Санджай Гупта - Тяжелый понедельник
Тине всегда казалось, что современная базовая больница должна быть образцом науки и культуры, средоточием знаний, накопленных поколениями, знаний, вооружившись которыми врачи победили оспу и полиомиелит, научились лечить такие страшные болезни, как СПИД и рак. Когда отец в ее возрасте работал в Массачусетсской Центральной больнице, врачи были не менее умными и самоотверженными, чем теперь, но накопленные к тому времени знания были примитивными по сравнению с тем, что сегодня знали Тина и ее коллеги, так же как по сравнению со знаниями отца примитивными были знания деда, практиковавшего в деревенском Фербери в штате Вермонт. Тина всегда гордилась больницей Челси как учреждением, где знания врачей сочетались с их самоотверженностью и преданностью призванию, которому они служили. Гордилась и своей скромной лептой, которую вносила в общее дело как наставник и целитель.
Но сейчас ей, проходившей в потоке работающих здесь мужчин и женщин, протискивавшейся сквозь толпу окруженных родственниками и друзьями больных, больница казалась какой-то потускневшей. Она — впервые — заметила застарелую грязь за плинтусом коридора, соединявшего вестибюль с гаражом, пыль на картинах, висевших на стенах. Медсестра провезла мимо нее больного, и она заметила на щеке старика пятно засохшей слизи, которую никто не удосужился смыть.
Больница, всегда бывшая для Тины неиссякаемым источником гордости, превратилась вдруг в совсем другое учреждение, пораженное внутренней слабостью, интригами, жаждой наживы. Тина вовсе не была наивным человеком. Всеми учреждениями, даже больницами, управляют и руководят люди, а естественное состояние индивида — эгоизм и алчность. После недавней ночи с Таем она знала это по собственному опыту. Но совсем недавно Челси как учреждение проявила такую примитивную грубость, какой она не ожидала от базовой больницы. Их руководство отчаянно лоббировало прохождение закона, запрещавшего конкурирующим учреждениям получать лицензии на установку аппаратуры для лечения гамма-излучением, несмотря на то что это позволило бы спасти множество жизней. И все потому, что руководство больницы просто не желало, чтобы эту процедуру выполняли в других местах. Потом — увольнение Мишель. Тина понимала, что аннулирование договора с этой девушкой было следствием всего лишь холодного расчета, а этого она тоже не ожидала.
Мишель зашла в ее кабинет перед отъездом в Луизиану, где будет решать, что делать дальше. Юрист больницы очень настоятельно рекомендовал Тине ни с кем и ни под каким видом не обсуждать этот случай. Он был уверен, что Мишель Робидо свяжется с адвокатами и вчинит больнице иск за незаконный разрыв контракта и увольнение.
— Я хотела только поблагодарить вас, — сказала Мишель и разрыдалась. Тина закрыла дверь кабинета и обняла девушку. Она гладила ее по голове, как будто утешала собственную дочь, но чувствовала себя предательницей. Никакими словами она не могла исправить положение. Тина записала на листке бумаги номера домашнего и сотового телефонов и велела Мишель звонить ей в любое время, если потребуется помощь. Юрист, кроме всего прочего, не рекомендовал Тине поддерживать отношения с уволенной, но она отказалась подчиниться. Она не могла окончательно оставить Мишель. Но теперь она понимала, что бросила молодого врача в беде, когда он больше всего нуждался в помощи. Покорно позволила вышвырнуть на улицу дипломированного доктора медицины. Она снова вспомнила, как доктор Дэниел Барроу вступился за нее, когда она была резидентом, разорвал докладную и позволил работать дальше. Она же, пытаясь спасти Мишель, только вяло возражала. Не заявила формальный протест, не обратилась письменно к директору или к другому представителю руководства.
Как старший врач, она была неотъемлемой частью этой больницы, которая платила ей зарплату и давала ей работу, определяя круг профессиональных обязанностей. Но как может она и дальше оставаться в штате учреждения, если не верит больше в его верность принципам? Теперь от соприкосновения с больницей у нее оставалось ощущение какой-то грязи. Но как уволиться? Она же единственная, кто может содержать семью! И еще… свидания с Таем. Она испытывала радость от их встреч, и не только потому, что получала от них удовольствие, но и потому, что видела, какую радость доставляет она ему. Она стремилась к этой связи, уговаривая себя, что имеет право на сексуальные утехи, которых лишена дома. Теперь, проходя по освещенным люминесцентными лампами коридорам больницы, она понимала, что ошиблась. Фальшивая логика привела только вот к этой жалости к себе и к моральному падению.
