Махбод Сераджи - Крыши Тегерана
Я слышу еще один тихий всхлип, на этот раз прямо за моим окном. Меня пробирает дрожь, и я начинаю безудержно трястись. Я открываю глаза и смотрю на часы. Четыре утра.
Раздается очередной всхлип. Бросив подушку на пол, я выбегаю на террасу. Мне страшно, но я смотрю в сторону комнаты Зари. Ее окно открыто, но шторы плотно задернуты. Кто там плачет, почему? Это Переодетый Ангел? Зачем ей плакать? Может, она скучает по Зари? А может быть, она скучает по дому и своим родителям. Может, она влюблена в кого-то, кто остался дома, и тоскует по нему. Нет, не может быть. Она не производит впечатления женщины, способной на такое.
Я чутко, внимательно прислушиваюсь, но ничего больше не слышу. Я сажусь на низкую стенку, разделяющую наши балконы, раздумывая, стоит ли подойти к ее окну и заглянуть. Занавески колеблются от легкого ветерка, свет в комнате не горит. Надо ли мне пойти? Какой в этом толк? Темно, и я ничего не разгляжу.
В груди и ушах отдаются гулкие удары сердца. Вдруг под низкой стеной что-то шевелится. Я смотрю вниз — это Переодетый Ангел. Она неподвижно сидит на том же месте, где мы обычно сидели с Зари, где за несколько дней до этого мне пригрезилось, что Зари со мной. Я порываюсь что-то сказать, но у меня пропал голос. Я хочу вернуться к себе в комнату, прежде чем она посмотрит вверх, но не могу пошевелиться — в точности как той ночью, когда забрали Доктора.
Она грациозно и молчаливо поднимается, как будто все время знала, что я здесь, как будто ждала, что я приду. Потом она поворачивается ко мне. Лунный свет проникает под черное кружево паранджи, и под ним, как звезды на темном бархате ночи, сияют два влажных бирюзовых глаза. Дыхание ее спокойно, а я чувствую, что для моих легких во всей вселенной не хватит кислорода. Переодетый Ангел почти одного роста с Зари, может быть, даже с похожей фигурой, хотя покрывало не дает возможности сказать наверняка. Поразительно, как долго может длиться миг абсолютной неподвижности!
Неожиданно с юга доносится легкое дуновение ветра, паранджа отлетает назад, напоминая тот вечер, когда за моим окном трепетал лоскут тьмы. О господи, неужели это она, Переодетый Ангел, сумела вплестись в черноту ночи и, плавно скользя среди теней, наблюдала, как я раскачиваюсь взад-вперед в кресле?
Она уходит. Собирая пыль с бетона, за ней волочится край паранджи. Я порываюсь попросить ее остановиться, но голос мне изменяет. Она входит в дом и закрывает за собой стеклянную дверь. Некоторое время я сижу на краю стены, разделяющей наши дома. Неужели ночью за мной следит Переодетый Ангел? Зачем? Что за любопытство притягивает ее ко мне? Что ей рассказала Зари? Может быть, она хочет посмотреть, как сильно я страдаю.
Проходят часы, но я не сплю.
30
ИНШАЛЛАХ
Ахмед не хвастал, говоря, что никто не мог сломить его дух побоями в вонючей тюрьме. Он стал еще более дерзким и непокорным. Он говорит, что хочет, и делает, что нравится. По словам Ираджа, он открыто критикует школьное начальство, особенно господина Горджи, нашего бывшего жалкого учителя Закона Божьего, превратившегося в одержимого директора школы.
— Он фашист, — во всеуслышание объявил Ахмед неделю назад на школьной площадке, когда директор стоял всего в нескольких метрах от него.
— Кто фашист, Ахмед? — спросил тот.
— Муссолини, сэр. Муссолини был фашистом. Иди Амин — фашист. На свете много фашистов, сэр. Целая куча фашистов!
Взглянув на свои четки, господин Горджи произнес молитву и удалился.
— И ты — фашист, — прошептал Ахмед.
Директор обернулся и посмотрел на Ахмеда, но тот улыбнулся, словно говоря, что совсем не боится его гнева.
— Ну что он может мне сделать? — спросил Ахмед у Фахимех, обеспокоенной тем, что он заходит чересчур далеко.
— Сделает тебе какую-нибудь гадость, милый, — сказала Фахимех, упрашивая меня урезонить Ахмеда. — Ведь правда? Пожалуйста, скажи ему, чтобы перестал делать глупости.
Как-то господин Горджи сказал Ахмеду, что ему следует постричься.
— Мой парикмахер уехал в отпуск, — огрызнулся он.
— Правда? И куда?
— В Афганистан. Знаете, он наркоторговец!
Ахмеду показалось, будто Горджи хотел ударить его по лицу.
— Длина моих волос — не его дело, как ты считаешь? Кем вообразил себя этот сукин сын? Он — подопытный урод. Не ты ли говорил мне однажды, что фашисты — подопытные уроды?
