Владимир Солоухин - Мать-мачеха
С каждым словом Глеб все выше поднимал многозначительный палец.
— В каждом человеке сидит трагедия. Важно ее разбередить.
Пластинка зашипела под иголкой. Нелепые, пошлые слова. Знакомый примитивный мотивчик:
За стеначками, за дверачкамиСтоит кроватка с подушечками.На той крова-а-тке Ол-ля лежала,На правой ручке Колю держала.
— Почему! — вскочил, протестуя, Виталий. — Почему такая чепуха бередит мне душу?
Идет мой милый, с утра он пьяный,Открой мне двери, моя кохана,Открой мне двери и-и-ли оконце,Люблю тебя я, ты мое солнце…
— Хулиганство! Наваждение и ложь! Но, пожалуй, нет ведь другого случая, где настолько уж пошлые и пустые слова пелись бы с такой надрывной тоской и болью.
— В этом фокус. Соколов был артист. Все идет вроде бы на улыбке. На чепухе. Он улыбается, певцы улыбаются, слушатели улыбаются. А потом вдруг всем хочется плакать. Неизвестно отчего.
— И выпить.
— Сейчас дозреем…
«Позарастали м… о-хом, травою…» — мощно выдохнул хор, прежде чем остановилась пластинка. Друзья переглянулись.
— Пошли.
Началось с тяжелого, символического может быть, Дмитриева падения. Мать, Пелагея Степановна, когда сыночек уходил на чужую сторону, передала ему на сохранение (и вроде уж получилось, как талисман) золотой николаевский червонец, доставшийся от бабушки Василисы. «Береги, — говорила мать, — рази уж с голода помирать станешь…»
И деньжонки были ведь для начала. Так что вполне загадочно явилась вдруг к Мите мысль продать золотой, разменять на ничтожные потрепанные бумажки. Значит, внутренне он готовился и, в сущности, был готов лететь так низко, как позволят, ну, что ли, обстоятельства.
Прежде чем падать, всегда бывает нужно переступить что-нибудь заветное, чистое, светлое. Плюнуть этому светлому в глаза, выругаться как можно сквернее, по-матерному. Тогда уж человек может все. Легко и свободно падает он в любую помойную яму. Не заметит, что измазался.
(Можно бы упрекнуть героя, а более того рассказчика, что очень уж легко такая нелегкая плавучая снасть, такой, можно сказать, тяжелый и остойчивый корабль дал крен и черпнул забортной воды. Говорят, что тяжелый корабль только тогда поколеблется и осядет, если поразить его одновременно в несколько разных отсеков.
Но и то правда, что по времени почти совпали и трагическая, для Дмитрия (хотя сам виноват), история с Сашей Марковичем, и неудача, постигшая поэму, и теперь вот самое личное и больное… Словно три бикфордовых шнура подкрадывались, дымясь, к трем вот именно смежным, хоть и разным, отсекам его души. Посмотрим еще, найдется ли что-нибудь попрочнее и поосновательнее, что в конце концов удержало бы на плаву.)
Говорили потом, что ночной (главный) Митин поступок созрел случайно. В конкретном виде, в деталях — может быть, и так. Но не тогда ли он уж в общих чертах все решил, когда разворачивал из застиранной деревенской тряпочки не потускневший за десятилетия материн золотой? Вспомнилось потом, что время от времени, пьяно озираясь вокруг себя, Дмитрий истерически вопрошал:
— Где она, с гордо посаженной головой?!
На что Виталий неизменно, с каким-то даже восторгом, говорил:
— Араратов ищешь? Араратов — нету.
Начали друзья с «Арагви», чтобы все же хорошенько поесть. Коньяк и сочащееся кровью мясо, ядреный лук и обжигающий губы перец, возгласы насчет гордо посаженной головы и несуществующих якобы Араратов — все это будоражило молодую кровь, высвобождая такую энергию, что, наверно, хватило бы на километровый пробег тяжелому товарному паровозу.
Поздно вечером перекочевали в «Узбекистан».
Напротив Митиных глаз (через два порожних столика) прямо и гордо сидела молодая длиннотелая женщина. Ее плешивый кавалер показывал Мите жирную спину с поникшими жирными плечами. Лысина у него была белая, а шея (в две складки) красная, как кирпич.
Глеб и Виталий убеждали потом, что в «Узбекистан» компания перебралась в состоянии почти что невесомости. Дмитрий уверенно говорил, что он, напротив, почти отрезвел к этому времени. Впрочем, какому пьяному не кажется, что он трезв, бодр и в состоянии отвечать за свои поступки?
На столе (там, где женщина) стояли две пустые бутылки из-под коньяка. Третья — наполовину. Не трудно было заметить, что женщина пьет вровень с плешивым компаньоном. Оттого и побледнела, оттого и дрожат напряженные красивые ноздри.
