Илья Стогов - Отвертка
Капитан открыл глаза. Взгляд у него был мутным.
— Как разблокировать туннель? Отвечать быстро и четко. И не заставляй меня доставать из кармана зажигалку.
Все было кончено. Это было здорово. Пусть даже Дебби преданно заглядывала Осокину в глаза. По сравнению с пулей в затылок это ерунда.
Осокин помог капитану подняться, подобрал лежавший на рельсах пистолет, и мы вереницей побрели к выходу. Поковырявшись в кнопках и рычажках, Осокин нашел, как отключить блокировку туннелей. Бетонная плита отползла в сторону.
Дебби подошла ко мне:
— Илья.
— Да?
— Все кончилось.
— Да, Дебби, все кончилось.
— Ты молодец. Ты умный и смелый…
— Это даже не все мои таланты!
— Мы… Мы еще увидимся с тобой?
— О чем ты? Все ведь кончилось… Сегодня ты уезжаешь.
Она посмотрела в глубь тускло освещенного туннеля.
— То, что произошло между нами… Я не хочу, чтобы это кончалось…
— Через несколько часов у тебя самолет. Тебе осталось…
Я вытряс из рукава часы, посмотрел на тускло светящийся циферблат:
— Тебе осталось меньше четырех часов…
Часы показывали двадцать девять минут четвертого. Двадцать девять — без одной минуты половина… После удара пистолетом по затылку соображалось тяжело. Поэтому, когда до меня наконец дошло, было поздно. Слишком поздно.
Осокин начал говорить:
— Поднимемся наверх, и я выпью пива. Две кружки. А потом…
Договорить он не успел: в туннеле погас свет. Моментально и опять совершенно неожиданно. Тьма упала на нас ватным одеялом. Точь-в-точь как в прошлый раз…
Прошла неделя, но, как и в тот понедельник, я стоял на двести метров ниже уровня городских улиц и меня окутывала мгла — непроницаемая и всеобъемлющая… Ночь мироздания… И я снова почувствовал себя заживо похороненным в этом лабиринте.
— Что за фигня? Здесь что…
Осокин неожиданно замолчал. Я вслушивался в то, что происходило вокруг.
— Леша, ты его держишь?
Осокин не отвечал.
— Леша? Леша! Подай голос! Ты где?
Я рванулся назад, зацепился ногой за рельсы, чуть не упал. Уткнулся руками во что-то мягкое.
— Кто это?
— Это я, Илья! Это я! (голосом Брайана)
— Где Осокин? Ты их слышишь?
— Нет.
Я выставил вперед руки с растопыренными пальцами и маленькими шажками стал потихоньку продвигаться вперед.
В воздухе загудело, и через секунду зажегся свет. Осокин лежал, скрючившись, поперек рельсов и глотал ртом воздух. Капитана видно не было.
— Что?! Чем он тебя?!
Осокин махнул рукой — типа жив, — и я кинул взгляд в глубь туннеля. Мне показалось, что я различил метнувшуюся тень.
Первые метров двести я пробежал с приличной скоростью. Потом в боку что-то закололо. Темп пришлось сбавить. Я все равно нагонял его — удаляющаяся спина капитана была уже недалеко. Он бежал смешно задирая ноги. Скрученные за спиной руки мешали.
Он свернул из основного туннеля в боковой — я бросился за ним. Он свернул еще несколько раз, я не отставал. Потом он встал, обернулся ко мне и проорал:
— Не подходи ближе!
Я наклонился и прижал руку к тому месту, где кололо. Вот черт! Дышать было тяжело.
Там, где мы проводили следственный эксперимент, стояла тишина. Теперь вдалеке слышались странные шумы. Я вспомнил: капитан говорил, что этот перегон метро ремонтируют.
— Не подходи! Не подходи ко мне! Дай мне уйти…
— Нет.
Капитан, пятясь задом, отступил еще на несколько метров и теперь стоял поперек рельсов бокового ответвления туннеля.
— Дай мне уйти! Просто стой там, где ты стоишь!.. Не заставляй меня убивать тебя еще раз!
— В прошлый раз у тебя получилось не очень…
Я сделал несколько шагов вперед.
— Я убью тебя голыми руками! Я умею это делать!
— А вдруг мне повезет?
— Ты все равно проиграешь! Такие, как ты, всегда проигрывают!
Он стоял и смотрел на меня. С этого расстояния мне было неплохо видно его лицо. У капитана был так себе видок. Вдалеке за его спиной блестел странный свет.
— Кто ты такой? Все было бы нормально, если бы не ты! Откуда ты взялся?! Зачем ты лезешь в то, что тебя не касается?!
Мне было видно, что он пытался высвободить руки, но у него ничего не выходило и от этого он только еще больше заводился и орал. Свет за его спиной стал ярче. Что там творилось, мне было не видно. Все загораживала фигура капитана.
— Ты алкаш, отброс общества! Таких, как ты, нужно убивать при рождении!
