Василий Песков - Полное собрание сочинений. Том 18. Посиделки на закате
«Лещ очень крепок на рану». Никем доныне не превзойденный знаток рыб России Леонид Павлович Сабанеев пишет, что поймал однажды леща аршинной величины, пострадавшего, как видно, от щуки — на одном боку мясо сдернуто было до кости. И ничего, все раны зажили, хотя весил лещ в два раза меньше, чем полагалось при этом рекордном размере.
Добавим: терпимы лещи и к качеству вод.
Лет тридцать назад в столовой поселка Шилово на Оке заказали мы с другом жареного леща.
«Не знаю, станете ль есть?» — пожал плечами официант. «Почему?» — «Да вот, принесу, узнаете…» Есть лещей было действительно невозможно — источали запах одеколона, керосина и еще чего-то, спущенного под шумок половодья Воскресенским химическим комбинатом. Но пропахшие до самых костей заводской «парфюмерией» лещи не плавали кверху брюхом, ловить их надо было по законам, уважающим рыбьи повадки. В Воронежском «море» местная «парфюмерия» несколько лет назад рыбу так отравила, что в половодье она лежала белыми ворохами на берегах. Я тогда, помню, интересовался: какая рыба более уязвима? Оказалось: судак. Ведь выжил.
В здоровой среде леща, любителя тихих течений, одолевают природные паразиты. Заводится у него солитер, в жабры впиваются кровососы. Но отменная жизнестойкость и плодовитость (самка мечет до 140 тысяч икринок) помогают лещам пока что одолевать все превратности среды обитания. Правда, рыба мельчает. Сабанеев пишет о великанах, достигавших иногда десяти — двенадцати килограммов: «чешуя с двугривенный». Сегодня рекорды где-то возле пяти килограммов. Лещик в три килограмма (смотрите снимок) — предмет большой гордости рыбака. А те, что мы видим копчеными, — это чаще всего подлещики, менее килограмма.
Вырастая, лещи претерпевают измененья в окраске. Подлещик — иссиня-белый, «серебряный». Взрослый лещ заметнее темнеет — «платиновый». Матерых зовут «золотыми», чешуя их становится желтоватой.
В маленькой речке леща крупного не поймаешь. Рыбаки это знают. Места лещовые на берегах обычно «обсижены» и даже обжиты.
На Хопре, ниже Борисоглебска, я знаю знаменитую Гришкину Яму. Говорят, что место считалось лещовым еще при Петре Первом. Сегодня в дубняках возле Ямы обнаружишь рыболовный «Шанхай» — дощатые домики и палатки вплотную друг к другу. Через реку тут протянуто несколько прочных шнуров — к ним прикрепляются лодки. И вот уже много лет я наблюдаю поединок неглупой рыбы с изощренно хитрыми рыболовами. На приваду лещам идут жмых, каша, горох и пшеница. Даровой корм, да еще и «доставленный на дом», на дно любимейшей ямы, лещей, конечно, очень устраивает. Но за все в этой жизни надо платить. И лещи платят дань.
Причалив у Гришкиной Ямы, я обычно вполголоса окликаю кого-нибудь в лодке: «Ну как?»
«Да вот, взял малость…» — И покажет рыбак пару-тройку (а иногда и десяток!) таких вот красавцев. Но часто бывает садок и пустым — то ветер не тот, то предчувствие непогоды, то еще что-нибудь лишает леща аппетита. И тогда на берегу у палаток, гоняя чаи, отводят душу разговорами о лещах.
Глубоко держится эта рыба — глазом не видно, однако многое в ее жизни известно дошлому рыбаку. «Лещ — рыба угрюмая, ленивая и пугливая». «Умная, коллективная», — скажет другой. «Нюх у леща лучше собачьего. Ловить его надо не там, где гуляет, а там, где живет».
Таковы характеристики леща, какие можно услышать на Гришкиной Яме. Они полностью совпадают с теми, что описаны Сабанеевым.
О «нюхе». Нюх у всех рыб отменный. Ученые утверждают, что капли спирта, уроненной в Онежское озеро, довольно, чтобы запах спиртного почувствовали лещи. (Можно представить их обонятельные мученья в воде, насыщенной нынешними ароматами.) Лососи по пути на нерест на тысячекилометровых путях по запаху находят ручей или речку, где родились.
О лещах Сабанеев сообщает любопытные факты. На Оке громадные стаи лещей сопровождали барки, груженные хлебом или подсолнечным маслом (запах!), — «мне известно: вблизи Каширы бывали случаи, что за остановку такой барки в удобном для ловли неводом месте платили судовщикам несколько десятков рублей».
Выходит, лещи покидают все же насиженные места? «Да, лещ гуляет, возвращаясь, однако, к дому. А раз в месяц бывает у этой рыбы большой загул, ходит резвым руном. Но вовсе не как попало, а движется друг за дружкой, выбирая на дне промоины, углубления. И есть у стаи вожак». Сабанеев тоже о вожаке пишет, называя его «князьком». Утверждает: рыбаки вожака среди многих сотен лещей отличали и отпускали в реке в «уверенности, что он соберет новую стаю».