Глава 40
Виллануэва, словно петух на насесте, сидел на своем стуле и вытирал губы от соуса только что съеденной пиццы, когда к больнице подъехала машина «скорой помощи» с пострадавшим — мужчиной с отрезанными ушами. Больной выкрикивал ругательства и угрозы, голова его была обмотана пропитанным кровью бинтом. Ремнями он был зафиксирован к носилкам.
— Отпустите меня, сволочи! Мне надо положить уши туда, где они будут слышать голоса. Их нельзя отнимать, голоса. Они же не будут их слышать. — Один из парамедиков нес маленький портативный холодильник. Гато решил, что уши, наверное, лежат там.
Он достал из коробки следующий треугольник пиццы и сунул его себе в рот почти целиком.
— В седьмой, везите его в седьмой, — скомандовал он, не успев проглотить пиццу. Его отделение — это сущий магнит, притягивавший пьяниц, маньяков, сумасшедших, которые, когда им в кровь разбивали головы, начинали нести всякую чушь, из-за чего приходилось их фиксировать, вводить нейролептики и еще Бог знает что. Однажды, еще будучи резидентом, Виллануэва столкнулся с каким-то пьяным с раной на голове, который кричал, что убьет врача, если тот посмеет зашить рану, из которой хлестала кровь. Джордж тогда отложил в сторону приготовленный шприц с лидокаином, которым собрался обезболить кожу вокруг раны, прежде чем сшить ее ниткой, и заменил иглодержатель на степлер. Он вызвал двоих санитаров, и они держали извивавшегося от боли алкаша, пока Виллануэва не наложил ему три скобки — не сказать, что шов выглядел очень элегантно. После операции пациент без звука покинул отделение.
А этот пациент без ушей и с головой, обмотанной окровавленной марлей, очевидно, страдал какой-то манией, но Виллануэва не понимал, о чем говорит этот человек. Положить уши на место? Но если он не хочет, чтобы уши пришили к голове, то куда же он хочет их деть?
Подошел студент. Парамедик сказал, что они не знают фамилии больного, но тот, кто вызывал 911 из галереи, сообщил, что это знаменитый художник Малхус.
— Вы не скажете, как ваша фамилия, сэр? — спросил Виллануэва.
— Отвяжись. Скажи лучше, как твоя фамилия, чтобы я мог вставить и ее в судебный иск. — Малхус хорошо слышал, несмотря на то что уши его были отрезаны, а голова плотно забинтована.
— Моя фамилия Виллануэва. — Большой Кот соскользнул со стула и склонился к больному: — По слогам: ВИЛ-ЛА-НУ-Э-ВА. Хочешь подавать в суд, начни с меня.
— Виллануэва, выпусти меня отсюда! — Больной попытался вырваться из ремней, которыми был пристегнут к носилкам.
Один из парамедиков осторожно потрогал свой нос, кончик которого заметно отклонился вправо. Под ноздрями запеклась кровь.
— Кулаком? — спросил Виллануэва.
— Нет, локтем.
Виллануэва сочувственно похлопал парня по плечу.
— Может, сделаешь рентген?
В комнату вошел Смайт.
— Узнаю этого человека, — сказал он с резким британским акцентом.
— Вы очень вовремя вышли из клозета, — поддел его Виллануэва.
— Нет…
— Это ваш дружок по Оксфорду?
— Нет…
— Как насчет?..
— Оставьте ваши шутки, Виллануэва, этого показывали на большом обходе. Это больной с приобретенной однобокой гениальностью. Художники носят его на руках. Он замечательно изображает уши.
— Мне кажется, он зашел слишком далеко в своем искусстве… Ладно, мистер Малхус, что будем делать дальше?
— Отлипни, толстяк. Ты не имеешь права держать меня здесь против моей воли.
— Или мы держим тебя, или тебя будут держать в кутузке округа. Ты покалечил врача и представляешь опасность для себя и окружающих.
— Это правда. — Больной еще раз попытался высвободиться, но безуспешно. Тяжело дыша, он откинул окровавленную голову на носилки.
В бокс вошла женщина с мертвенно-бледным лицом. На вид ей можно было дать около тридцати. Она была красива и стильно одета.
— С мистером Малхусом все будет хорошо? — спросила она.
— Все будет просто замечательно. Вы — его дочь?
— Нет, я пред… я его представитель в галерее.
— Может быть, после того как вы с ним поговорите, он позволит нам пришить на место свои уши?
От упоминания об ушах женщина сильно вздрогнула.
