Сергей Алексеев - Когда боги спят
— Дорка у нас три месяца прожил. Последнее время лежал, не вставал, ни есть, ни пить не просил. Все тебя ждал, только сказать не мог — писал на бумажке, будто ты ему какую-то молитву должна принести или заклинание. Мол, дождусь, тогда и умру, а сил не хватило. Утром просыпаюсь — не дышит. Ну что делать? Старухи собрались, отпели, как могли, ну и снесли на погост… Что? В твоей сумке посмотреть?
Старуха не издавала ни звука, но он как-то понимал ее, пошарил в полупустой клетчатой сумке и подал тоненькую тряпичную скрутку — она не взяла.
— А, это ты для Дорки несла! — догадался Василий Федорович. — Неужто та самая молитва? Вот бы почитать… Да ладно, не буду. Что ты сердишься? Я тебя столько ждал, а ты сердишься. Давай повременим, зачем сразу в огонь?.. Да кому она попадет? Спрячу, а потом, может, ты сама сподобишься… Сама помолишься, тебя же учили… Или человек какой появится, способный…
Он нехотя встал, открыл дверцу плиты, но прежде чем бросить свиток в огонь, с оглядкой развязал тряпочку и развернул серую бумажку. Но в следующий миг словно подзатыльник получил — швырнул все в огонь и захлопнул дверцу.
— Да ладно, я только глянул, — оправдался, дуя на обожженные пальцы. — Давай-ка я тебя в горнице положу, дремлешь ведь на ходу… Ну вот, хоть поспать согласилась. Проспишься — человеком будешь.
Он взял ее на руки, унес в горницу и скоро вернулся, затворив за собой дверь.
— Ну что, давай рябину откатаем? — спросил весело. — Наконец-то уснула. Как вернется — просто беда…
— Что с ней? — шепотом спросил Зубатый.
— А каждый раз так! — легкомысленно отмахнулся Василий Федорович. — Приходит немая, ни тяти, ни мамы. Отлежится недели две, отходит…Ты мне скажи, откуда ты ее знаешь?
— Встречались как-то, на улице, — попробовал увернуться Зубатый.
— Ладно, не ври. Что-нибудь наговорила? Наплела? — он достал из-под лавки деревянный желоб, вытащил из-за печки таз. — Не обращай внимания…
— Как не обращать? Она мне такое сказала…
— Забудь.
— Не забуду. Я ведь из-за ее пророчества здесь оказался.
Василий Федорович рассердился, со стуком поставил желоб в таз и взял горсть ягод.
— Говорю ей, не болтай, не расстраивай людей!.. Человек раз на свете живет, ну зачем его мучить, зачем ему знать, что было и что будет? Нет, ей не терпится, вот и немеет от этого! Боженька ей язык укорачивает, наказание, чтобы не дразнила людей!
Он бросил ягоды в желоб — мусор прилип, а рябина скатилась в таз чистой.
— Дело в том, что она сказала правду, — признался Зубатый. — Ко мне действительно приходил старец, юродивый… Говорят, босой, в рубахе, а зимой… Кричал у администрации, а я не послушал его, не принял да и не видел. А старец назвался моим прадедом, Зубатым, Василием Федоровичем. Потом его в милицию забрали, отправили в психбольницу… В общем, обрек его на геенну огненную.
Василий Федорович отложил в сторону желоб и вынул сигареты.
— Вот оно что… А что кричал?
— Боги спят. Не шумите, люди. Пробудите до срока — беда будет.
Он вскочил, метнулся было к дверям горницы, но тут же вернулся, присел к печке и закурил от уголька.
— Что ж ты мне не сказал?
— Почему не сказал? Говорил, имя его называл, полный твой тезка.
— Да по имени его никто не знает, бестолочь! Они все там были безымянными! Только монахи, как Дорка, имели имя, да и то не природное. Я про твоего прадеда слышал. И даже вроде его видел, в пятьдесят третьем году.
Василий Федорович замолчал, потягивая сигарету. Зубатый не выдержал:
— Ну, говори, говори! Что ты душу тянешь?
