Юрий Морозов - Если бы я не был русским
Опостылевший, навязчивый, жестокий мир вновь просачивался в потрясённую душу Серафима жиденьким ручейком звуков. Какие-то визги, трески, клёкот, едва слышимые вначале, вдруг приобрели нестерпимую остроту и звонкость. Он открыл глаза. Почти у самой его головы ссорились две пёстрые птицы с длинными хвостами. Они наскакивали друг на друга и визжали, словно две поссорившиеся в очереди за джинсами гражданки. Солнце стояло высоко и заметно припекало. Обморок длился часов 8-10, может быть, сутки, двое суток..? Охая и чувствуя омертвелость и расслабленность каждой клетки тела, он приподнялся на руках и сел. Сидел долго, в оцепенении мыслей и ощущений. Смутно вспоминал ночной бег, фигуру без лица и покинутый дом. Там, дома, остались жалкие его припасы на дни грядущие, но возвращаться… и зачем? Разве не ясно и так, что там ему больше жить нельзя, а где можно, он ещё не знает, но определённо не на этой просеке. И, словно человек, внезапно попавший на Юпитер, он оторвал от земли многопудовое тело и, утвердившись на чугунных ногах, сделал первый шаг во всё сгущающееся и не предвещающее ничего хорошего будущее.
Он шёл по просеке до самого вечера, и тем неожиданней было для него зрелище нестерпимо яркого луча, мгновенно блеснувшего и исчезнувшего, но повлекшего за собой штрих-пунктир освещенных вагонных окон. Он вышел к железной дороге. Выкатившаяся над зубцами просеки луна весело блестела в полозьях железного пути, как бы призывая Серафима туда, куда умчалась грохочущая вереница шума и света.
И Серафим, вняв зову и шурша гравием насыпи, заковылял меж двух блестящих лезвий. Босые ноги его горели от многочисленных ушибов, ссадин и порезов. Он спотыкался между шпал, иногда становился на одно из лезвий, которые приятно холодили воспалённые ступни, и неустанно шагал, шагал и шагал. Двое суток длился железнодорожный вояж, на исходе которого Серафим заметил вдали светлую ауру — мерцанье ещё чего-то скрытого, но уже неминуемого. Обогнув сияющий во тьме ультрафиолетом семафор, он понял, что впереди станция, может быть, посёлок, а может, и город.
Что некоторые определили бы только словом «блудняк»
Вошёл он в город глубокой ночью, с облегчением покинув своих проводников и конвоиров — рельсы. Как будто специально, чтобы не пугать одичавшего пилигрима, на улицах живой души было ни синь пороха. Довольно долго Серафим пробирался то по задворкам, то в тени аллей широких улиц, пока не осмелел. Устав от долгой дороги и бесцельного шатания по городу, он присел, наконец, на садовую скамью в густой тени высокого декоративного кустарника. Напротив, на освещенной фонарями площадке стояла монументальная, из бетона Доска почёта. Хорошо были видны на больших фотографиях лица ударников труда с глазами испуганных мышей-полёвок, застигнутых ястребом-фотографом.
Чего он хотел в этом городе, он ещё не решил. Нужно было достать поесть, и хотя он, кроме речной воды, за минувшие трое суток не имел во рту ничего более съедобного, желудок и мысли, сопряжённые с его рефлексами, реагировали вяло. Так сидел он, как обыкновенный горожанин, вышедший подышать свежим ночным воздухом, чтобы прогнать бессонницу, довольно долго, пока не услышал и не увидел некое живое существо. Оно возникло откуда-то из темноты и, пошатываясь, брело по асфальтовой дорожке, с краю которой стояла скамья с сидевшим на ней Серафимом. Не дойдя до него шагов 30, существо исчезло из поля зрения, и неопределённые звуки, издаваемые им до этого, внезапно смолкли. Поражённый видением первого человекоподобного существа после более чем полугодового воздержания от этого в общем-то грустного зрелища (фантом не в счёт), Серафим и не подумал об отступлении. Наоборот. Лихорадочное любопытство вдруг завладело им, неслышно подняло со скамьи и повело как по воздуху туда, где имело быть чьё-то присутствие.
Ещё не доходя нескольких шагов до лежащей поперёк дорожки фигуры, Серафим ощутил такой знакомый раньше и немыслимый для него теперь запах алкоголя. Безбоязненно подойдя вплотную, он увидел женщину, лежащую ничком, словно мёртвая. Ему страстно захотелось увидеть её лицо, и, осторожно толкая в один бок, он перевернул её на другой лицом как раз к слабому свету неподалёку светившего фонаря. Лицо её выглядело ещё не старым, но с теми неумолимыми следами нетрезвой жизни, что так легко и скоро появляются на некоторых женских лицах. Мертвецки пьяная, она едва дышала, и если бы он не видел собственными глазами, как она шла сюда, то не поверил бы, что это живой человек. Юбка на одной ноге задралась, обнажив ярко-белое в темноте довольно пухлое бедро.
