Василий Песков - Полное собрание сочинений. Том 22. Прогулки по опушке
А вот и то, чего ранее не было. Вертолет ведут братья Аткнины: первый пилот — Петр, второй — Николай. Оба — хакасцы, дети чабана из аала Чарков. Оба — пилоты маленьких, не летающих теперь самолетов. Когда авиационное предприятие в Абакане распалось, они, заняв денег, отважились купить вертолет и вот уже несколько лет являются единственными в этом краю перевозчиками. Петр показывает мне рукой посмотреть вниз — снижаемся на речную каменную дресьву. Из тайги рядом тянется кверху синий дымок. Это кордон нового в этих краях заповедника «Лыковская заимка». Приятно видеть добротные срубы избы, бани, сарая. На костре перед домом булькает в закопченном ведерке уха. Нас ждали. Но мешкать нельзя. Быстро сгружаем продукты, доски для лесников и, получив в подарок ведерко только что пойманных хариусов, поднимаемся — с заповедной границы до жилища Агафьи лёта десять минут.
Как и в прошлом году, река преграждает нам путь к жилищу. Надо опять переходить ее вброд. Но в этот раз не спешим. Агафья, помахав нам рукой, убегает и возвращается с шестью парами резиновых сапог…
В каждый прилет сюда испытываю чувство, что в жилой этой точке ничто не меняется. Радостно лает, предчувствуя кусочек колбаски, собака. Вопросительно смотрят на прилетевших людей три козленка, шныряет туда-сюда одичавшая кошка.
И сама Агафья разговор начинает так, будто только вчера расстались. Главная тема — здоровье. Оно неважное у страдалицы. С подробностями, характерными для всех жалобщиков, рассказывает, что где болит. На этот раз обращает вниманье на руки. От постоянной работы ладони в трещинах: «Мажу сметаной, но пальцы почти не гнутся». От увлеченья таблетками Агафья отказалась — показывает нам пучки трав, называет какой-то «копеечник» и «манжетку», якобы лечащие все болезни.
Агафья всегда в хорошем настроении.
Поселенье Лыковых.
С раздачей гостинцев, подарков и поздравлением с юбилеем (Агафье в этом году шестьдесят) разговор изменяется. Среди всего привезенного таежницу, как ребенка, порадовал добротный зонтик. И (невиданно!) попросила Агафья с этой необычной для тайги вещью ее сфотографировать в компании с одним из трех наблюдавших за хозяйкой козлят.
Боясь, что дождь вот — вот может накрыть тайгу, я настоял фотографией в первую очередь и заняться. Обычного возражения не последовало.
Агафья пожелала принарядиться, и на полчаса «усадьба» ее превратилась в ателье, где хозяйка выступала «фотомоделью». Попросила в конце суеты снять ее поливающей грядки моркови — очень уж нравится огороднице подаренная кем-то сияющая белой жестью лейка. Потом присели, и разговор перешел на больную для Агафьи тему — исход в позапрошлое лето прожившей пять лет тут «послушницы» — москвички Надежды. Уход, походивший на бегство, глубоко ранил Агафью.
Мне переслала она письмо, полученное из Москвы, где былая сожительница ее, не стесняясь выбором слов, крестила Агафью множеством разных упреков. На этой «ноте» Агафья начертала столь же сердитую резолюцию и наказала людям, переславшим ко мне письмо: «Надежде привета не передавать!» Обида ее с течением времени обросла рядом немыслимых обвинений: «Кошек она извела, и козы попорчены… Я в избу ее не заглядываю». Действительно, в избе Надежды, вполне утешившейся в Москве, все осталось, как было: засохшие цветы в кружке, занавески над полками, половички.
Мы, как могли, постарались таежную затворницу успокоить: «Что было, того не вернешь». Но к печали душевной примешивались и житейские трудности. Вдвоем легче было управляться на огороде, ухаживать за козами, курами, ловить рыбу. Теперь на все это сил уже не хватает, и, Агафья хорошо понимает, будут они убывать…
Еще забота — медведица. Уже несколько лет она навещает местечко, где стоят у Агафьи рыболовные снасти.
Однажды отведав рыбы, медведица злится, что теперь ее не находит, — ворочает снасти, в прошлую осень порвала сеть. Причина, правда, была не в рыбе. В сеть попал «водяной воробей» — птичка оляпка, и зверь, почуяв ее, решил завладеть крошечной этой добычей.
Тут же, вблизи за речкой, медведица задавила какого-то крупного зверя: «Две недели вились над тайгой и опускались вниз вороны — видно, делили еду с медведицей». Все это заставляло Агафью на рыбном месте жечь ночью костры и время от времени стрелять в темноту из ружья.