— Да погоди ты! Я вспоминаю!.. Два раза я этого человека встречал. Или похожего на него. Первый раз когда из армии пришел в пятьдесят третьем. Тогда у нас в колхозе появился какой-то пожилой мужик, борода седая, ниже пояса. Но еще не старик и одетый, как ты говоришь, и босиком. Хотя тогда многие босиком ходили, у нас с братом одни валенки на двоих были… Но не в марте же бегать разутым! А как раз Сталин помер, и везде траур был, всякое веселье запретили, и только одна музыка по радио играла. Точно, как сейчас… И вот пришел он и спрашивает: чего вы скорбите и ревете? Ему говорят: вождь умер. Он будто засмеялся и сказал: дескать, одурели вы совсем, люди. Боги спят — вот горе-то! Оттого, мол, весь этот бардак на земле творится, войны, революции, болезни, голодуха. А теперь еще и террор… Да глядите, говорит, сильно громко музыку не играйте. Разбудите богов, еще хуже станет. Слышать я сам не слышал, но видел этого мужика. Высокий такой, худой, у правления колхоза стоял. Мы еще посмеялись — во какую бороду отрастил. Молодые были, веселые, да и народ после войны всякий бродил: то обнищавшие беженцы, то побирушки, то бездомные. Вот тогда я про спящих богов и услышал. Вспоминал потом и думал: как это боги — и спят? Вроде такого не может быть, не люди же. Наш уснул, мусульманский, китайский — все сразу? Надо было у Дорки спросить, но тот бы вряд ли сказал. Хоть и монах был, но о Боге не любил говорить и вообще на религиозные темы. И когда молился — не увидишь, все тайно. Что спросишь — один ответ: думай сам.
— А где он жил в последнее время? — воспользовавшись паузой, спросил Зубатый.
— По дворам ходил, — почти как старшая Елена ответил Василий Федорович. — Его везде принимали, он как святой у нас был, а говорили — дурачок…
— Откуда же он появился?
— Из пещерного монастыря вышел. Там людей когда-то много было, Дорка последний остался, потому как был самый молодой.
— Здесь еще и пещерный монастырь есть?
— Был. Уж лет тридцать, как обвалился. Про это надо Ваньку спросить, Ивана Михайловича. Он с милицией ходил на обыск. Думали, там золото спрятано, а там одна медь оказалась, всякие безделушки. Он оттуда целый воз притащил этого добра, хотел музей сделать, но так все и пропало или себе забрал…
— Но если боги уснули, значит, камень поднялся?
— Какой камень?
— Священный, который Арсений зарыл?
— Говорят, поднялся…
15
По преданию Соринская Пустынь была основана в четырнадцатом веке неким греческим монахом Арсением, пришедшим с двумя братьями в глухие леса на берега озера Сора, в край, где еще не знали христианской веры и ходили молиться в рощенья, раскладывая огни и устраивая пляски бесовские.
Неизвестно, по каким соображениям, говорят, чтобы язычникам было привычнее, но первый деревянный храм и кельи поставили в месте непотребном, поганом — прямо на капище, в священной роще у озера, на самом высоком яру. Через тридцать семь лет, когда сменилось поколение и большую часть населения окрестили и научили молиться по-новому, а меньшую, несмиренную, посадили в сруб и предали огню, Арсений собрал народ и с его позволения закопал священный камень на большую глубину. Будто бы вскоре после этого грек лег, чтобы умереть в страстную неделю, и в понедельник благополучно скончался. Говорят, в момент его смерти начался сильнейший пожар и деревянный монастырь за час сгорел дотла. Целыми остались лишь косточки самого основателя, которые впоследствии стали святыней.
Видимо, к тому времени таких подвижников, как Арсений, уже не было, Соринскую Пустынь забыли на долгие годы, а новокрещеные вспомнили старую веру, дескать, Бог узрел неправду, покарал христианское капище, и на месте пожарища снова начали раскладывать огни-сварожичи.
Лишь к концу пятнадцатого века в этом забытом Богом углу появился безымянный монах-болгарин, будто бы искавший святые мощи Арсения. Несколько лет рыскал среди язычников поганых, терпел унижения и насмешки и, когда нашел останки своего единоверца, перенес их с мерзкой горы от капища вниз, возвел над прахом часовенку, затем срубил келейку в устье реки Соры. Мало-помалу сюда потянулись другие иноки, обжили место, построили храм и вновь стали просвещать и крестить строптивых язычников.
И опять большую часть просветили и окрестили, а меньшую, непокорную, богохульную и ведьмаческую с помощью новокрещеных вывели на реку, продолбили прорубь и спустили под лед.
К середине шестнадцатого, при Иване Грозном, в Соринской Пустыни насчитывалось девятнадцать насельников, семьсот пятьдесят душ крестьян и ремесленников, приписанных к монастырю, много скота, пушных, рыбных, смолокурных, дегтярных и прочих промыслов. Две деревянные церкви и все монастырские постройки тогда находились в устье, на низком, в иные годы подтапливаемом берегу. Место это было замечательно тем, что дважды в год, весной и осенью, мимо проплывали купеческие суда, по пути на ярмарку и обратно, а зимой из обители снаряжались обозы с мороженой рыбой. Монастырь быстро развивался, богател, а скоро неведомо за какие духовные заслуги избавился от вечной судьбы заштатного, заложив каменный осьмиглавый собор, келейные палаты и стену.
