Борис Кригер - Кружение над бездной
— Смешно там, где про тебя, конечно. Да? А помнишь, я предлагал тебе написать этот роман вместе… Да, у меня туз, у тебя джокер. Только мы играем в подкидного дурака, где дурак — ты, а джокер выброшен из колоды. Понимаешь? И почему ты думаешь, что будут проблемы с Гафтом и Юрским? У Минаева в романе Путин по небу летает. У него же нет проблем. Мало ли, может, фантазия такая… Нет, нельзя менять: самый смак… мне, кстати, понравилась история про проститутку, толкавшую машину, а потом себя не проявившую… Видишь, мне совсем необязательно занимать твою койку в бомжатнике. Ты у меня корреспондентом поработал. Но не обольщайся. Большая часть того, что ты изрыгаешь, очень противна, очень, честное слово. Я двадцать лет не был в обоссанном подъезде, понимаешь? А от тебя им прямо разит…
— Ты попал, ты, Герберт, еще сам не знаешь, как попал. Ты уже стал руконеподаваемым человеком в литературном и деловом мире. Выражение моего любимого писателя «я ли ляля в одеяле» стоит всего, что ты написал и напишешь.
— Почему руконеподаваемым? С чего ты взял? Ты видел, как меня такие же англоязычные канальи честят годами! От тебя мне ни прибавилось ни убавилось… А рук я и сам никому не подаю. Брезгую…
— Расслабься, Герберт, я просто прикалываюсь…
— Ты не прикалываешься. Ты там живешь, в России. Я прикалываюсь. Я тут живу, на Западе. Ты всё время об этом забываешь. Здесь совсем другая реальность. Я в твоей реальности хозяйничаю, а ты в моей — нет. И даже если у тебя пупок лопнет — все равно хозяйничать не сможешь…
— Ну, это мы еще посмотрим, долго ли ты будешь таким самодовольным…
— Ты, Андрюша, ведь мое внимание хотел привлечь. Ну, привлек. Доволен? Получилось, как ночь с Клеопатрой… удовольствия на одну ночь, а наутро голова с плеч. Кстати, в романе я к себе отношусь незавидно… Так что не такой уж я самодовольный.
— Что, Герберт, гордынька душит. Душит, а?
— Андрей, ты — бес. Слушай, а ты когда–нибудь сомневаешься в своей правоте? Ты правильно сказал… Всё потерять тоже талант нужен… Сидел бы на зарплате, тихонько по поручениям моим бегал бы… Все равно ведь потом полгода трезвый был… за просто так. Измучился небось, пивосос. Дурак. Ладно, я на тебя уже не сержусь. Только будет тебе по полной программе. Мне кажется, российские власти от тебя не отвяжутся. Давай, не сдавайся, варяг. Да и толку сдаваться? Теперь это уже не поможет.
— Душит гордынька…
— Ты, самоуверенный придурок, за границей ни разу в жизни не был… И зачем ты, Андрюша, связываешься? Мы же живем в уютной безопасной стране, в полном достатке, в трехэтажных домах (в которых все этажи наши), а ты елозишь в канаве. И чего ты добился? Подведем итоги. Я — получил запись Гафта. Это так или иначе останется в истории. И это его лучшая запись. Я написал роман, пользуясь тобой как ярчайшим антагонистом. Я живу как жил, издаю газету, печатаю книги, родил третьего ребенка. Поверь, даже если ты накакаешь себе на экран, мне это повредит не больше, чем экономический кризис всем нам. Ты — потерял лучшую в своей жизни работу. Доскакался так, что мне пришлось на тебя жаловаться, и, очень возможно, будешь доживать свои дни в тюрьме. А я ведь даже не напрягался… Вспомни мои романы… Я ведь могу придумать и получше. И главное… Насчет судьбы. По–моему, теперь я действительно поневоле повлияю на твою судьбу, еще больше, чем когда я тебя вышвырнул из московской квартиры… Ну и чего ты добился? И ты считаешь себя умным, талантливым, честным, гордым? Ох, бог с тобой…
51
«Эльза, Эльза… — думала Эльза, — Марфа, Марфа…» Евангельское предание о Марфе и Марии настойчиво преследовало Эльзу не первый месяц.
Приняв Иисуса с учениками, старшая сестра Марфа стала суетиться с приготовлением угощения для гостей, а Мария села у ног Иисуса и слушала Его. Сознавая, что одной трудно услужить всем гостям, Марфа обращается к Иисусу как бы с упреком: «Господи! или Тебе нужды нет, что сестра моя одну меня оставила служить? скажи ей, чтобы помогла мне».
Не с укором, а с чувством глубокого сожаления ответил Христос озабоченной Марфе: «Марфа! Марфа! ты заботишься и суетишься о многом, и считаешь это многое необходимым; но ты ошибаешься: твоя забота, твое усердие направлены к тому, без чего можно обойтись и что составляет лишь житейскую, скоропреходящую суету. А нужно только одно — внимание к Слову Божию и исполнение воли Его. Мария, которую ты упрекаешь, избрала лучшее дело, и то, что она приобретает, слушая Меня, никогда не отнимется от нее, всегда останется при ней как в этой, так и в будущей жизни».