Дмитрий, прежде чем выпить, вежливо приподнял коньячную рюмку: «За ваше здоровье, ваше величество!», и та ответила своей, около губ пасущейся рюмкой. Тогда Дмитрий вопросительно кивнул на лысину.
Женщина состроила гримасу: «Не очень приятно, но так уж случилось, что поделаешь».
Потом была минута, когда Дмитрий и женщина глядели в глаза друг другу. Будто бы в это время Дмитрий и прочитал, что возможно все.
— Я хочу сегодня уехать с этой женщиной.
— Брось, не чуди. Во-первых, она с мужиком.
— Я хочу сегодня уехать с этой женщиной.
— Это, конечно, было бы красиво и интересно. Но давай лучше выпьем еще по маленькой.
— Я хочу сегодня уехать с этой женщиной. Но вы должны мне помочь. Во-первых, ты, Глеб, дашь мне ключ. Во-вторых, когда они будут выходить и она пройдет в наружные двери (должен же он пропустить ее вперед), вы на несколько минут задержите его за дверями.
— Пустой номер. С чего ты взял, что она уйдет от своего мужчины? Они выпили три бутылки коньяку и еще бутылка у нее в сумке.
— Ну, черт возьми! Можете вы задержать его на три минуты перед дверьми, когда она пройдет уж сквозь эти двери?
— А где будешь ты?
— Я буду на улице. Собственно, я уже пошел.
На свежем воздухе (апрельский сладостный холодок) у Дмитрия было время образумиться и прийти в себя. Но он думал только о том, чтобы она вышла первой и чтобы мужчину задержали на три минуты.
Дмитрия била дрожь. Надвигалось невероятное, неизведанное, неотвратимое.
Внутренние двери тяжело вздохнули. Но это была не она. Совсем другие посетители. Они подошли было к такси (дверца машины точно против дверей ресторана), но счетчик уже работал. Такси остановлено Дмитрием.
Снова тяжелый вздох дверей. На улице женщина, поглядела на небо. Все-таки были звезды. Потом увидела парня, который в ресторане сидел напротив нее. Парень резко распахнул дверцу автомобиля:
— Ваше величество, карета ждет вас, — и тихо добавил: — Скорее, не бойтесь. Его задержат мои друзья.
Женщина усмехнулась, выпрямилась еще больше, подошла и вдруг быстро нырнула в машину.
— Трогай! — закричал Дмитрий. — На улицу Веснина.
— Жаль, что это всего лишь автомобиль, — с улыбкой, но тоже и с дрожью сказала женщина.
— А вы бы хотели?
— Я бы хотела… тройку с бубенцами и колокольчиками.
Больше они не произнесли ни слова. Ни пока ехали (каждый в своем углу), ни пока поднимались на четвертый этаж.
В комнате женщина (шедшая впереди) обернулась, выронила на пол сумку (стукнула об пол запасенная бутылка) и опытно, сразу всем телом приникла к Дмитрию. Он хотел пошевелить руками, но женщина остановила его шепотом, какой бывает у женщин только в эти минуты:
— Не надо. Не люблю. Я разденусь сама. Свет… Скорее!
(Ах, Митя, Митя! Помнишь ли нелепую (но и святую ведь) робость, когда светлокосая девушка Шура уходила в безмолвную лунную ночь? Уходя, спиной, затылком, всем существом своим слушала, не догонишь ли ты ее, ждала, вся певучая, как струна. Но ты не принял в широкие бережные ладони девичьей любви. Подскочил дружок Гришка, схватил впопыхах, рассмеялся… Дрались тогда с Гришкой. Да что уж толку… Потом к амбару звала. Спала она в том амбаре. Мог бы отложить отъезд на один-то день. Но что-то уводило от тоскующей Шуриной любви. Старики сказали бы: «Не судьба!» И сам ты все время думал, что недаром… Что куда-то дальше, какой-то белоснежной невесте несешь свою тяжелую мрачноватую силу.
Как же вышло, что лежишь теперь впотьмах, боясь пошевелиться? Голова болит от похмелья. Во рту сухо и нехорошо. А рядом чужая, неизвестная (даже имени друг у друга не спросили) женщина, невольная соучастница твоего дикого, бессмысленного бунта.
Все же, несмотря на похмелье, Дмитрий чувствовал непривычную зыбкую легкость в себе: не причудились ли в ослепительных и пронизывающих тело молниях ночные часы?)
Он пошевелился и понял, что лежит на кровати один. Встал, покачнувшись, отдернул штору, но дня еще не было. Пришлось зажечь свет. На столе рядом с неоткупоренной бутылкой коньяка беленькой квадратик записки: «Меня не было, ничего не было. Не ищи!»
По рассветным, но еще не утренним улицам Дмитрий шел к общежитию. Он вымыл рот, освежил лицо, глотнул (чтобы омылась и кровь) из пресловутой бутылки.
