Корнель Филипович - День накануне
Кристина почувствовала, что уже немного устала. Не столько физически, сколько морально, ведь все, к чему она притрагивалась, было так или иначе связано с их совместной жизнью, с воспоминаниями, с тем, что она знала о муже, о его родных и прошлом его семьи. Несмотря на усталость, она все же решила закончить уборку стола сегодня. Остались три последних маленьких верхних ящика. В левом она обнаружила дюжину довоенных серебряных монет и немного мелочи, которую муж оставлял на память о своих заграничных поездках. Что находится в среднем, полупустом, она знала: там лежала уже упомянутая пачка найденных в его столе в «Мостостали» бумаг, которые передал Кристине директор фирмы спустя какое-то время после смерти мужа. Бумаги были перевязаны крест-накрест бечевкой и, похоже, не содержали ничего важного. Были там какие-то рекламные проспекты зарубежных строительных фирм, корреспонденция на иностранных языках, каталоги. Кристина собиралась, смахнув пыль, положить пачку обратно в ящик, она даже подумала, не выбросить ли все эти бумаги, не так уж много общего имели они с их домом и их жизнью, но бечевка, видно, истлела, потому что связка в руках Кристины рассыпалась. (А ведь не случись такого, незачем было бы писать этот рассказ.) Но, как я уже сказал, бумаги рассыпались, а в середине, между двумя стопками бланков, проспектов и иностранной корреспонденции, оказалось нечто, возбудившее любопытство Кристины, которому она не могла противостоять. Это были десятка полтора писем в розовых длинных конвертах, адресованных мужу на работу и без адреса отправителя. На обратной стороне конвертов стояли только инициалы: И. М. Кристина, понимая, что посягает на святая святых, но не в силах совладать с собой, достала листок из конверта. Это было любовное письмо — такое письмо безошибочно, даже не читая, узнает каждая женщина. Оно было написано ровным, четким почерком, немного детским и каллиграфическим, как у старательной школьницы. Все письма были подписаны: «Твоя Иоанна».
Кристина Р. уже не ощущала усталости. Сидя за столом мужа, она читала письмо за письмом с ясной головой, но терзаемая страшной ревностью. В письмах, кроме сообщений о том, что в саду поют соловьи и зацвел жасмин, повторялись слова «тоска», «ожидание», «долгие дни», «одинокие ночи». Ни разу не называлось, к кому эти слова обращены, но у Кристины не было сомнений. По датам и почтовым штемпелям на конвертах она без труда установила время начала переписки: как раз шел пятый месяц ее беременности. Муж часто ездил на конференции, на стройки, на торжества в связи с открытием каких-то мостов и железнодорожных линий. Отсутствовал он, за исключением зарубежных поездок, обычно недолго: два или самое большее три дня. Но сколько всякого разного может натворить мужчина за два дня! Уже тридцать три года как мужа Кристины не было в живых, но чувство ревности оказалось столь сильным, словно не зависело от того, жив его объект или нет. Оно ведь было связано с любовью к мужу, которая никогда не умирала. Кристине случалось и раньше ревновать мужа, но то были короткие, мимолетные вспышки, продолжавшиеся не дольше, чем танец мужа с какой-нибудь женщиной, или его подозрительная улыбка, или замечание по поводу чьей-то красоты. Те вспышки только на миг ранили сердце и проходили. Но то, что было между ее мужем и некой Иоанной, судя по письмам, продолжалось два, а может и три года. Несмотря на ослепившую ее неистовую ревность, Кристина проявила поразительную догадливость и смекалку, достойную опытного сыщика. Ревность — это тяжелый недуг, который поражает тело, внутренние органы, сердце, печенку, желудок и даже мышцы и кожу, но, что удивительно, похоже, не нарушает функций головного мозга. Голова Кристины работала невероятно четко и логично. Кристина была готова немедленно предпринять какие-то меры, ведущие к раскрытию страшной правды. Запустить все возможные механизмы, начать поиски, сколько бы это ни стоило. Обратиться к адвокату, нанять частного сыщика, совершать даже дальние поездки, если понадобится. Помещать в газетах каверзные объявления, например о розыске родственников какого-то человека, умершего в Америке бездетным, а потому якобы оставившего им наследство. Фамилия богатого дядюшки скрывалась пока под буквой М., но Кристина не сомневалась, что ее узнает. Прежде всего требовалось вспомнить, кого она видела на похоронах мужа, хотя была не в себе и узнавала только близких родственников, ну и, может быть, друзей и коллег мужа. Инстинкт ей подсказывал, а возможно, она это где-то слышала, что любовницы мужей, если и приходят на похороны, стараются держаться в сторонке, а к могиле подходят лишь после того, как семья покинет кладбище, но она рассчитывала под каким-либо предлогом посетить тех, кто был на похоронах, и потянуть их за язык: вдруг кто-нибудь заметил тогда неизвестную женщину, а может, и был с ней знаком? От этой идеи, однако, она отказалась. Ведь прошло столько лет. Тем не менее Кристина была убеждена, что рано или поздно, собрав по крупице разные сведения, сумеет поймать в раскинутую сеть ту самую Иоанну (хотя допускала, что это мог быть псевдоним, а не имя).
