Иди за рекой - Рид Шелли
И тут – птичий крик, который был вовсе не птичьим криком.
Я прислушалась, не понимая. А потом во мне безошибочно всколыхнулись все мои материнские инстинкты: это был слабый и прерывистый плач новорожденного.
Я оторвала Макса от груди, сунула возмущенного младенца его не менее возмущенному отцу и внимательно подставила ухо ветру. И отец, и сын были потрясены тем, что я вдруг так поспешно поднялась на ноги. Запахнув на груди блузку, я поспешила в сторону машины и необъяснимого звука.
Находка, к которой я себя готовила, была настолько невероятна, что к машине я шла будто во сне. Но когда заглянула в окно, там и в самом деле был он. Новорожденный младенец, который очень тихо плакал.
Когда я распахнула дверь машины, малыш умолк. Он был завернут в желтое вязаное одеяльце. Щуплая попа была обмотана насквозь промокшим вязаным подгузником. Я поднесла его к вороту блузки, чувствуя на себе его легкое как перышко дыханье, да и сам он был легкий как перышко, и тельце – крошечное, вполовину массы Максвелла, будто искусно сплетенное из веточек.
Я села на теплое кожаное сиденье машины и инстинктивно предложила ему свое молоко. Он резко вдохнул, поперхнулся, едва не захлебнулся, но наконец приноровил сосание к молочному потоку и стал жадно тягуче глотать.
К нам взбешенной походкой направлялся Пол, одной толстой рукой некрепко прижимая к себе Максвелла. Лицо его выражало ужас, смятение и отвращение: я не успела еще испытать по отношению к моей невообразимой находке ни одной отчетливой эмоции, а мой муж сформировал уже целых три.
Пол посмотрел направо и налево в бескрайний лес, сунул Макса мне под свободную руку, развернулся и решительно зашагал прочь на поиски ее – сумасшедшей мамаши брошенного голодного ребенка.
Максвелл завопил. Груди у меня разболелись. Из изумленных глаз хлынули слезы. Я была вся с ног до головы в младенцах.
Персик
Она отдала мне ребенка, а я оставила ей персик. Компенсация скромная, но ведь еще меньше года назад руки у меня были полны книг, а не младенцев, и я совсем не хотела иметь ребенка, а уж тем более – двоих.
Я оставила наконец‐то уснувших мальчиков на заднем сиденье и собрала остатки пикника. Потом положила один круглый персик на плоскую верхушку щербатого валуна, надеясь сказать этим больше, чем “Я знаю, что ты голодная”, надеясь сказать этим: “Он со мной, и я позабочусь, чтобы с ним ничего не случилось”, – и стала ждать, пока вернется Пол и вынесет свой вердикт.
Его не было добрых полчаса, и вернулся он весь мокрый и ни с чем.
– Садись в машину, – приказал он.
Я подхватила каждой рукой по спящему ребенку и в последний раз посмотрела на оставленный персик, а Пол задом отогнал машину к проселочной дороге, резко повернул и погнал обратно тем же путем, каким мы сюда приехали. На пересечении с трассой пятьдесят он остановился и задумался. Налево – Дуранго, направо – Айола.
Не сказав ни слова, выкрутил руль влево, в сторону дома.
Мы оставим ребенка себе. Пол еще даже не успел повернуть налево, а я это уже знала. Роды у меня прошли не очень удачно. Когда из матки стала сочиться кровь, доктор велел Полу везти меня в больницу в Денвере, задолго до предполагаемой даты родов. Я лежала там неподвижно почти три недели, ждала, истекала кровью и после родов осталась бесплодной. Как объяснил врач, мне перевязали трубы, и это, по крайней мере, навсегда избавило меня от необходимости когда‐нибудь еще снова пройти через эти муки.
– Скажем всем, что родилась двойня, – проинструктировал меня Пол, и я решила, что разумнее будет с ним согласиться.
В день нашей свадьбы он провозгласил, что детей у нас будет двое, предпочтительно сыновей, мои желания были не в счет. На несчастного единственного ребенка в семье, каким был он сам, Пол не согласен, а троих обеспечивать не намерен.
И вот теперь он, как всегда, получит свое. О рождении Макса мы еще не объявляли, так что теперь сможем сразу объявить о рождении двойняшек. Правда, один – родом из леса, вдвое меньше второго и с гораздо более темной кожей. Но двойняшки так двойняшки.