— Нет, — ответил я, — мы с тобой разговаривали об анархизме, а не о фашизме.
— Ну ладно. Должно быть, я где-то об этом прочитал. Фашисты — подопытные уроды. Это будет определением фашизма в словаре.
Фахимех умоляла его остановиться.
— Ты ведь не выиграешь войну с директором — зачем же это делать?
— Потому что я ненавижу сукина сына, — сказал тогда Ахмед.
Ненависть Ахмеда к господину Горджи дорогого ему стоит. На следующий день он приходит домой с побритой головой. Директор пригласил в школу парикмахера и заставил Ахмеда постричься в присутствии изумленных учеников и учителей.
— Он вышагивал по двору и пялился на парней, которые собрались вокруг нас, говоря им, что он в школе главный авторитет и его решения и распоряжения не должны ставиться под сомнение.
Удрученный взгляд друга и его подавленный голос подсказывают мне, что пережитое унижение ему нелегко дается.
— Ты сопротивлялся? — спрашиваю я.
— Нет, — отвечает он. — Так или иначе, я бы проиграл. Нет смысла бороться с влиятельными людьми, потому что проиграешь. Нужно дождаться подходящего момента и нанести ответный удар, чтобы свести счеты.
— Сочувствую, — говорю я.
Через несколько минут к нам подходит Фахимех. Она потрясенно смотрит на его голову.
— Что ты с собой сделал? — спрашивает она.
— Меня постриг Горджи, — выдавливая из себя усмешку, отвечает Ахмед.
— Как это?
— Ножницами! — раздраженно отвечает Ахмед.
Фахимех с трудом сдерживает смех.
— Ты не ударил его? — спрашивает она.
— Нет, — хмурится он, — но надо было.
— Ну, я рада, что до этого не дошло, — говорит Фахимех. — Ты сказал что-нибудь?
— Угу, когда парикмахер закончил, я посмотрел в зеркало и спросил, нельзя ли немного приподнять бачки.
Фахимех хихикает, прикрыв рот ладонью. Ахмед с удивлением смотрит на нее.
— Прости, но у тебя действительно смешной вид! — расхохотавшись, говорит она.
Он таращит на меня глаза.
— Она смеется!
Я, пряча усмешку, театрально пожимаю плечами.
— Она насмехается надо мной! — говорит он.
— Нет, нет, нет, — успокаивает его Фахимех, но разражается громким безудержным смехом. — Я думаю, ты по-настоящему хорошенький.
— Ты правда хорошенький, — подтверждаю я.
— Да? — переспрашивает он. — Серьезно? Насколько хорошенький?
— Очень, очень хорошенький, — говорит Фахимех.
Он снова поворачивается ко мне, и я со всей серьезностью киваю.
— Угу, ты прав, — гордо расхаживая вокруг, говорит он. — Мы назовем это «стрижкой Ахмеда» и будем бесплатно стричь парней из нашего переулка. Но только из нашего! Все остальные должны будут платить.
Он смотрит на меня.
— Эй, ты будешь моим первым клиентом!
Он убегает в дом и возвращается с ножницами, а потом начинает гоняться за мной по двору под хохот Фахимех.
— Иди сюда, сукин сын! — вопит он. — Приказываю тебе постричься! Ты ослушался моего высочайшего повеления? Как ты посмел? Ты чертов сукин сын!
В последующие дни Ахмед всеми силами пытается избегать господина Горджи. Зная его, я предполагаю, что он разрабатывает план атаки. Господин Горджи, в свою очередь, появляется почти на всех уроках Ахмеда, усаживается в заднем ряду и наблюдает за учителями и учениками.
— Вчера Горджи приходил на урок геометрии к господину Бана, — рассказывает Ахмед. — С той минуты, как он вошел, я понял: что-то не так. Все ребята тоже об этом догадывались. Все сидели за партами ровно и ждали, на чью голову опустится топор. Но я-то знал. Горджи подошел к господину Бана и прошептал ему что-то на ухо, потом направился к задним рядам, откуда ему хорошо всех видно. Не похоже было, чтобы господин Бана обрадовался просьбе директора. Переминаясь с ноги на ногу, он нервно взглянул на господина Горджи, потом стал вышагивать взад-вперед перед доской и наконец шепотом произнес мое имя и вызвал меня к доске. Бана попросил меня доказать теорему, которую я в глаза не видел.
Ахмед дотрагивается до бритой головы и опускает взгляд на носки ботинок.
— Что произошло дальше? — спрашиваю я.
— Конечно, я не смог ее доказать. Так что он поставил мне двойку, а господин Горджи вышел из класса с довольной миной.
— Мне жаль, милый, — говорит Фахимех.
— Помнишь, как сильно мы ненавидели господина Бана? — обращается он ко мне. — Теперь мы все его любим. Не странно ли это? По сравнению с Горджи все прочие кажутся хорошими. Это похоже на то, когда у тебя болит в нескольких местах. Чувствуешь только самую сильную боль.
