Федор Полканов - Рабочая гипотеза.
– А что ты думаешь? Ее начинания надо поддерживать!
– Вот я и советую ей: внеси вклад в развитие системы йогов. Или в астроботанику: темна вода и – увлекательнейший предмет! Ты уж не заступайся! «Восхищаюсь…» Постыдился бы, даже Яшка краснеет!
Пущена в ход тяжелая артиллерия – Яшка, и спор сползает с научных рельсов. Яшке раздражаться на данном этапе вредно – придется Громову промолчать.
Однако молчать не легко. Приезд Раисы вернул Елизавету к далеко не лучшим дням ее жизни, но одновременно и напомнил о ее победе над Мельковой, и Лиза устроила Леониду «вечер воспоминаний». Следуя традициям школы, ее высказывания можно сгруппировать по пунктам:
1. Леня, она талантливая! В Киеве я сразу не поняла, а теперь понимаю: замечательная у нее работа! И теорию твою она применяет очень своеобразно. Вообще она чудо! Красавица… И как это мне удалось тебя у нее украсть? Ведь я украла тебя у нее, да? Она неземная, а мы с Валей земные, поэтому нам и удалось это. Так ведь? Я всегда была уверена, что тебя украду, даже когда в Энск ездил. А вот теперь, когда украла, мне ее жалко. Ведь это себе в утешение она твердит: «Игорь, Игорь». На каждом слове Игорь…
2. Маленькие собачки всегда злые.
– Ты тоже не сенбернар…
– О, ко мне это отношения не имеет! Это правило распространяется только на породистых собак, а я дворняжка. Да и к тому же я совсем не мала!
– К какой же породе ты ее причисляешь?
– Она болонка. Крашеная…
– Ох уж!.. Да у нее и в сороковом году были такие же волосы, а тогда женщины еще не освоили перекись!
– Леня, не спорь – крашеная! И на лице штукатурка. Добро бы, как я, применяла микродозу губной помады, так нет ведь… Но, впрочем, не всем от природы дана яркая, впечатляющая внешность моего типа. И потом она толстая. Всюду толстая, а не так, как я, только местами… Маленькая, противная шавка, которая так и норовит укусить всякого.
3. Мы должны быть благодарны Раисе до гроба. Ведь это она посоветовала шефуле воссоединить теоретика Громова с экспериментатором Котовой. Себе на голову – хи!.. Не учла, что экспериментатор – женщина, да к тому же очаровательная! Ведь я очаровательная, да, Леня?
И так далее и тому подобное. То флейта слышится, то саксофон, то бубен, но в целом это оркестр. Основную его мелодию Леонид различать научился.
Когда до предполагаемого дня появления Яшки оставалась неделя, Леонид отправил на дачу Галку, а сам остался в Москве – нужно было многое приготовить к приезду Лизы. Утром, когда прощался с Елизаветой, она была веселой, порывалась проводить его до станции, и он уехал со спокойной душой.
Он передвигал книжный шкаф, когда в комнату ворвалась Галка.
– Леня, она рожает!
– Как, где же она?
– У нас дома. Прямо с вокзала – туда… «К маме», – говорит, и все тут!
Поймав такси, Леонид доехал до Котовых за пятнадцать минут. По дороге выспрашивал у Галки, как все случилось.
– Очень просто. Я пошла в лес прогуляться. А когда вернулась, она стояла посреди комнаты и ругалась. Потом я потащила ее на станцию.
– Пешком?
– Конечно. А как иначе? Она снова ругалась, и пока шли и в поезде. Говорила, что рано еще, что у нее двенадцать дней впереди, и двенадцать дней ей в Москве делать нечего. Поругается, поругается, а потом сморщится и за живот обеими руками. Очень страшно! С вокзала на трамвае поехали. На такси ни за что не захотела садиться. И только уже в подъезде, на лестнице сказала: «Сейчас рожу». Но не родила. Теперь она твердит: «Через двенадцать дней».
На лице, у Леонида, видимо, было написано то, что творилось в душе, потому что, когда Лиза его увидала, она закричала:
– Можно подумать, что ты рожать собираешься, а не я! Возьми себя в руки, слышишь!
– Вызвали машину? – спросил Леонид.
Оказалось, что нет. Елизавета, видите ли, отказывалась куда-либо ехать.
– Приму ванну и лягу спать. У меня еще двенадцать дней впереди!
И странно: мать ее в этом поддерживала.
– Вы не волнуйтесь, Леня. Она чувствует, что время еще есть.
Леонид пошел к телефону и вызвал машину. Потом, не говоря ни слова, взял Елизавету на руки и понес по лестнице вниз.
В машине она клялась и божилась, что завтра же вернется домой, что все это так, ошибка.
Уже в родильном сказала, кривясь от боли:
– Хочешь от меня избавиться, да? Знаешь, что еще двенадцать дней, и все же запихиваешь сюда! Боишься, что провалится твой «ЕГ», и хочешь, чтобы я осталась в сторонке!
