Жиль Мартен-Шоффье - Милый друг Ариэль

Глава V

Вернувшись в Париж, я первым делом перевезла все вещи Фабриса на площадь Дофины. Это я называла «Ни пяди земли врагу!» Я не собиралась покидать мою любимую квартиру, которую следователь Лекорр попытался сделать непригодной для житья. Он залепил своими этикетками каждую безделушку, каждую картину, каждый предмет обстановки. Мне чудилось, будто я живу на блошином рынке, но содрать эти печати я не могла — мне пришлось бы отвечать за это перед законом. Я оставила в квартире ту мебель, на которой эти самоклеющиеся бумажонки можно было как-то замаскировать, остальное спустила в подвал, а кое-что прикупила заново. Теперь интерьер квартиры создавал впечатление большого пустого пространства — точно такой же простор царил в жилых домах XVII века. Беспорядочная куча пожитков моего дорогого супруга внесла теплую, интимную нотку в этот торжественный вакуум. У Фабриса просто талант всюду располагаться привольно, как река в весеннем паводке. Он играет в гольф раза три в год, а на теннис ходит только во время международных турниров с участием Франции, но его спортивные сумки, как, впрочем, и все остальное — рюкзаки, буклеты нашего агентства, газеты, — валяются на полу по всей квартире… Я уж не говорю о его книгах и дисках. И о телевизоре, который он не выключает ни днем, ни ночью. И о музыке, которую он слушает круглые сутки, на полной громкости. Началась новая эра: выходя по утрам из спальни, я уже не испытывала чувства, будто попала в музей. И это мне очень даже нравилось. Я не люблю давить на других и не беру на себя непосильные задачи: я давно уже отказалась от мысли приучить Фабриса к порядку, это так же безнадежно, как поджарить ком снега. И потом, с какой стати я буду менять его нрав, когда он всюду приносит с собой радость. И я снова прониклась его обаянием — прониклась до такой степени, что даже больше не изменяла ему. Впрочем, я бы и не смогла, при всем желании. Мне пришлось распрощаться с Роменом, его единственным соперником.

Я вовсе не собиралась этого делать. Вернувшись в родные пенаты, я точно так же как ни в чем не бывало вернулась и в «Royal-Vendôme». Я уже не могла обходиться без роскоши, даже без чужой. И не собиралась каяться в своей вине или гордиться своим пребыванием во Флери, как орденом Почетного легиона. Меня не коснулась даже тень беспокойства: важные толстухи, мокнущие в этом бассейне, давным-давно сплавили такие понятия, как «благородство» и «совесть», в кладовые прошлого, вместе со словами «коммунизм» и «баррикады». Их мужья все до единого ловчили не хуже наперсточников, разворовывая общественное достояние. И мораль их совершенно не волновала. Более того, они ее побаивались. В этом слове звучат религиозные нотки, от которых их воротит, ибо мораль влечет за собой милосердие. Я знала, что услышу за спиной две-три ехидные реплики, но была уверена, что все быстро забудется. При моем появлении никто не позволил себе никаких комментариев; мне выдали клубные полотенца со всеми подобающими выражениями сдержанного гостеприимства; позже рядом с моим шезлонгом поставили стакан свежевыжатого апельсинового сока, с той же заботой, с какой поднесли бы бокал шампанского — или чашу с цикутой. Успокоившись, я долго, как прежде, плавала в бассейне, а потом отправилась в комнату Ромена, чтобы предаться нашей рутинной гимнастике, — обожаю рутину. Там тоже все прошло без сучка без задоринки. Он набросился на меня, грубо сорвал халат и вздернул кверху мой бюстгальтер — торопливо, как сметают вещи со стола, расчищая место для работы. Это больше походило не на флирт, а на бешеное вторжение неотложки. Мне показалось, что ему очень меня не хватало. Впрочем, он сам мне это сообщил, едва взявшись за дело. С ним всегда рано или поздно приходилось разбавлять беседой любовный процесс, поскольку он отличался чисто швейцарской размеренностью — более страстной, конечно, но столь же бесшумной. Неожиданно, совсем тихо, словно делая довольно рискованное признание (нужно заметить, что его голова находилась между моими грудями и рот был сильно занят, а значит, и мысли тоже), он пробормотал, что мне лучше бы хорошенько запомнить этот миг. С какой стати? Потому что в следующий раз мы встретимся в другом месте. Это заведение не желает больше видеть меня в своих душевых. Я содрогнулась, как будто мне плюнули в лицо. Приподнявшись на левом локте, я резко отпрянула назад, проехалась голыми ягодицами по столу и выкрикнула, точно фурия, бросающая проклятие:

— Я правильно поняла, что, как только ты словишь кайф, мне надо сваливать отсюда?

