shy;рованный, окрашенный, пронизанный всем, что он думал и чув shy;ствовал, о чем мечтал раньше.