Но все эти, задуманные с таким размахом, мероприятия, разраставшиеся по мере того, как она их обдумывала, оказались совершенно ненужными. Достаточно было заглянуть в небольшую кожаную папку, которую после безрезультатных попыток реанимировать мужа ей отдали в больнице вместе с его личными документами, водительскими правами и портмоне. Муж постоянно брал эту папку с собой на работу, и Кристина, зная, что в ней лежит, никогда ее содержимым особо не интересовалась. Помнила только, что, кроме смет, допотопной логарифмической линейки, текущих записей и ежедневника была там еще перетянутая резинкой записная книжка с адресами и телефонами, по-видимому только служебными, потому что другая книжка, более полная, всегда находилась дома. Папка с тех пор, как умер муж, лежала на дне платяного шкафа. Кристина достала ее и открыла. В записной книжке, под буквой «М», муж записал адрес И. М., Луговая, 57. До чего же наивны и неосторожны бывают мужчины.
Решив не терять ни минуты, в тот же самый день, тщательно одевшись, причесавшись, уложив и сбрызнув лаком волосы, слегка оживив щеки румянами, — подготовившись таким образом для расправы с соперницей, вооружившись даже зонтом (погода, впрочем, менялась), она отправилась на трамвае за двенадцать километров на другой конец города. Когда-то там была деревня, уже давно ставшая частью города, и поэтому улица была обозначена на схеме. Кристина с детства в тех краях не бывала. И теперь она ехала в грязном переполненном трамвае, судорожно ухватившись за свисающую сверху кожаную петлю, ее толкали входящие и выходящие пассажиры, не проявляли уважения и сидящие — даже те, кто был моложе ее, не уступал ей места. Она не обижалась, просто об этом не думала. Ей и в голову не приходило, что у людей, окружавших ее в трамвае, тоже есть свои заботы. Может быть, девушка, сидящая на коленях у парня и демонстрирующая, как она влюблена, везет в сумке листовки? А студент с грустным, чтобы не сказать трагическим лицом, зажавший под мышкой футляр со скрипкой, возвращается из музыкального училища в глубоком отчаянии: полчаса назад он узнал, что никогда не станет Константы Кулькой, не говоря уже о Яше Хейфеце, поскольку из инструмента, на котором он мечтает играть, можно извлекать и четверти тона, а его слух оставляет желать много лучшего. И уж не следует ли ему сменить скрипку на аккордеон? А тот угрюмый тип с лицом, изрытым морщинами, — кто он? Может быть, кладовщик, против которого завели дело в связи с недостачами, обнаруженными при инвентаризации? А может, он возвращается из больницы от умирающей жены? А у тех двух молчаливых девушек все радости и горести уже позади или самое плохое и самое хорошее ждет еще их впереди? Но то, что испытывала Кристина, было несравнимо с переживаниями других людей. Это намного превосходило их жизненные амбиции, было намного сильнее их разочарований, страхов, унижений, поскольку касалось самой Кристины, а не тех людей. Какое ей было дело до других? Разве они могли понять ее беду? Она чувствовала себя так, словно была в чужой стране, среди чужих людей с другой верой, языком и обычаями.
Кристина Р. ехала на трамвае без малого час и вышла на предпоследней остановке. Трамвай уехал, и вокруг воцарилась тишина. На синем указателе, криво висящем на сетчатой ограде, белела надпись: Луговая. Кристина перешла улицу и неторопливо пошла по нечетной стороне. По обеим сторонам в глубине участков виднелись одноэтажные домики, некоторые с мансардой; такие строили себе на старости лет довоенные пенсионеры. Между домами кое-где попадались небольшие пустыри, в одном месте стояла недавно построенная богатая вилла. В садах гомонили птицы, иногда раздавался собачий лай. Улица оказалась длиннее, чем предполагала Кристина. Она постепенно поднималась вверх и как будто обрывалась где-то на берегу реки или пруда. Вдали, словно на другом берегу, возвышались подернутые голубой дымкой холмы. Кристина прошла еще немного и наконец добралась до цели. На железной калитке висела табличка с надписью: Луговая, 57. Рядом, на столбике, чернели две кнопки над пожелтевшими карточками жильцов. На верхней было написано: магистр Иоанна Марковская-Глас. Кристина постояла немного, ровно столько, сколько нужно, чтобы прочитать фамилию, и направилась дальше в сторону исчезающего где-то в воздухе конца улицы; потом, немного уняв колотящееся сердце, снова вернулась к калитке с номером 57. Прежде чем нажать кнопку звонка, она с минуту присматривалась и прислушивалась. Притаившийся в глубине участка дом был окружен фруктовыми деревьями, кустами сирени и жасмина. Да, это здесь они встречались. Здесь свили гнездышко любви. Покой, умиротворение, пение птиц. Тогда, сорок лет назад, тут было, по-видимому, еще спокойнее и еще уединеннее. Как раз был май, цвели деревья, по ночам пели соловьи. Любовная идиллия. А она засыпала одна, думая о муже, о том, что ему придется ночевать в каком-нибудь мерзком рабочем общежитии на стройке гидроэлектростанции. Кристина чувствовала горький вкус слез в горле. Оглядевшись вокруг, она вынула из сумки носовой платок и осушила глаза. Потом уперлась рукою в столбик почти у самого звонка, но все еще медлила и не нажимала кнопки. Пока, наконец, этого не сделал ее палец, как бы даже вопреки ее воле. Звук был слабый, едва слышный, прозвенело где-то очень далеко, и снова наступила тишина. Никто не открыл дверь, дом казался пустым. Кристина позвонила еще раз, сильнее. Опять тот же далекий, приглушенный звук. И снова тишина. И вдруг, когда она стояла в раздумье, звонить ли в третий раз или уйти, где-то в глубине сада, среди деревьев послышался женский ГОЛОС:
