Джоанн Харрис - Кошка, шляпа и кусок веревки (сборник)

Мы много чего слышали о Питере МакАлистере, только не всему из этого стоит верить. Пока я живу в «Медоубэнк», Питер успел побывать и банкиром, и ученым-химиком, и полицейским, и модельером, и командующим военно-морским флотом, и учителем латыни и греческого в средней школе Сент-Освальдз, но никто из нас, даже те, что прожили в «Медоубэнк» дольше всех, не помнят, чтобы хоть раз его видели.

Сиделки давно уже бросили попытки объяснить миссис МакАлистер, что ее сын семь лет назад умер от рака простаты, обычно они разрешают ей просто сидеть у входной двери сколько угодно и ждать, позаботившись, чтобы она им не мешала.

На этот раз, однако, все вышло иначе. Если бы внизу дежурил кто-нибудь другой — Крис, например, или Хелен, — они бы, конечно, позволили миссис МакАлистер сидеть там, но, как назло, дежурила эта новая девица, Лоррен. Ее Морин назначила. Лоррен у нас недавно, но уже совершенно ясно, что она всегда целиком и полностью будет на стороне начальства. Грубая девица — но только не с Морин. А Морин, стоило ей занять должность управляющей, сразу же развила бурную деятельность, произвела массу перестановок среди персонала, однако ее удивительная энергия столь же быстро и угасла. Теперь Морин довольно часто отсутствует, а Лоррен, которую она постоянно вместо себя оставляет, старается не перегружать себя работой — каждые десять минут она устраивает себе перекур, а с нами, обитателями дома, разговаривает таким резким тоном — если, конечно, вообще снисходит до разговоров с нами, — что это граничит с оскорблением.

Честно признаться, миссис МакАлистер порой и нам всем действовала на нервы. Впрочем, ее-то, бедняжку, трудно было в этом винить — ей уже девяносто два, она здесь старше всех, и, к сожалению, в голове у нее полнейшая неразбериха, хотя физически она гораздо здоровее и крепче, чем мы с Хоуп, вместе взятые. И потом, стоит ей оказаться рядом, тут же начинают пропадать всякие вещи: шоколадки, очки, одежда, зубные протезы. Крис как-то рассказывал мне, что нашел у нее под матрасом четырнадцать штук двойных зубных протезов, два сплющенных пончика, пакет печенья «Йоркширская смесь», полпакета низкокалорийного шоколада, плюшевую панду, несколько военных медалей, явно принадлежавших нашему немцу, мистеру Брауну, и зеленый резиновый мячик, принадлежавший нашей домашней собачке.

Крис, разумеется, никому из руководства приюта ни слова об этом не сказал. Просто потихоньку вернул все вещи владельцам, а про себя решил непременно время от времени проверять, что там еще скопилось у миссис МакАлистер под матрасом. Но я подозревала: если Лоррен заметит что-то подобное, то уж она бедной старушке этого с рук не спустит. Вот и на этот раз она, разумеется, не допустила пресловутого «несанкционированного пребывания» миссис МакАлистер в вестибюле.

— А теперь, дорогуша, вернитесь в свою комнату, пожалуйста! — велела она старушке. И резкий звук ее голоса долетел даже до нашей комнаты, где мы с Хоуп сидели в креслах у окна — я в инвалидном, а Хоуп в своем любимом и очень удобном, с высокой спинкой, как в рубке самолета «Шэклтон»,[101] — и лакомились шоколадками, принесенными Томом, наслаждаясь теплым весенним солнышком. Крис протирал рядом с нами окно и что-то тихо насвистывал себе под нос.

— Ступайте немедленно к себе! — донеслось до нас из вестибюля. — Никто за вами не приедет! Я не могу допустить, чтобы вы тут сидели весь день!

Миссис МакАлистер что-то ей ответила, но еле слышно, и мы прислушались.

— Но Питер всегда приезжает по четвергам, — говорила она (сегодня было воскресенье). — Он ведь сюда из Лондона едет, а это так далеко. И потом, он очень занят — он ведь финансовый директор, знаете ли. А сегодня он как раз собирался забрать меня домой…

Лоррен еще немного прибавила громкости, словно разговаривая с глухой.

— Так, теперь послушайте-ка меня… — начала она. — Довольно с нас этих глупостей. Ваш сын за вами не приедет, ясно? И никто за вами не приедет. А если вы немедленно не вернетесь в свою комнату, я сама вас туда отведу!

— Но я обещала Питеру…

— О господи! — И мы услышали, как Лоррен с силой стукнула рукой по конторке. — Ваш сын давно умер, вы разве не помните? Скончался семь лет назад. Как же он может за вами приехать?

Хоуп, залитая лучами утреннего солнца, даже дыхание затаила, а потом резко выдохнула. Крис перестал мыть окно и посмотрел на меня, скривив рот в горестной гримасе.

Из вестибюля не доносилось больше ни звука, и эта внезапная тишина была хуже любого крика.

О да, миссис МакАлистер способна кого угодно вывести из себя. Это ведь она стащила мой любимый шелковый шарфик с желтенькой каемочкой и целую коробку бисквитов с розовой глазурью — эту коробку Том подарил мне на Рождество. Шарф я, правда, получила обратно — но чисто случайно, да еще и с жирным пятном, которое так и не удалось отстирать, — а бисквиты пришлось оставить ей, потому что к этому времени она была совершенно уверена, что их привез Питер, и я была не в силах ее разубедить.

— Он такой хороший мальчик, — все повторяла она, с нежностью глядя на бисквиты, подаренные мне к Рождеству. — И знаете, он такие чудные пирожные печет! У него ведь огромный ресторан, ему сюда из самого Лондона ездить приходится!

В общем, коробка с бисквитами осталась у нее. К тому же Том вечно дарит мне бисквиты — похоже, он считает, что мы, пожилые дамы, только ими и питаемся, — так что я не сомневалась: рано или поздно он привезет мне очередную такую коробку. И потом, вряд ли это такая уж большая плата за то, чтобы миссис МакАлистер на какое-то время почувствовала себя совершенно счастливой.

А в то утро, когда она подошла к нам после разговора с Лоррен, лицо у нее было совершенно серое и какое-то спавшее, словно обвалившаяся пещера или завалявшееся в кладовой яблоко, которое уже начало гнить.

— Она говорит, что Питер умер, — дрожащим голосом сказала миссис МакАлистер. — Мой сын умер, а мне никто даже не сказал…

Хоуп в таких случаях действует куда более умело, чем я. Возможно, сказывается ее кембриджский опыт, возможно — просто твердость характера. Она тут же обняла миссис МакАлистер и позволила ей выплакаться у нее на плече, время от времени она ласково похлопывала бедную старушку по сгорбленной спине и приговаривала:

— Ну-ну, дорогая, все пройдет, все будет хорошо.

— Ах, Мод, — всхлипывала миссис МакАлистер, — я так рада, что ты здесь, со мной! Когда же мы, наконец, сможем поехать домой?

— Пока это невозможно, дорогая, — ласково отвечала ей Хоуп, — успокойся. Давай, милая, мы с Фейт приготовим тебе чашечку чая, ладно?

Говорят, что особенно остро несправедливость чувствуется в детстве. Конечно, различные эпизоды детства — и сопутствующие им эмоции — живут в памяти гораздо дольше, чем события недавние, особенно если ты уже стар. Я, например, отлично помню, как одна девочка из моей школы — нам тогда было по семь лет, и девочку эту звали Жаклин Бонд — пряталась, поджидая, когда я пойду домой на ланч, а потом выскакивала из засады и больно била меня между лопатками. Я тогда никак не могла понять, за что она меня бьет, к тому же мне было ужасно обидно, что младшая сестра этой Жаклин, Каролина, смотрит на меня и смеется. До сих пор помню, какие чувства меня в тот момент охватывали: гнев и ощущение полной беспомощности. У меня прямо слов не хватало, чтобы выразить ненависть, которую я питала к этим девчонкам. И, по-моему, в том чувстве не было ровным счетом ничего детского. Даже теперь, семьдесят лет спустя, я хорошо помню и Жаклин, и Каролину, их тусклые, серые, как крысиная шерсть, волосы и костистые некрасивые физиономии со следами кровосмешения (их родители были в довольно близком родстве); и я до сих пор их ненавижу, хотя обе они теперь тоже старухи — если вообще еще живы. Надеюсь, впрочем, что Господь уже прибрал их. Вот ведь что делает с человеком несправедливость! И хотя все это дела давно минувших дней, но в душе моей по-прежнему звучит голос семилетней девочки, которая громко протестует: «Это несправедливо! Несправедливо!» — а ведь с тех пор в моей жизни было столько рождений и смертей, был и закончился брак, были и другие разочарования, и все это кануло в прошлое, утратив свою остроту, почти забыто, а вот той несправедливости я не забыла.

Гнев, охвативший меня из-за того, что Лоррен — как бы между прочим! — жестоко обошлась с бедной полубезумной миссис МакАлистер, не обладал, конечно, той же, давнишней, силой, но, пожалуй, почти приблизился к этой опасной черте, и мне это было крайне неприятно. И бесила меня именно несправедливость подобного отношения, а не что-либо другое — именно то, что и Лоррен, и любой другой член персонала может тешиться уверенностью, что имеет полное право травить и запугивать нас, стариков, совершенно не боясь жалоб с нашей стороны.