Джойс Кэри - Из первых рук
—Я ви-вижу вашу идею, — сказал Носатик, громко чихая.
—Как можно видеть идею? — сказал я. — Ты, верно, чертовски умный парень. Может, ты видишь стоимость кружки пива в моем кармане?
—Я ви-вижу то, что вы имели в виду.
—Ну, братец, ты маг и волшебник. Я ничего не имел в виду.
—Но, мистер Джимсон, вы же сами сказали, что видите...
—Я вижу картину. Нет, по правде говоря, не вижу, а только представляю ее себе, и, может статься, все не так. Но, черт возьми, ты же насквозь промок. Еще простудишься. Что тогда будет с твоей стипендией? Немедленно домой! Шагай, шагай!
—Н-но, мистер Джимсон... — Казалось, он готов был схватить меня за полы. — Вы же имели что-то в виду — вы говорили об истине, реальности...
Так и есть, подумал я, разболтался не в меру. И я сказал:
—Будет, Носатик. Хорошенького понемножку. Шагай домой к мамочке и перемени носки. Сейчас откроют бары. Вон, кажется, мистер Оллиер направляется в «Орел».
—Вы говорили о религии, — сказал Носатик, вперившись в меня так, словно я вещун-автомат. Любой ответ по пенни за штуку.
—Сейчас же домой, к мамочке. Там твое место, — сказал я. — Садись за книги, не то плохо кончишь.
И я подтолкнул его, а сам нырнул в «Орел».
Оллиера там не было, зато был Берт Своуп. Он поставил мне кружку пива в обмен на удовольствие поиздеваться над жалким видом моих ботинок, штанов, куртки и так далее. И еще: он заявил, что от меня несет. Люблю Берта. Он сразу приводит в чувство, когда не в меру разболтаешься.
Глава 27
Когда вечером я вернулся в «Элсинор», я застал там профессора. Он ждал меня. Сэр Уильям назвал цену — от ста до трехсот гиней. Я тут же сказал профессору, что мне нужен аванс в сто фунтов. На мастерскую и материалы.
—У меня есть превосходная вещь. Лучшая из всех, что я написал. Остается только перенести на холст.
Профессор посмотрел на меня с видом ценителя. Оценивающе. Иными словами, прикидывал, что сказать.
—Мне даже обещали продать холст со скидкой. Двенадцать на пятнадцать.
Профессор посмотрел на меня с видом ангела. Просветленно. Иными словами, он сообразил, как ему выкрутиться.
—Это будет большое полотно, — сказал он.
—Большое. Во всех смыслах, — сказал я. — Величайшее.
—Боюсь, сэру Уильяму негде будет поместить его. Он, собственно, имел в виду что-нибудь вроде тех великолепных полотен, которые он видел у Хиксона.
—Что, вроде «Женщины в ванной»?
—Он дал бы триста гиней за картину в этом роде.
—Я не пишу подобной чепухи уже пятнадцать лет.
—Может быть, вы знаете, к кому тут обратиться? Возможно, кто-нибудь из ваших прежних покровителей согласился бы продать свою картину?
—Меня никто не покупал, кроме Хиксона. И нескольких спекулянтов. Но те давно уже распродали все, что имели. Впрочем, если сэр Уильям хочет выгодно поместить деньги, я отдам ему мою новую картину за тысячу... гиней, разумеется. Более того — он получит в придачу раму, превосходную резную раму. И всего за сотню... гиней, разумеется.
Профессор посмотрел на меня с видом барышни, которой во время пикника понадобилось удалиться за кустик.
—Боюсь, очень боюсь, — сказал он, — сэру Уильяму негде будет ее поместить. Он специально оговаривал — картину периода миссис Манди. Сэр Уильям не гонится за большой картиной. Он прежде всего ценит качество.
—Да-да, мясо только высшего качества, — сказал я. И чуть было не сказал профессору, что уж если он критик-крысик и мой союзник, то не его забота содействовать сэру Уильяму. Он должен блюсти мои интересы, продавать мою картину на корню.
Но тут меня осенило. И я сказал другое:
—Невысокого я мнения о вкусе сэра Уильяма, если он предпочитает этюд с голой бабой настоящей картине. Но, пожалуй, я смогу достать ему картину так называемого периода Сары Манди. К тому же хорошую. Лучшую из всех, что я написал со старой клячи.
Профессор посмотрел на меня с видом мальчика из хора, который слышит, как гастролер тенор пускает петуха. Чуть из собственного воротничка не выпрыгнул от радости.
—Великолепно. Вот это новость! И если эта ваша картина не уступает «Ванной» Хиксона, мне думается, я смогу намекнуть сэру Уильяму, что триста пятьдесят не слишком высокая цена.
—Гиней.
—Разумеется, гиней.
—А как мы поделим?
Профессор посмотрел на меня с видом протестантского праведника, которому каннибалы предложили выбор — либо взять себе шесть жен разом, либо быть сваренным живьем. Он готов умерщвлять свою плоть, но не может решить, каким способом.
