Даниил Гранин - Бегство в Россию
— О’кэй, Валэра?
— О’кэй, — повторил Валера, беспомощно улыбаясь.
Конгрессмен захохотал, подмигнул Эн.
— Вы знаете, мистер, это похоже на жульничество, — сказала Эн.
— Ерунда, — уверенно успокоил ее американец. — Это бизнес.
Когда она передала Валере их разговор и призналась, что они просчитались, возможно, они все время просчитываются, она виновата, не знает конъюнктуры, Валера отнесся к этому благодушно:
— Сколько стоит картина, никогда не известно. Из чего состоит ее цена? Только из удовольствия. Я иногда думаю: за что платят художнику? Допустим, музей купил картину, повесил. Мы купили билет, пришли, посмотрели. От картины убыло что-нибудь? Нет. Смотрят на нее или нет, она ничего не теряет. Вечером, ночью музей закрыт, картина висит впустую, не работает. От этого цена ее не уменьшается. Что-то в этом непонятное. Скрипач, допустим, — ему платят за исполнение. Все ясно. Композитору – за то, что песню его поют в ресторане. Архитектору ты заказала дом, платишь за проект. Это все как бы товар. Картину же ты купила и сунула за шкаф, в запасник… Сколько стоит удовольствие? Тысячу? Или три тысячи? В Америке кто-то даст за нее десять. Мы никогда не узнаем, сколько на самом деле она стоит. Обычно художников сравнивают друг с дружкой. А если меня не с кем сравнивать? Если эксперты пишут, что художественной ценности не имеет?..
Его рассуждения были хороши здесь, в России; там, в Штатах, престиж художника определяется просто и точно – успехом его картин. Никакие другие критерии не действовали. В этом, если угодно, была известная демократичность, отсутствие всяких привилегий. Постепенно ей удалось втолковать это Валере.
Покупатели были главным образом американцы. Энн впервые видела их со стороны, они держались самоувереннее всех прочих иностранцев, они чувствовали себя хозяевами, они смотрели на русских свысока, им были смешны здешние автомобили, витрины, освещение. Эрмитаж они разглядывали как сундук с наследием какой-то разорившейся аристократки. После войны они чувствовали себя победителями больше, чем русские. Валера был для них один из туземцев, у которого можно было выгодно выменять драгоценность. Они не считали, что обманывают его, поскольку он сам не представлял стоимости своих изделий. Были два или три ценителя, которые восхитились талантом художника, остальные же просто радовались удачной покупке и благодарили Эн.
— Зря ты их ругаешь, — успокаивал ее Валера. — На их месте наши ничего подобного не купили бы.
К нему приехали корреспонденты из американского журнала “Art”, пересняли несколько его работ, взяли интервью. Судя по всему, о нем начались какие-то разговоры в Штатах, его стали упоминать вместе с московскими опальными художниками и несколькими молодыми ленинградцами.
Энн искала теперь знатоков, настоящих коллекционеров, европейцев, ей нужны были люди, с чьим именем считались, профессионалы, которые делают каталоги.
Журнал “Art” оказался роскошным изданием. Там поместили две хороших репродукции и небольшую статью о Валере; заметка того же автора появилась в воскресном номере газеты “Нью-Йорк таймс”.
Энн ликовала, это был ее успех, она сама не подозревала в себе такой энергии, находчивости, изворотливости, с какой ей удавалось играть свою роль. Валера упрекал ее за то, что она весь пыл тратит на дела, не оставляя на любовь. Он избегал спрашивать, как она отлучается из дому, что у нее происходит с мужем, он хотел сохранить ее как любовницу. На первый же гонорар он купил финский диван; синяя с золотом обивка, подушки, валики, упругие пружины, а то последнее время они устраивались на полу, кушетка совсем развалилась; еще купил себе и Энн по махровому халату, шикарный сервиз и фужеры – для гостей. Ходил он по-прежнему в своей драной кожаной куртке, Энн с этим смирилась, художник имеет право на причуды.
После ноябрьских праздников Валерия вызвал заместитель директора музея и предложил подать заявление об уходе по собственному желанию. Снизив голос, прижав кулачки к груди, уверял, что указано уволить, борись не борись, он лишь пробил формулировку, чтобы не портить трудовую книжку…
Валера признался Эн, что предвидел такой поворот, и заложил в дальний стеллаж хранилища три свои картины, чтобы остался в истории русской живописи некто Валерий Михалев.
— Мой бескорыстный дар приютившему меня музею, — заявил он. — Когда-нибудь объявят о счастливой находке, будут ликовать!