Теперь свет заливал весь туннель. Капитан стоял в его лучах, словно на сцене. Он не видел, что творится за его спиной, а я видел.
— Оглянись! Посмотри назад!
Он не реагировал. Он стоял и, тяжело дыша, смотрел только на меня.
— Сзади! Там поезд!
— Я все равно убью тебя!
— Поезд!
Лязг железных колес было невозможно не слышать, но он слышал только себя.
— Обернись!!
Он обернулся, но было уже поздно.
Груженный гравием локомотив вынырнул из-за поворота на полном ходу. Капитан дернулся в сторону, хотел бежать, но оттуда, где он стоял, бежать было некуда. Даже не вскрикнув, капитан упал, скомканный движением локомотива. В грозном механическом грохоте колес слышалось что-то, к чему бесполезно обращаться с мольбой.
Я закрыл глаза.
Электровоз прогромыхал мимо места, где я стоял, даже не притормозив. Я отвернулся и медленно побрел назад.
Первой на рельсах показалась Дебби.
— Ты живой? Что там? Где капитан?
— Не ходи туда, Дебби…
Она заглянула мне в глаза и не стала ни о чем спрашивать.
— Я жив… Все хорошо… Теперь все совсем хорошо…
Она обняла меня и уткнулась лицом мне в грудь.
А по туннелю навстречу нам уже бежали омоновцы в камуфляжной форме…
20
Заломив вираж, подняв стену брызг, нырнув передними колесами в лужу, машина свернула с Пулковского шоссе на дорогу, ведущую в международный аэропорт. Дождь лупил в стекло. Не представляю, как таксист умудрялся видеть хоть что-то дальше метра от капота.
Она тихо спросила:
— Сколько времени?
Я сказал:
— Не знаю. Но мы успеем.
Еще не рассвело, но ночь уже состроила мутную утреннюю физиономию. А когда ее самолет поднимется в воздух, наверное, будет совсем светло и я смогу смотреть ему вслед, а она, может быть, прижмется к иллюминатору и увидит внизу меня. Маленького… кутающегося в черную и мокрую бундесверовскую куртку.
— Знаешь, Илья, вчера в «Долли»… Глупо получилось… Мы ведь договаривались, что проведем эту ночь вместе. Я ждала. Готовилась. Попросила дежурную постелить мне белье получше… Но ты ничего не говорил, и я злилась. Боялась, что ты был пьян и все забыл. А когда ты пошел покупать пиво и присох поболтать у стойки с какой-то шваброй… Знаешь, я разозлилась и…
— Не надо, Дебби.
— Я хотела уйти. И я бы ушла, наделала глупостей, пошла в клуб и сняла бы себе парня на одну ночь, и все такое… Но твой друг Алеша… Он проводил меня до гостиницы и просидел со мной всю ночь… Мы говорили о тебе. Он говорил о том, какой ты на самом деле… Он сказал, что в прошлом году в тебя стреляли… почему ты никогда не упоминал об этом?.. Он очень хороший друг. Он сказал, что мы подходим друг другу, а когда я ответила, что тебе на меня наплевать, он сказал, что ты меня любишь. И он не притронулся ко мне даже пальцем. Потому что друзья не могут так поступать…
— Не надо. Какое это имеет значение? Теперь… После того, что произошло…
После того, что произошло… Эта ночь еще не кончилась, но у меня было ощущение, что она будет мне сниться. Долго. Может быть, всегда…
Еще до того, как эскалатор, забитый омоновцами в вязаных масках, поднял нас наверх, мы с Дебби понимали — осталось лишь несколько часов. Следует торопиться.
«Извините, у девушки самолет, — сказал я, плечом отодвигая то ли следователя, то ли интервьюера, лезшего к нам со своим диктофоном. — Молодые люди ответят на все ваши вопросы…»
Мы ушли с Сенной через пятнадцать минут после того, как все закончилось, и ничто на свете не смогло бы нас остановить.
То, что было потом, вспоминается с трудом. Единственное, что я помнил, — ее глаза. Огромные, больше неба… очень зеленые глаза… Я начал целовать ее уже в прихожей своей квартиры, и в моих руках она была словно хрупкий цветок. Словно самый драгоценный цветок на свете. Мне казалось, что от моего дыхания рухнут стены, но они не рушились, а, наоборот, сдвигались все ближе, и нам было тесно в этом самом тесном из миров.
Все заняло несколько сотен секунд, и я не желал, чтобы хоть одна из них заканчивалась, потому что знал — эти секунды последние.
Я думаю, что, может быть, женщину нельзя так любить, потому что даже самая красивая женщина — это ведь всего лишь человек, и все-таки я любил ее именно так, и, если бы мне предложили отдать все, что у меня есть и когда-нибудь будет, за возможность просто еще раз прижать ее к себе, я бы отдал не задумываясь и долго смеялся бы над продешевившими продавцами.