—Право, мистер Джимсон, — сказал он, — у меня и в мыслях не было...
—Берите те пятьдесят, что сверх, если вам удастся их выговорить.
—Нет, право. Мне неудобно брать комиссионные.
—А, понятно. Знаете что? Я создам комитет, и мы преподнесем вам памятный подарок. Мраморные часы или чек. Или и то и другое. Обдумайте мое предложение и сообщите, что вы решили. И сумочку для вашей жены.
Профессор посмотрел на меня с видом лошади, которой сейчас повесят на морду мешок с овсом. Улыбчиво и задумчиво.
—Я еще не совершил этот необдуманный шаг.
—И зря, — сказал я. — Толковая жена сделала бы из вас человека, — конечно, если есть из чего делать.
—Боюсь, я не смог бы содержать жену.
—Пусть она вас содержит. Мои жены всегда меня содержали. Очень правильная расстановка сил. У женщины появляется серьезный интерес в жизни. А вам ничто не мешает работать.
Но профессор только покачал головой и, улыбнувшись, поспешил удалиться и записать нашу беседу в свою записную книжку. Афоризмы покойного Галли Джимсона: «Приводя здесь эти блестки типичного джимсоновского остроумия, мы позволим себе добавить, что мистер Джимсон был на редкость удачлив в своих матримониальных предприятиях, если будет удачным назвать их так».
Но я не мог ждать до завтра. Такая на меня напала горячка. Даже если у Сары еще есть мои картины — те, что Хиксон оставил ей, — они у нее не залежатся. Их выудит первый же спекулянт, который узнает об их существовании.
Я занял шиллинг у Планта и на следующее утро в половине десятого уже сидел в автобусе. К счастью, был вторник, и я надеялся застать старую бестию одну. Мне не улыбалась встреча с ее мужем.
Но когда я позвонил в квартиру Сары, дверь приоткрыли дюймов на шесть. В щели появилась желтая бабья рожа. Не лицо, а обглоданная цыплячья грудка — только нос и обтянутые кожей щеки.
—Щеток не требуется, стирального порошка тоже. И пуговиц не надо. Ничего нам не надо, — сказала она и потянула на себя дверь.
Но я успел просунуть в щель ногу.
—Простите, мадам. Миссис Манди здесь живет?
Дверь снова приоткрылась. На этот раз чуть пошире.
Желтый клюв нацелился на меня.
—Нет ее. Выехала. Пришли получить с нее по счету? Нас это не касается. Незачем было открывать ей кредит.
—Вы не знаете, куда она переехала?
—Четфилдская застройка, сто двадцать два. Квартиры с участками. Мистер Байлз. Спросите миссис Байлз. Хотя никакая она не миссис Байлз, а так.
И она захлопнула дверь, прежде чем я успел двинуть ногой.
Четфилдская застройка находилась у черта на рогах, в районе реки. Шесть желтых многоквартирных коробок торчали над морем одноэтажных домишек, как шесть проржавевших консервных банок, шваркнутых в мутную лужу, подернутую голубоватой рябью. К ним, через кирпичный завод, вела бетонка. Потом шли участки. Акров двадцать. Вытянутые, как канализационные трубы. Добрая половина хилых саженцев, натыканных по краям шоссе, уже засохла, обломанная детками и ободранная кошками. Участки имели типичный апрельский вид — совсем еще голые, если не считать подпорок для бобов и будок для инвентаря, расползшихся, как пьяные оборванцы погрязи: одни клевали носом, у других подкашивались ноги, одни были в войлочных шляпах, другие в соломенных, а третьи прикрывали голову жестянками.
Вступив в страну Улро, я увидел, что все шесть домов разместились по одну сторону дороги за высокой решеткой, словно инфекционные бараки. Они сгрудились вокруг асфальтового пятачка, на котором резвились детишки. Шум стоял, как от сражения в железнодорожном туннеле.
Я разыскал сто двадцать вторую квартиру. Она оказалась в четвертом доме слева, на первом этаже. Я прошел длинный темный коридор. Откуда-то несло стиркой (хотя был вторник), а по кирпичному полу растекалась дымящаяся лужа. На мой стук вышел мужчина футов семи росту и четырех в обхват. На нем была синяя фуфайка, красные подтяжки и светлые вельветовые штаны. Лысый череп белел, как очищенный миндаль, зато лицо отливало всеми оттенками сливового сока. Огромные, обвисшие прокуренные усы. Над ними — нос грушей, с выбоиной у черенка, словно кто-то тяпнул по нему топориком, и зеленые, как бутылочные осколки, глаза. На правом запястье — кожаный браслет, дюйма три шириной. Род: морж лондониус; вид: крепкозадый. Превосходный экземпляр старого самца с Собачьего острова.—Ну-у! — гавкнул он на меня. Потом, с минуту подумав, распахнул пасть и гавкнул еще раз громче: - Ну-у!
