Алексей Каплер - «Я» и «МЫ». Взлеты и падения рыцаря искусства
За год в работе комбината произошел резкий перелом. Строительство стало получать премию за премией. А переходящее Красное знамя Совмина и ВЦСПС вот уже четвертый год никуда не переходило, оставаясь в углу кабинета начальника.
Вольнонаемных инженеров не хватало, и на руководящую работу брали специалистов-заключенных. Кроме тех, конечно, для которых был определен особый режим.
С полковником прибыла свита: майор Тугаринов – начальник оперчекистского отдела, красивый веселый малый – плановик Богданов, первый зам. Дальцева – подполковник Баранов с толстым подрагивающим животом, с тремя жирными красными складками на шее и тремя под подбородком.
Надзиратели носились от барака к бараку, кричали, наводили панику на заключенных.
Первая смена уже вернулась с работы, поела и отдыхала. Людей поднимали с нар, приказывали заправить постели, выстроиться в проходе и ждать.
Дальцев снял пробу на кухне, где готовился обед для второй смены, обошел несколько бараков, изредка останавливаясь и задавая заключенным вопросы о питании, о быте.
Из последнего барака полковник выходил с каким-то смутным чувством беспокойства. Он остановился в дверях, проверяя себя, стараясь понять, что его встревожило.
Ну, конечно, этот старик… какая-то чувствуется в нем независимость, что ли…
К удивлению свиты, полковник остановился и вернулся в барак.
– Внимание! – закричал диким голосом распорядительный дневальный.
И люди, которые успели рассыпаться по своим нарам, снова построились.
Полковник медленно шел между рядами заключенных. Проплывали лица, хотя и сохранившие каждое свою индивидуальность, но вместе с тем ставшие похожими друг на друга землистостью и еще тем трудно определимым выражением, что накладывалось годами тюрьмы и лагерей.
Полковник остановился перед Николаем Дмитриевичем.
Потрепанная телогрейка, старые лагерные брюки, подвязанные у щиколоток, нелепые резиновые чуни на ногах. И достоинство, человеческое достоинство в том, как стоит, как держит голову, как смотрит на высокое начальство.
– Николай Дмитриевич?
– Да.
– Давно здесь?
– Шесть лет.
– На общих?
– Да.
Полковник постоял молча, повернулся и вышел из барака.
На следующий день конвойный провел Ахметова через город к зданию управления.
Никто не оглядывался на заключенного с номером «Р-581» на спине. Заключенные были частью городского пейзажа. По утрам их вели большими группами на шахты, на стройки, в учреждения.
Секретарь полковника указал конвойному на стул у двери, а Ахметова пропустил в кабинет.
Дальцев встал из-за стола, вышел навстречу и протянул руку:
– Здравствуйте, Николай Дмитриевич. Как же я не знал, что вы здесь…
Он усадил Ахметова на диван.
– Почему не дали мне знать о себе?
Ахметов пожал плечами.
Закурили.
– Да, не думал… – произнес Дальцев, – не думал…
Зазвонил телефон. Полковник открыл дверь в секретарскую.
– Переключите аппарат. Меня нет.
Он вернулся к Ахметову и сказал:
– Закрыл душу на все пуговицы. Работаю. Хотел дело ваше посмотреть, да раздумал. Какой смысл? Как Нина Александровна?
Ахметов рассказал то, что знал о семье.
Полковник внимательно слушал.
Двадцать лет тому назад, окончив Киевский политехнический институт, Дальцев получил направление на строительство Днепрогэса. Прямым его начальником оказался Николай Дмитриевич, Ахметов. С годами вокруг Ахметова сколачивался коллектив инженеров, которые переходили вместе с ним с одного строительства на другое. Одним из них стал Дальцев. Молодежь во всем брала пример с Ахметова – безгранично уважала его за инженерный талант, за ум, за сердечность.
Последние годы перед арестом Ахметова Дальцев с ним не работал, потому что женился на девчонке, которая училась в Московском юридическом институте, и осел в Москве.
Теперь эта девчонка была угловатой, некрасивой женщиной, постоянно курящей толстые папиросы, имела звание «советник юстиции третьего класса» и занимала у Дальцева в комбинате должность заместителя прокурора.
Ахметов очень скупо отвечал на вопросы – боялся сочувствия, не желал сочувствия.
А Дальцев слушал и курил, слушал и курил. Принесли крепкий чай с лимоном и сухариками.
Ахметов отпивал его изредка маленькими глотками, не торопясь, не желая показать, какое это для него наслаждение.