XXIV
— Вы находились у Валерия Михалева, когда к нему явились французские журналисты из газеты “Монд”?
— Находилась.
— Зачем?
— Я помогала ему как переводчица.
— Французы говорят по-русски.
— Да, но мы не знали об этом.
— Мы!.. Вы давно знакомы с Михалевым?
— Несколько месяцев.
— Вы бываете у него?
— Да.
— Зачем?
— Он приглашает меня как переводчика.
— Вы давали подписку, что не будете знакомиться с иностранцами.
— Я не считала, что это было знакомство.
— Вы как-то называли себя?
— Иногда только по имени.
— Они вас о чем-то расспрашивали?
— Мы говорили о живописи.
— Откуда они узнали адрес Михалева?
— Думаю, что это передавалось по цепочке.
— А кто же вначале их вывел на него?
— Вначале я.
— Каким образом?
Они выслушали ее рассказ почти безучастно, словно им читали позавчерашнюю газету.
— Зачем вы это сделали?
— Его выгнали с работы, оставили без средств.
— Как бы там ни было, получается, что вы его толкнули на связь с иностранцами.
— Я?.. Или вы?.. Я думаю, что ему не оставили выхода. Никому из них не оставили.
— Каковы ваши отношения с ним?
— Хорошие.
Они оба улыбнулись.
— Вы состоите в интимной близости?
Вопрос не произвел никакого впечатления на Эн.
— Вас что интересует: сколько, где и каким образом?
Молчавший до сих пор Петр Петрович сделал успокаивающий жест рукой.
— Можете не отвечать. — И кивнул молодому.
— Что говорил Михалев иностранцам о преследовании художников?
— При мне говорили только о продаже его картин.
— А без вас?.. Вам известны его взгляды… Мог ли он еще где-то, без вас, встречаться с иностранцами?
Энн отстраняла его вопросы плечом, бровями, слабым движением губ. В движениях ее сквозила брезгливость, которая более всего раздражала Николая Николаевича. Всей своей внешностью, манерами он старался показать, что он не из тех следователей, — молод, интеллигентен, модно одет, разговаривая с женщиной, умеет смотреть ей в глаза мужским взглядом, устанавливая особый чувственный контакт: а все же ты баба, интересная баба, и для меня это главное. Он действительно любовался Эн, и то высокомерное безразличие, которое он читал в ее глазах, мешало ему выдерживать галантно-ироничный тон.
— Я бы не советовал вам так вести себя. Вы не хотите нам помочь.
— Почему я должна вам помогать?
— Это в ваших интересах.
— Не понимаю.
— Вы нарушили обязательства. Вас можно привлечь к ответственности за связь с иностранцами.
— Пожалуйста.
— Вы подумали о вашем муже?
Энн посмотрела на Петра Петровича.
— Это похоже на шантаж.
Петр Петрович вздохнул, нажал кнопку.
— Давайте запьем это дело. Надюша, — сказал он возникшей в дверях горничной, — принеси-ка нам… Вам чего, Анна Юрьевна, чайку или кофе? Кофе? Ну и нам кофейку.
Он вел себя благодушно, примирительно, как старший среди задиристой молодежи.
Чашечка была темно-синего фарфора, с золотом, того же рисунка вазочка с печеньем и конфетами.
Николай Николаевич надкусил трюфель, запил глотком кофе, сказал:
— Мало ли чего Михалев наговорит иностранцам, будут неприятности, и вы окажетесь в виноватых…
— Что вам надо, я не пойму, — сказала Эн. — Неужели вас всерьез беспокоит, что скажет Михалев иностранцам? Скажет, что не нравится кампания против абстракционистов. Многим художникам не нравится. Вам что, это неизвестно? Обругает начальство. Военных секретов он не знает.
Николай Николаевич допил кофе, облизнул губы.
— Прекрасно. Вы, оказывается, хорошо знаете, чем нам надо заниматься, а чем не надо. Годитесь в сотрудники. Вполне. Чего ж вы отказывались?
Довольный неожиданным поворотом он собирался поиграть и дальше, но Петр Петрович постучал ложечкой.
— А что, Анна Юрьевна трезво рассудила. Раз вы ничего плохого за Михалевым не усматриваете, мы вам верим. Считайте, ваша информация сработала. Пусть торгует своими картинками. Нас что беспокоит – не попытаются ли иностранцы через него выйти на вашего мужа.
— Известно ли Михалеву что-либо о характере работы вашего мужа? — спросил Николай Николаевич.
— Нет.
— Задавал ли он какие-нибудь вопросы?