Марфа любила Иисуса не менее Марии, любила слушать Его и, конечно, исполняла Его главнейшие заповеди, но она признавала необходимым прежде заняться житейскими делами, а потом уже внимать Слову Божию; в заботах и суете она забывала ранее сказанное Иисусом: «Ищите же прежде Царства Божия и правды Его, и это все приложится вам».
«Суетность — самый распространенный женский грех, — рассуждала Эльза, мелко кроша вареные овощи в неизменный, как лунный свет, салат «оливье» к новогоднему столу. — Поди–ка, сядь у ног Господа, когда и каша на плите горит, и вода кончилась, и дите за юбку дергает, — то ли голодное, то ли уделалось… А вот в том и суть, чтоб и подгузник менять, Господа славя», — сама себе возражала Эльза. Такое пререкание с самой собой с недавних пор вошло у Эльзы в привычку.
События истекающего года не только перетряхнули весь внешний уклад Эльзиной жизни, но и перевернули весь ее внутренний мир, показав, что важно, а что нет, что в ней совершенно напускное, а без чего она не может существовать даже на элементарном уровне.
Конечно же, все началось с крещения. Эльза так долго ждала и шла к нему, и в то же время и до крещения православие было настолько родным, неотделимым от нее самой, что, крестившись, она испытала феерическую радость странника, вернувшегося в родной дом, радость сказочной ценности и чистоты.
Человеку взрослому, и даже уже стареющему, известна щемящая тоска по родительскому дому, какому–то своему уголку, маме, папе, любимой бабушке, какими они представлялись нам тогда, когда мы только что начинали осознавать себя. Разумом сорока–пятидесятилетнего и далее–летнего человека мы осознаем, что это тоска не по месту и людям, а по времени, а еще глубже, середкой своей души, понимаем, что это тоска по собственной невинности, безгрешию, чистоте. Поэтому и сидит в нас безумная надежда возвращения, и многие принимают ее слишком конкретно — не мудрствуя лукаво, бросают всё, едут к родным местам и людям, а там вроде всё то же, но совсем–совсем другое. Или еще смешнее: в поисках утекших попусту лет разводятся, бросают постаревших жен и подросших детей, женятся на молоденьких и рожают новеньких, толстопузых, глянцевых, розовых младенцев, которые прекрасны и очаровательны, но от тоски не спасают, разве что только отвлекают необходимостью соответствовать. А душа продолжает ныть и плакать по ночам. И чувствует человек себя связанным по рукам и по ногам и осознает наконец, что же значит расхожее «И рад бы в рай, да грехи не пускают».
Крестившись в зрелом, уже даже в забальзаковском возрасте, Эльза испытала счастье колодника с тридцатилетним стажем, вдруг по амнистии отпущенного с каторги, и первые месяцы летала ее душа упоенным жаворонком в глубине небесной, в сиянии солнечном. А спустя некоторое время заметила она, что сама себе снова связывает крылья: когда ниточкой, а когда и веревочкой. Потому что привычки сорока прожитых лет остались, а привычка — вторая натура, и поди–ка еще за второй этой натурой первую разгляди…
Грозы ссор с Гербертом сначала почти до основания, до полной опустошенности, разрушили Эльзу, а потом постепенно, по капельке, сперва доводами разума, потом привычной привязанностью, а вскоре и возрождающимся заново чувством любви и особенно нежности (ах, нежность эта, жалость и умиление сердечное, ничего слаще тебя нет, никакой новомодный секс, никакой разумнейший психолог, никакое равноправие и разработанные пути социального обеспечения не дотянутся до тебя, не намудрят и песчинки из тех городов золотых, надоблачных, что ты строишь одним взмахом своих несмелых ресниц…) привязали Эльзу, приклеили, растворили и скрепили с мужем. Это как когда объезжают коня: сначала седок еле удерживается в седле, а конь и брыкается, и встает на дыбы, и несет, но утихает, и через какое–то время всадник и конь в скачке сливаются друг с другом в нераздельное целое, как кентавр, так, что, попадая в ритм копыт, всадник из лука поражает цель. Только в случае с Гербертом и Эльзой оба были наездники, оба были кони.
После всего пережитого сместился сам центр их жизни. Да, остались неприятности и неразрешенные и неразрешимые вопросы. Но раньше они занимали весь небосвод их жизни, оставляя им крохотный уголок для самих себя, а сейчас Эльза чувствовала, что они стоят на земле пусть и острова, омываемого океаном невзгод, но земле крепкой, надежной, в родном убежище. Пропало ощущение щепки, носимой по воле волн, хотя внешние обстоятельства их жизни переменились скорее к худшему, чем к лучшему.
