Галина Таланова - Голубой океан
* * *
Как странно, что снова судьба
Придумала встречу под вечер,
Когда фейерверка пальба
Изысканней делает речи.
И надо всего ничего.
Сплошь тени цветные на лицах.
И хочется сразу всего,
Но вновь ничего не случится.
И колокол праздно гудит.
И свечи плывут вереницей.
От холода сильно знобит.
Под куполом неба – зарницы
Гуляют средь звёзд и тоски,
Иллюзию чуда рождая.
И розовой краски мазки
Румянят лицо, освежают.
Замёрзшие щёки горят.
Восторгом душа задохнулась,
И стразами блещет наряд,
И сказка из детства вернулась,
Где чудище
Алый цветок
Мне тянет в холодных ладонях.
И жарко горит лепесток.
И сердце – в любви словно тонет.
70
Так случилось, что Одиссей вернулся с работы пораньше. Он снова уезжал в командировку. Пришёл с печальными думами, что лучше бы не возвращаться. А когда появляются такие думы, надо бежать… Он всё чаще ловил себя на тайной мысли, что хотел бы вернуться не домой, где прошло его детство и жили его родные, а в уютную квартиру женщины, с которой они когда-то давно, почти в юности, просто встречались глазами, пробегая по широким институтским коридорам, но почему-то никак не пересекались…
Зайдя на кухню, он увидел Сару. Сара сидела на полу, положив головку на табуретку. Глаза её были закрыты. Лицо напоминало серую запылённую штукатурку их старого подъезда. Губы сложились в два безжизненных оборвыша серенькой бельевой верёвочки. Она почти не дышала. Одиссей нажал на синюю ниточку на её запястье, потрогал ледяной, словно кафельная стена, лоб – и вызвал «скорую».
Через пятнадцать минут пришла Дора, через полчаса приехала «скорая» и увезла Сару.
Потом Одиссей с Дорой сидели два часа в коридоре, ведущем в отделение реанимации. Дора казалась себе неживой. Одиссей крепко обнимал её за плечи и прижимал к себе, но Дора ничего не чувствовала. Она будто окаменела, а сердце как провалилось куда-то вниз, так больше и не поднималось. Одиссей так крепко и так надёжно её уже давно не обнимал, гладил её руку, пытаясь не её успокоить, а своё волнение унять… Ей уже давно казалось, что они живут, будто на расколотой льдине. Льдина треснула – и они оказались по разные стороны от пугающей чёрной ледяной бездны. Они видят ещё друг друга, даже могут дотянуться кончиками пальцев, но перепрыгнуть на соседний кусок льда? Нет, это чревато тем, что оба окажутся в ледяной воде, от которой заходится дыхание, сводит всё тело и останавливается сердце. Они хорошо видят, как медленно их относит друг от друга, но пытаются примириться с этим. Вот сейчас один из них попадёт в несущийся весенний поток… И всё… Скроется из глаз другого… исчезнет, растворится в океане забот, как и не было ничего… Как и не было сбившегося дыхания, которое одно на двоих; как и не было ослепляющего фейерверка огней, взрывающихся в груди сотнями маленьких петард, когда хочется весь мир обнять от захлестнувшего счастья… Как и не было чувства, что чудо возможно… Чудо невозможно... Чудо – это наша иллюзия, которой мы себя лечим, чтобы выжить… Как в детстве верят сказке с хорошим концом…
Они совсем потеряли уже время в ожидании страшного. Из-за белой двери вышел моложавый холёный врач и сказал, что родилась двойня: один ребёнок умер неделю тому назад и почти совсем отравил мать и брата.
– Мать пока очень слаба. Другой ребёнок жив, но у него нет одной ручки и отсутствуют некоторые рефлексы, характерные для новорождённых, но это, возможно, потому, что он недоношен и отравлен трупным ядом. Его поместили в барокамеру и, даст бог, всё будет хорошо. Девочка Ваша, видимо, не хотела рождения этих детей и травила их таблетками.
Одиссей по-прежнему крепко держал Дору за плечи, когда они спускались по гранитным ступенькам больницы на воздух. Он уже давно так крепко её не держал. В последнее время Доре казалось, что её друг способен держать только связку разноцветных воздушных шариков и блаженно улыбаться про себя, думая, что она его улыбку уже всё равно не видит.