Спустя несколько миль молчания я робко спросила:
– Может, назовем его Лукас?
Имя Максвелл выбрал Пол, так звали физика, которым он восхищался, и он мог хвастать этим именем в кругу коллег на математической кафедре в университете. А Лукасом звали моего отца, это имя живет в моем сердце.
Пол неодобрительно промычал, но, к моему удивлению, согласился, однако добавил:
– Но мы будем называть его Люк.
После этого он полез в бумажный пакет, лежащий между нами, достал оставшийся персик и, не отрывая глаз от дороги, с аппетитом вгрызся в ароматную мякоть.
С тех пор я всегда называла его только Лукас, а Пол, так уж вышло, почти никак его не называл.
Прогулки
Оказавшись дома, Максвелл вопил каждую ночь, не давая мне сомкнуть глаз. Я укачивала его и ходила взад-вперед по коридору, как животное, которое мечется по клетке зоопарка, а Лукас почти все время спал. Пол предпринимал вялые попытки мне помочь, но всякий раз скоро вручал Макса мне обратно, оскорбленный неукротимым нравом малыша.
В общем‐то до свадьбы я знала о Поле только то, что это темноволосый и чернобровый, ослепительно красивый студент последнего курса, пожелавший заговорить со мной, когда я стояла одна на своем первом танцевальном вечере в Университете Огайо. Его внимание ко мне несложно было принять за любовь, а самонадеянность – за ученость и воплощение всех моих студенческих чаяний. Без сомнения, его привлекло скорее мое наивное обожание, чем глупенькая первокурсница, каковой я тогда являлась. Мне следовало уйти в тот же первый вечер, когда он стал поддразнивать меня из‐за того, что я изучаю литературу и хочу когда‐нибудь стать писательницей. Но вместо этого я выпила с ним пунша, в который подмешали крепкого алкоголя, и вскоре оказалась в его объятьях. После этого я часто обнаруживала его прогуливающимся в томлении под моим общежитским окном и, подзуживаемая легкомысленными соседками по комнате и собственной ошибочной влюбленностью, забрасывала учебники и бежала к нему. Когда он сделал мне предложение, у меня закружилась голова и я приняла это за любовь. И тогда мое имя – Инга Сабрина Циммерман, в котором заключалась Германия моих родителей и которое я надеялась когда‐нибудь увидеть на книжных обложках, – превратилось в набор пресных слогов: миссис Пол Рей Тейт. Едва я оправилась от потрясения замужества, как узнала, что скоро к тому же стану матерью, – двойная отмена всех моих планов и мечтаний.
О Колорадо я никогда и не думала – для меня это был просто аккуратный квадратик на карте. Когда Пол объявил, что получил преподавательскую должность на западе страны и нам предстоит уехать из Огайо, название города – Дуранго – показалось мне таким замшелым и тоскливым, хоть вешайся.
– Но Колорадо, Пол… это ведь… – попыталась я ему возразить.
– Колорадо – это Колорадо, Инга, – перебил он меня, сверкнув глазами. – Вот что такое Колорадо. Это всего лишь место, в которое мы едем, и все.
Только тогда – слишком поздно – я осознала, что меня ждет и каким мужем и отцом будет этот человек.
Но эта история не о Поле. Она обо мне и моих мальчиках. Да, втроем мы оказались поневоле, но все‐таки нас всегда было трое. Один или другой из моих сыновей, а то и оба одновременно занимали каждое мое мгновенье. Все, что меня страшило в подмене учебы материнством, оправдалось, причем в двойном объеме.
Единственной возможностью передышки для меня стали прогулки. Жена пастора в церкви, где Пол во что бы то ни стало желал демонстрировать нас каждое воскресенье, извлекла из сарая старую детскую коляску и предложила ее мне. Коляска даровала мне куда больше спасения, чем любая церковная проповедь. Весь тот первый год ошеломляющей работы матерью моим единственным утешением было уложить малышей бок о бок – один большой сверток и один маленький – и гулять с ними по улицам Дуранго. Вокруг квартала, по всему центру, через просторный парк, вверх и вниз по холму на Седьмой улице. Лукас спал или изучал облака, и даже Макс утихал.