«Угрюмость» леща ищет, скорее всего, от его робости-боязливости, от стремления держаться, где потемнее, поглубже. Те, кому приходилось украдкою наблюдать за лещами в неглубокой прозрачной воде, говорят, что рыбы эти умеют и поиграть — «гоняются друг за другом, толкают носом в бока».
А что касается «коллективности», то она у лещей на виду: «поймал одного — жди поклевки другого». В юности на Воронеже я наблюдал: в невод попало сразу несколько сотен неотличимых одна от другой рыбин. Лещи собираются по возрастным группам: подлещик — к подлещику, взрослый — к взрослым. У матерых — своя компания.
…Спустишься ночью к реке — темень, совы кричат, кабаны шуршат в камышах. И только на яме Евсеича тишина. Иногда идет дождь. Bp-р… Как же он терпит? Терпит! И с нетерпением ждешь его утром: «Ну как?»
Улыбается: «Да вот подцепил четырех…» Мои окуньки и плотвицы идут коту. На сковороду — лещ. Одного хватает на завтрак и на обед.
Остальных подсолить и на веревочку — вялить… Хорошая рыба — лещ! (Лящ, сказал бы поляк.) Интересная и очень вкусная, «любимая народом», написал Сабанеев. Писал он еще, что стоил лещ в его времена «недешево» — 40 копеек за фунт.
Прицениться бы Сабанееву к лещу сегодня…
Фото автора. 4 сентября 1993 г.
«У зверя есть нора…»
(Окно в природу)
Еду на велосипеде по лесу вечером. И вдруг прямо под колесо из папоротников вынырнул зверь. Испуг обоюдный. Но у зверя побольше — подбрасывая зад, кинулся убегать. Ну а я, конечно, преследовать — любопытно, куда денется убегающий жирный барсук?
Гонка была недолгой. У меня на глазах барсук шмыгнул в нору. Осталось лишь оглядеть его крепость — пологое возвышение, поросшее мелким осинником, волчьим лыком и травами. Кроме главного хода, отыскал я в зарослях еще два. Прислушался, нет ли звуков из-под земли, и, боясь в сумерках потерять направленье к дороге, оставил барсука ждать ночь в своем лесном замке.
«У зверя есть нора…» Этой строкой Иван Бунин начинает стон-жалобу на бесприютность чужбины, где не было у него ничего — даже зверю с его норой позавидовал.
Нора для многих сущих на земле — и дом, и убежище. Проплывая по речке, все видели глинистые обрывы в частых глубоких норках. Это колония ласточек-береговушек. Клювом и слабыми лапками вырывают они эти норы — выводить птенцов. Хлопотно, зато безопасно. (Правда, приходилось наблюдать, как уж, свесившись с берега плетью, заползал в норку.)
В береговых норах живут еще два нарядных южанина — зимородки и щурки. Щурки земляную камеру для птенцов выстилают мягкой постелью из трав, волокон и перьев. Зимородок этих нежностей не признает — птенцы лежат в норке на чешуе и рыбных костях.
Из тех, кто хорошо нам известен, норы для выводка малышей делают (или ищут) лисы и волки. У лисы нора глубокая. Явившись с добычей, наружу детей лиса вызывает особым звуком. Мой друг в Воронежском заповеднике научился лисе подражать, и лисята выкатываются из нормы, как только услышат «материнский» призыв. Я же — сделать вот этот снимок — просидел на суку дуба возле норы четыре часа.
Возмужавших лисят мамаша из подземелья уводит. Сама она предпочитает отдыхать на свободе, свернувшись калачиком, но помнит: убежище у нее есть. И если надежда на ноги вдруг иссякает, лиса возьмет курс к подземелью и юркнет в него. «Понорилась», — говорят охотники.
Лисица нору может вырыть сама. Но если есть возможность отнять жилище у барсука, она это делает. Утверждают, что лиса отселяет зверя из части отнорков, демонстративно нагадив. Такой ход мыслей вызван, возможно, исключительной чистоплотностью барсуков и небрежностью лис — возле их нор всегда находишь помет, остатки пищи, кости и перья.
Лисята возле норы.
В брошенной лисой норе, в свою очередь, может поселиться еще один квартирант — небоязливая рыжая утка огарь. В Ростовской области я снимал этих уток, выводящих птенцов под землей. Местный пастух уверял, что видел огарей, деливших жилище с лисами, — «возле дома зверь не охотится».
Еще одна утка — пеганка (пегая) — тоже селится в норах. На заповедном острове в Черном море для этих уток специально выпустили кроликов — наделать нор. И опыт вполне удался, утки и плодовитая родня зайцев благополучно сосуществуют. В норах песчанок (зверьки, похожие на крыс) в Средней Азии вьют гнезда занятные птицы каменки-плясуньи. У песчанок они перенимают даже манеру свистеть.