Этот вечный символ искушения в слепой ночи безвестного города — нога и поднятая юбка, внезапно стали центром мироздания бездомного бродяги. Да, он почувствовал себя таким, именно таким и никаким другим. Семь месяцев он не видел людей и в частности наиболее опасных представителей их рода — женщин. Он почти не вспоминал о них, зимуя в заброшенном доме, как, впрочем, и всё остальное из приснившейся до полёта с моста жизни.
И вот всё кануло, а перед ним вновь женщина, кусочек тепла, и побег от намозолившего душу скитальчества.
Но вряд ли подобные раздумья одолевали Серафима именно в данный момент. Не до них было. Паломника по безлюдным степям человечества обожгла, сдавила между своих толстых ляжек и лишила разума и воли обычная в таких ситуациях паломническая похоть. Она сотрясла всё естество Серафима с такой силой, что от неё, казалось, дребезжали и раскачивались предутренние звёзды. Он присел рядом с женщиной на корточки и положил одну руку на заманчиво белеющее бедро. Знакомые и забытые ощущения женской кожи лишили его остатков разума. Внезапно он увидел тёмное пятно на асфальте, выступившее из-под её тела и до этого незаметное. Страшно испугавшись в первое мгновение того, что это кровь расшибшейся в падении женщины, и она умирает, и похоть его не удовлетворится, он вдруг понял, что это тёмное пятно, быстро растущее на глазах, отнюдь не кровь. Бурно нахлынувшее омерзение и к себе, и к полумёртвому объекту «любви» так же бурно вдруг изменило знак в сторону ещё большего возбуждения. «Ведь это вода, всего-навсего вода», — бормотал он, руками пытаясь содрать прилипшую к телу молчаливой любовницы юбку. И вдруг в почти бессознательном состоянии некрофилического экстаза он услышал ШАГИ. Это были бойкие, трезвые шаги разумного существа, а не подонка, наподобие Серафима или его согласной в своем мёртвом виде на всё партнерши. Отчаянье и ужас одновременно потрясли Серафима. В задымленной любовным чадом голове сверкнула мысль притвориться пьяным собутыльником своей принцессы и не отдавать её ни под каким видом. «А вдруг это не простой человек, а…» — мелькнула следующая разумная мысль, и одержимый ангелом-хранителем или дьяволом-погубителем, он с физическим ощущением разрыва со своей собственной плотью оторвался от тела бесчувственной пьяницы. Спрятавшись за кустами неподалёку, он видел, как здравомыслящий прохожий пытается поднять женщину, как она, чуть-чуть придя в себя, слабо сопротивляется, но вот уже встает и, повиснув на руке спасителя, медленно исчезает с глаз Серафима. Дьявол, насмеявшись над ним, вырвал приманку прямо изо рта, оставив раздавленную жертву на самопоедание.
Долго сидел под кустами потерявший всякое соображение бородатый растерзанный человек с несчастными глазами. Потом хриплые рыдания злобы и раскаяния нарушили ночную тишину. Он вышел на середину улицы и, не скрываясь теперь, шёл, куда вёл путь. Опустошённым уму и сердцу нечем было более шантажировать опостылевшее им самим тело. Оно бессмысленно, в который уже раз обходило одни и те же улицы, не имея сил за что-нибудь зацепиться.
Великолепный вой железной утробы заставил подпрыгнуть от неожиданности позабывшее было свои обязанности тело. Обдавая улицу запахом свежевыпеченного хлеба, мимо Серафима промчался и остановился впереди хлебовозный фургон. Шофёр, пробежав несколько шагов навстречу Серафиму, открыл заднюю дверь фургона и исчез в подворотне. И тело Серафима вновь вспомнило кодекс своих неизбывных законов. Ринувшись к фургону так, что воздух в ушах зашумел, оно подбежало к распахнутой настежь дверце, жадно вдыхая густой аппетитный запах, запустило внутрь две длинные худые руки и извлекло из железного брюха две большие буханки серого хлеба. За спиной раздался изумлённый крик, и, не оборачиваясь, вновь со свистом ветра в ушах, Серафим кинулся прочь. Сломя голову, он бежал по пустым, но уже выступающим из мрака ночи улицам и переулкам, пока в глазах не зарябило от блеска многочисленных рельсов, бегущих туда и сюда плотными рядами. Пролезая под вагонами и между буферов, он попал в бесконечный коридор, составленный из двух близко стоящих пассажирского и товарного поездов. На уровне его бегущей вдоль вагонов головы то и дело возникала одна и та же белая табличка с двумя утомительно повторяющимися, но неразборчивыми словами.