Ромен большим умом не отличается. Он никогда не знает, как реагировать на мои выходки. Может, я просто его разыгрываю? Он колебался. И сомнения заставили его выбрать смех — короткое, отрывистое хихиканье, которое подействовало на меня как холодный душ. Уже через пять минут я, даже не высушив волосы, плюхнулась в такси. Моя новая жизненная программа вкратце выглядела так: супружеская верность. По крайней мере на ближайшее время. И, нужно сказать, она пришлась мне вполне по вкусу. Мне вообще все по вкусу — и супружеская жизнь, и остальное.

В девять утра консьержка оставляла на коврике у двери газеты и пакет круассанов; я забирала все это и играла в приготовление завтрака. «Элль Декорасьон» был бы в восторге от наших трапез. Я расставляла на низеньком столике перед диваном с видом на Сену столовое серебро, достойное чайных церемоний в «Савое». Единственное, что я умею готовить, — это тосты; чтобы они не остыли, я заворачивала их в безупречно отглаженную салфетку. Я выжимала апельсины, чистила яблоки, а иногда — правду сказать, довольно часто — трапеза кончалась кормлением грудью: нужно же было побаловать моего милого муженька, и я ему ни в чем не отказывала. Да и кто бы удержал свое либидо при виде моих дразняще-коротеньких ночнушек из коллекции Sabia Rosa. Что же касается моих ужимок в ту минуту, когда я намазывала джем на гренки, то это вообще был конец света, тут и мертвый бы возбудился. В общем, все было прекрасно. Мы обожали друг друга. Откуда и ярость Фабриса после прочтения интервью, которое Александр дал «Экспрессу». Я подчеркиваю: не моя, а именно Фабриса. Лично я первым делом убедилась, что выгляжу на снимке хорошо. Признаюсь откровенно: это главное, что меня волновало. Они нашли отличную фотографию, сделанную на Трините[99], где мы с Александром присутствовали на открытии регаты. На ней я была ну просто конфетка. Я вроде бы следила за стартом и при этом не хохотала, как безумная, не носила темных очков, и плечи у меня были прикрыты. Это было самое важное. Александр мог болтать все что угодно — мой вид опровергал любые порочные предположения. Нелегко описать женщину эдакой Мессалиной, когда фотодокументы показывают ее прелестной обывательницей, поглощенной зрелищем регаты. Успокоившись, я передала газету Фабрису, который взялся за чтение. Вслух.

Сначала казалось, что журналист честно выполнил свою миссию. Вопросы были вполне хорошие. Посвященный читатель мог бы даже счесть их нескромными. Те же, кто не знал Александра, должны были подумать, что они собьют его с толку. Но я-то понимала, что это не так. Абсолютно нечувствительный к нападкам, он прекрасно переносил их. И, что бы ему ни говорили, у него всегда имелся в загашнике целый арсенал острых словечек, способных подавить огонь противника. В этом интервью он дал себе полную волю. Я узнала многие из его любимых цитат, в частности из Черчилля, его кумира номер один, — ее он приводил не реже трех раз в неделю: «Success is never final, failure is never fatal»[100]. Он и не думал пугаться скандала, напротив — смело рвался в бой, раздавая оплеухи направо и налево. Ширак у него «остановился бы поболтать даже с почтовым ящиком», Клинтон «занимался онанизмом в Овальном кабинете», и так далее…

Разумеется, он потребовал разговора о политике, прежде чем перейти ко мне. Все было тщательно обдумано, каждая фраза трижды выверена. Александр умел пользоваться своей властью. Я прямо воочию слышала, как он говорит журналисту, что не намерен тратить слова на такую финтифлюшку, как я. Перед тем как поговорить о своей малютке Ариэль, он собирался переделать Францию. И при каждом вопросе размахивал своим статусом бывшего министра как кнутом. В результате у него получилась в высшей степени приглаженная, приукрашенная, отлакированная версия его краткого пребывания в правительстве. Дело «Пуату» превратилось в юридическую бессмыслицу, в политические происки, в медийный сериал и в кампанию, выгодную французской фармацевтической промышленности. По его словам, он исполнил свою миссию, а теперь всякие злобные шавки облаивают его из подворотни. Это была блестящая речь. Когда собеседник спросил его, действительно ли левые испытывают затруднения, он парировал удар забавными парадоксами:

— Забудьте хоть на минуту про левых и правых. Мы вовсе не почтенные бедняки, а они отнюдь не циничные толстосумы. Впрочем, будь правые богачами, левые всегда пребывали бы у власти…