Она родила через час – Леонид еще не успел до дому доехать.
Назавтра он разговаривал с нею по телефону. Елизавета была нежна.
– Милый, ты мой разум, мой мозг! Ведь если б не ты, представляешь, что могло бы случиться?
– Как ты себя чувствуешь?
– Ужасно! То есть я совершенно здорова и могу хоть сейчас отсюда уйти, но чувствую я себя ужасно. Во-первых – девка. На кой черт нам девка нужна! И потом: никуда не годную девку мы родили. Прежде всего не рыжую. Голос – твой, бас настоящий. В общем красный комочек. Страшная! То есть вообще-то красивая, но в общем совсем неказистая. Но не это главное. Представляешь, я здесь узнала, что у рыжих никуда не годное молоко, чего-то там в нем не хватает. Как тебе это понравится?!
– Тебе врач сказал?
– Не-ет, девки-мамаши, что рядом лежат.
– И ты, биолог, им веришь?
– А почему нет? Может же быть корреляция…
После этого в телефоне зашебуршало, послышались какие-то чужие голоса, потом шум спора и наконец:
– Тут одна медичка-службистка отнимает у меня трубку. «Вредно, – говорит, – много болтать». А чего вредного, ведь телефон на тумбочке, возле кровати? Ну, в общем пока! Спасибо за цветы. От Лихова тоже букетище, от Шаровского, от многих…
Через минуту Громов по телефону же пересказывал разговор Котовым. Те то и дело задавали вопросы:
– А правда, что девочка некрасивая? Правда, что у рыжих молоко плохое?
Надо же! Сами взрастили это распролживейшее создание и сами же верят ее россказням! Да ни во что верить нельзя – даже в то, что девчонка не рыжая! Хотя, впрочем… А вдруг правда, что у рыжих молоко плохое? Где об этом прочесть можно? Дал бы кто сведущий ссылку. Глянуть, что ли, в «Медицинскую энциклопедию»?..
Надо было куда-то деваться. Попробовал поработать и тут же прервал: в голове были иные мысли; тогда вышел на улицу, пошел по городу, не думая, куда и зачем идет. Шел и рассматривал по дороге детишек, особенно внимательно девочек. «Какая ты, моя дочь?» Маленькая, только вчера родившаяся старушка. В этом мире ты самая молодая и в то же время самая старая, потому что ты старше меня на целое поколение. Светоч идей и груз пережитков, горы свершений и пропасти недоделок, солнечная дорога и тучи на горизонте – вот наше наследие, которое мы тебе завещаем. А еще завещаем мы тебе нашу бодрость, нашу уверенность, нашу поступь. Жительница вселенной, ты воочию убедишься в ее беспредельности. А когда немножечко подрастешь, ты по утрам, открывая газету, не будешь хмурить брови, не побегут у тебя по спине мурашки и маленькое словечко «атом» будет иметь для тебя только один, светлый смысл…
Темные локоны и карие глаза, вздернутый носик и белая кожица – такой ты будешь, моя Валентинка. Мое прошлое, мое настоящее, мое будущее…
Двадцать четыре подгузничка, двадцать четыре тонкие пеленки, двадцать четыре байковых – Лизку избаловал, избалую, кажется, и эту девчонку!
Все давно куплено, но Леонид к приезду Лизы решил купить еще кое-что. Долго ходил по магазинам; а когда вернулся, его ждала телеграмма Шаровского: «Завтра двенадцать будьте лаборатории». Что еще шефу понадобилось?
А назавтра, в двенадцать, в институт пришел старенький, седенький генерал медицинской службы. Глянул на него Леонид и сразу понял: это идет его триумф. По-разному он приходит к ученым, а вот к нему пришел так.
Старичок, сверкая погонами, прошел на «Олимп», оттуда же вместе с Шаровским – в комнаты группы Громова. Вошли, и старичок плотно-плотно прикрыл за собой дверь.
– Здесь все свои? – спросил он, а Шаровский ему кивнул.
После этого старичок долго тряс руки – Леониду, потом остальным.
– Приехал поблагодарить вас, а также поздравить. Пользуясь вашими материалами, мы модифицировали метод лечения. В результате удалось одолеть, казалось бы, безнадежный случай…
Никто генерала не расспрашивает, что и как модифицировали врачи, кого и от чего вылечили. Всем и каждому ясно, что старичок очень секретный…
Вот и весь триумф… Вернули в жизнь человека – этого разве мало? И важно ли, что не напишут об этом в газетах, не прокричит радио на весь мир?
Шаровский и Громов провожают генерала, потом возвращаются. И тут Шаровский, улыбаясь во весь рот, произносит:
– Нет Елизаветы Михайловны, но кто-то же должен сказать слова, которые она сказала б? Придется мне: Громов на пьедестале!
Шеф смеется, шеф даже острит! А как же иначе? Триумф Громова – разве это не триумф всей лаборатории, всей радиобиологии, школ Лихова и Шаровского?