Домашняя живность тут прежняя — куры, козы, кошки. Бывающего тут инспектора по охране природы Николая Николаевича Кузнецова Агафья попросила привезти кобелька — «такого, чтоб мало ел и не боялся медведей». Кобелька Николай Николаевич привез и сказал, что кличут его Протоном. Агафья изумилась: «Но «Протон» — это ж ракета!» — «Ну и что ж, хорошая кличка и для собаки». Из кобелька вырос лохматый пес, не страдающий аппетитом, но смертельно боящийся медведей. Почует издали — и сразу к хозяйке под ноги. Но какие преданные глаза у Протоши! И как он хочет колбаски, связывая существование вкусной этой еды с прилетом сюда гостей…
В избе у Агафьи сохранился перенятый у Надежды подарок. «Ковер…» — обратила хозяйка мое внимание на кошму, расстеленную посреди хижины. И гостеприимно положила на ковер две привезенные кем-то деревенские тканые дорожки. По ним с удовольствием стали бегать три пестрых котенка. У двери сидела флегматичная их родительница. «Ленивая… — ворчливо сказала о кошке Агафья. — Мыши бегают, а она и усом не поведет, и котят не учит ловить».
По-прежнему живущего тут Крофея я навестил в избушке его, стоящей внизу у реки. Обросший, как каторжанин, но еще крепкий мужик свой хлеб тут отрабатывает заготовкою дров.
С Агафьей, дал понять, проживают недружно. «Хоть завтра улетел бы отсюда, но куда?» Надежды на перемены в жизни он связывает с покупкой где-нибудь деревенского дома: «Копим с сыном деньжата. Я в кубышку кладу свою пенсию, а он кое-что отсыпает от заработка».
К вечеру пошел дождь. Прилетевшие со мной спутники разбрелись по избушкам «дегустировать пиво», а мы с Агафьей зажгли в плошке свечку, чтобы спокойной беседой отметить шестидесятилетие жизни в тайге, на том самом месте, где в 1945 году она родилась.
Разговор у свечи
Свеча горит медленно. И все же за тихой беседой сожгли мы две, просидели друг против друга далеко за полночь. Зная манеру собеседницы говорить о чем-нибудь долго, пространно, я попросил ее сказать коротко о самых памятных днях жизни в тайге. А утром мы принялись за рисунки. Агафья работала с увлеченьем.
У этой свечи и шли разговоры…
— У всех есть какое-нибудь воспоминанье из самого раннего детства…
— Я помню: возле избы собирала граблями сухие веточки и пучками бросала в костер. Одна ветка с огнем упала на ногу. Помню, кто-то качал меня на руках, а я ревела. Мама сказала, что было мне тогда три годика.
— Помнишь и какое-нибудь позднее происшествие?
— С братом Совином пошли орешить. Надо было сказать дома, что заночуем в тайге. А мы сказали: вечером непременно вернемся. Но припозднились и заблудились в тайге. Как нашли избу, не ведаю. А была я босая, ноги избила и думала, что погибнем. Но Совин вывел к избушке. В окошко увидела: мама стоит на коленях и молится, и тятя был вне себя, думали, что мы с Совином погибли — тут же прорва медведей. Мне было в то лето двенадцать годов.
— А бывали случаи — столкнулись с медведем?
— Всегда их боялись. Один отведал висевшей на стенке сушеной рыбы и опять появился. Наталья при месяце мыла ноги в ручье, обернулась, а он — у двери, прямо за спиной у нее. Сестра пронзительно завизжала, и зверь убежал. Но испуганная обезножела и больше недели не поднималась с постели. И еще был случай, мне рассказывали: медведь раскопал могилу и сожрал тятиного брата Евдокима.
— Вспомни, какой день у семьи был радостным.
— Это когда тятя прибежал с реки и стал рассказывать, как палкой убил марала. Марал застрял в снегу возле скалы, и тятя на него набросился. Бил. бил, а потом заколол… Ну все мы были рады, считали, что Бог марала послал: и еда, и из кожи — обувка.
— А день печальный…
— Это когда умерла мама. Было это 5 февраля. На шестидесятом году умерла. Считай, от голода прибралась. Был неурожай всего — бог знает что ели. Мама от забот Забот всяких и от голода слегла и подняться уже не смогла. Последние слова ее были: «Живите дружно… Ройте ловчие ямы — без мяса не выжить. И обувку из шкур сошьете».
Я читала молитвы у ее домовины и год потом как вспомню — плачу.
— Кого в семье, помимо матери, ты любила?
— Митя был всеми любимый. Тятя говорил: «Золотой человек — добрый, спокойный…» Мне Митя все, что заметит в лесу интересное, обязательно показывал. Вместе видели, как прочно сидит на гнезде мамочка рябчиков. Протянешь руку над ней — сидит. Улетит, если тронешь…