– Что же, Николай Дмитриевич, – сказал Дальцев, – надо браться за дело. Хочу вам предложить – шахту 11–12. Крупнейшая наша стройка. Шахта – миллионер. Возьмите.
– В каком смысле?
– В обыкновенном, начальником строительства, конечно.
Ахметов отставил стакан, помолчал.
– Ну, так как?
Длинными, сухими пальцами Ахметов повертел стакан в подстаканнике.
– Нет, – сказал он, – не смогу. Я ведь не кукла.
– Сможете.
– Неужели вы думаете, что я еще способен работать? Головой работать?
– Не беспокоюсь.
– Михаил Михайлович, будем говорить начистоту, – сказал Николай Дмитриевич, – для большой работы нужно еще кое-что, кроме знаний, не правда ли?
– Дорогой Ахметов… – Дальцев, желая дружески убедить Николая Дмитриевича, положил руку на его колено и вдруг почувствовал, как схватила за горло пронзительная жалость.
Под ладонью полковник ощутил грубую материю заскорузлых лагерных брюк и худое, почти детское бедро.
Это беглое прикосновение к человеку, которого он так знал, которого считал своим учителем, сказало ему больше, чем все пять лет работы в системе лагерей, чем все, что видел и слышал за эти годы.
Полковник резко поднялся и зашагал по кабинету.
– Я все понимаю, что вы хотите сказать, – негромко произнес Ахметов, – я сам это понимаю… но силы взять неоткуда. И потом – вы разве не знаете о приписке в моем деле?
– Предоставьте это мне. Подумайте, завтра увидимся.
На обратном пути в зону Ахметов думал не о разговоре с Дальцевым, не о перемене в своей судьбе, а о Тишке Головине.
Последнее время мысль о нем все чаще тревожила Ахметова. Он перебирал день за днем годы их дружбы и минуту за минутой последнее свидание. Откуда это предательство? Разве были какие-нибудь признаки раньше? Нет, ничего, решительно ничего. А что за странная история с поддержкой Нины? Что за этим скрыто? Жалость? Раскаяние предателя?
…Ахметов принял шахту 11–12 и сразу попал в привычную атмосферу строительства. Незаметно возвращались старые навыки. Никто из вольнонаемных теперь не позволял себе ни малейшей грубости с заключенными.
Начальник строительства приходил на работу вместе со всеми зеками, по пять в ряд, взявшись под руки, под общим конвоем.
Этого не мог изменить даже Дальцев. Расконвоировать заключенного особорежимного лагеря было невозможно.
По поводу приписки в деле Ахметова состоялся серьезный разговор между полковником и майором Тугариновым – начальником оперчекистского отдела.
Закончилась эта неприятная беседа тем, что майор, поднявшись, сказал:
– Обязан предупредить вас, товарищ полковник, я напишу рапорт в Москву. Не имею права не написать.
– Пиши, брат, пиши, – махнул рукой Дальцев, – такое твое дело. Пиши. А Ахметов будет начальником стройки. Давай, пиши.
Через месяц Дальцеву было присвоено генеральское звание. На рапорт майора не последовало ответа. Слишком важны были успехи комбината, слишком нужен был Дальцев. Бог с ним, пусть делает как хочет. И Ахметов вел строительство. Заключенные теперь чувствовали, что они не зеки, а рабочие, мастера, люди одного коллектива. Получено было разрешение платить им небольшие суммы. Для тех, кто ничего не получал из дому, а их было большинство, эти деньги имели громадное значение. Открыли в зоне лавку, где можно было купить на заработанные деньги масло, консервы, хлеб.
По требованию Ахметова отстранили от работы двух надзирателей – писклявого карлика, который обжимал заключенных, отнимая продукты из посылок, и Бондарчука, ударившего по лицу лебедчика шахты.
Остальные надзиратели присмирели, стали вежливыми.
Не только на шахте, но и в жилой зоне – в ОЛПе установился порядок. Прекратились очереди в столовой, воровство на кухне, не стали запирать на ночь бараки и ставить параши. Выдали одежду первого срока.
Стройка шахты 11–12 почти вдвое перевыполняла план. В кабинет начальника строительства входили с опаской – он был одинаково требователен и сух по отношению к подчиненным ему по работе вольнонаемным и заключенным. Он никого не наказывал, но не могло быть и речи о том, чтобы его распоряжение не исполнить тотчас же. Поначалу он все проверял, затем, когда установилась дисциплина, надобность в проверке отпала. Во всем чувствовался общий рабочий ритм, все было осмыслено, подчинено понятной цели.
Однажды не вышел на работу машинист подъема главного ствола. Его задержал в зоне оперуполномоченный – понадобилось допросить по какому-то поводу.