Предательская пелена начала наползать на её глаза, дробя и размывая яркий свет на множество хрустальных бусинок. Дора глотала слёзы. Вдруг бусинки стали резко увеличиваться, дрожать и лопаться, будто пузыри дождя на реке. Все очертания побежали, как мелкая рябь на воде. А потом – будто камень с души свалился и ухнул в воду вслед за пузырями дождя. И она – вслед за камнем. Всё. Опять под водой. Темнота. И только причудливые нереальные очертания колышущихся водорослей и придонных рыб. Театр теней, где все тени размыты и смазаны. Остаётся только догадываться обо всём… А свет, он где-то далеко, на поверхности, через несколько метров толщи воды, бегущей куда-то в одном направлении к большому синему морю. И только она одна на дне воронки. Не выбраться. Барахтаешься что было сил – и только совсем без сил остаёшься, и медленно погружаешься всё ниже в эту беспросветную толщу воды, почти не пропускающую свет…
71
Неестественно огромная луна, гипнотизирующая, похожая на огромную летающую тарелку, висела, распространяя вокруг себя люминесцирующую ауру, рождающую невыносимую тревогу и бессонницу. Одиссей посмотрел на луну и внезапно увидел тёмные и неровные пятна, будто это коррозия на начищенной латуни. До сих пор он, прожив почти полвека, наивно полагал, что тёмные пятна бывают только на солнце. Это была – азбука, букварь света и теней. Луна же, как казалось ему, всегда давала ровный и безжизненный свет. Вдруг луна резко начала бледнеть, но не очень сильно, аура становилась всё шире и шире, словно зрачок от света (только здесь всё было наоборот), но, достигнув определённого предела, замерла в оцепенении. Тёмные пятна были подвижны, и их несло куда-то ветром, будто лёгкую паутину, перемешанную с тополиным пухом. Он долго не мог понять физическую природу это явления. Да и нужно ли было её понимать?.. Не упрощаем ли мы жизнь, пытаясь понять её законы? Так нам проще и спокойнее, когда всё объясняет наука, ведь чудес на свете не бывает, и ждать их неоткуда. По небу плыли лёгкие перистые облака, что бывают к ненастью. Летели стремительно, чуть приглушая свечение луны, но увеличивая размеры светящегося люминесцентного круга до инопланетного явления. Теряя в одном, прибавляем в другом. Недавняя победа оборачивается поражением. Недостижение того, что ты когда-то хотел, оказывается лучшим подарком судьбы. И никогда не знаешь, где потеряешь, а где найдёшь. Вечная игра света и тени.
Он глубоко глотнул сырого осеннего воздуха, в котором кристаллизуется изморось, оттаивающая в твоих лёгких, легко оттолкнулся от асфальта и побежал. Он бежал сквозь ночной город, залитый неоновыми и аргоновыми огнями разноцветных реклам, круглый год похожими на ёлочные гирлянды, бежал мимо чёрных, сливающихся с небом домов, напоминающих остатки подсвеченного римского Колизея, в котором бушевало пламя, но огня не было видно, о нём можно было только догадываться… Окна горели, как огненные заплатки. Жизнь была скрыта от посторонних глаз, это был не океан Интернета, это была холодная осенняя улица, на которой люди застёгивали свои куртки на молнии, а дома – на двойные замки и узорные решётки, оставляющие свои тени среди пляшущих языков пламени.
Он старался бежать так, чтобы облака сложились у него в постоянный узор и никуда не улетали. Но пятна на луне постоянно перемещались, меняя очертания и величину. Он бежал и думал, что молодость миновала и всё чаще этот его ритуальный бег кажется бегом белки в колесе на потеху наблюдающим.
72
Природа снова задумала шутить шутки. Глубокий рыхлый снег, напа́давший за декабрь, как обрывки разорванных писем, дневников и рукописей, который скрыл все напрочь опавшие листья, вдруг весело начал смывать грозовой ливень, родившийся непонятно где и налетевший неясно откуда. Но молния была… Ослепительно-рыжая, раскалывающая небо на две части огненной трещиной, зарывающейся где-то поблизости в сугроб, от которой тот мгновенно таял, обнажая почерневшие и обугленные листья, так и не успевшие вспыхнуть ярким ровным пламенем, вызывающим весеннее половодье.
Перед самым Новым годом опять ударил 30-градусный мороз. Деревья застыли под сиреневым светом раскачивающегося от ветра фонаря и шевелили своими стеклянными ветками, на которых играли «лунные» зайчики, совсем не похожие на солнечные: они были ледяными, как свет ртутного светильника, и очень красивыми, напоминающими талантливую и чарующую игру камней горного хрусталя, грани его были ещё не отшлифованы рукой умельца.
