Бахыт Кенжеев - Обрезание пасынков
Всякому посетителю Омар улыбался, как долгожданному другу, некоторым даже отпускал поклоны, однако лавка приносила сомнительный доход, а держать ее открытой приходилось с семи утра до одиннадцати вечера без выходных.
– На круг выходит меньше минимальной зарплаты, конечно, – печалился Омар. – Зато надо мной нет начальства. Что хочу, то и продаю. Ничего, дело еще раскрутится.
Я стоял перед прилавком, ожидая очередного покупателя. Хлеб обычно просили нарезать, и тогда Омар с гордостью включал жужжащую машину с дюжиной стальных дисков. «Presto!» – восклицал он единственное известное ему итальянское слово, укладывая обработанный батон в полиэтиленовый мешочек. Трудно было удержаться и не просить его попользоваться машиной, но я знал, что он откажет: полированный механизм требовал сноровки и запросто мог отхватить мне пальцы.
Иногда я помогал приносить товары из кладовки или дежурил за прилавком, когда он разгружал очередной фургончик со съестными припасами. Вначале он многословно благодарил меня, а потом стал одаривать бутылочкой газировки или пакетом чипсов.
Летом мне исполнилось двенадцать лет, возраст совершеннолетия в старой Британии, и я решил найти работу. Понятно, что первым делом я пришел к Омару.
– Чем же я буду тебе платить, мальчик? – рассмеялся он.
– У вас расширится клиентура, – неуверенно сказал я. – Будем выпекать больше хлеба, вывесим рекламу в окне.
Ты забыл, должно быть, но Омару удалось уговорить меня работать бесплатно.
– Незаменимый опыт, – приговаривал он. – Видишь, ты уже обучился обращаться с кассой, вести учет инвентаря, выпекать хлеб, отслеживать срок годности на продукции. Пригодится для си-ви, когда будешь устраиваться на настоящую работу. Кстати, отнеси родителям молока и хлеба. Бесплатно, разумеется.
Через год он разорился. Я встречал его на улице, небритого, в серой рубашке с короткими рукавами, с несвежим воротником.
– Затишье, – говорил он, – но я выкарабкаюсь, я точно выкарабкаюсь. Перед женой стыдно, перед детьми стыдно.
И улыбался, словно по-прежнему стоял за прилавком, а я был покупателем.
Должно быть, ты забыл и многое другое. Главное, не нервничай, не беспокойся, папа. Все хорошо. Доктор уверяет меня, что твоя память со временем восстановится.
26
Нет, сынок, ты ошибаешься по поводу Бога, ибо в тебе пылает юношеская горячность и недостаточная широта взглядов ограничивает твой кругозор. С твоим основным тезисом – отсутствием в мире справедливости – я, несомненно, согласен. Однако речь о справедливости в нашем понимании, а кто сказал, что человек есть мера всех вещей? Протагор? Ну и где он, этот твой Протагор? В какой такой ньюфаундлендской санатории? Может быть, роль представителя справедливости выполняет вирус птичьего гриппа, а может быть, тайфун «Глория» или бразильская водосвинка. А скорее всего, право судить принадлежит самому Господу Богу, пути которого, как печально известно, неисповедимы.
Аэронавт Мещерский поведал мне, что некий шведский энтузиаст-микробиолог зарабатывает свою немалую копейку (…как называются шведские копейки? Почему-то приходит в голову малопригодное слово стотинка: когда в детстве я собирал монетки, эта болгарская мелочь попадалась довольно часто и практически не ценилась). Остановимся на копейке. Так вот, наш герой выводит особые породы дрожжей для самогонщиков. Да-да. Я знаю, пожалуй, только одну более странную профессию: где-то в гористом Орегоне сверкает оранжевой крышей на альпийском лугу некая ферма, разводящая сверчков, которые грузятся в пластиковые пакеты с дырками для дыхания примитивных легких, затем в картонные коробки и рассылаются по всей стране – на корм любителям домашних ящериц. (Ха! Я невольно совершил смешную грамматическую ошибку. Любители ящериц вряд ли станут питаться сверчками. Разумеется, насекомые идут на корм домашним ящерицам, которых содержат у себя дома любители таковых в обширных террариумах.) Немало пород дрожжей вывел даровитый дарвинист путем неестественного отбора: для поклонников eau-de-vie, для изготовителей водки, для торопливых, которые хотят распорядиться своей брагой не через неделю, а через двое суток.
Предлагаются и дрожжи для законопослушных, которые доводят смесь до 20 разрешенных по закону градусов, после чего она недурно опьяняет и без всякой перегонки.
По всей планете рассылает сушеные дрожжи в пакетиках из металлизированного пластика с инструкциями на шведском и английском языках оный скандинавский предприниматель.
В первый раз испробовав продукт, аэронавт Мещерский обозлился на невидимого шведа, потому что разболтанные в сахарной воде дрожжи показались ему мертвыми. Впоследствии выяснилось: им требуется время для того, чтобы из своего высушенного состояния перейти в живое, начать перерабатывать сахар на спирт и углекислый газ, как распорядился в их отношении Господь, а затем, увы захлебнуться и погибнуть в собственных экскрементах.
Мы с ними братья, с этими одноклеточными. Им тоже некому и не что жаловаться.
Раз уж мы о викингах: однажды вечером (шел смертный дождь, как сейчас в Ньюфаундленде) с моей родины прибыло известие о кончине старого великого конунга, грудь которого украшалась орденами различных суверенных государств. Он сам охотно награждал своих вассалов из развивающихся стран, рассчитывая на ответную любезность. Великий конунг был кавалером аргентинского ордена Майской Революции и финского ордена Белой Розы, четырежды героем отечества, дважды героем Коммунистического труда, трижды героем Болгарии, Чехословакии, Вьетнама и Германской Демократической Республики, героем труда Вьетнама, однократным героем Кубы, Лаоса и Монголии, кавалером ордена «Солнце Перу» 1-й степени и эфиопской Звезды почета. Одна из его неисчислимых медалей называлась, между прочим, «За восстановление предприятий негритянской металлургии юга».
Цари! Я мнил, вы боги властны, никто над вами не судья. Но вы, как я подобно, страстны, и так же смертны, как и я.
Слуги иногда заставали безобидную жертву болезни Альцгеймера, несчастное орудие лишенных чести и совести коммунистов, в его кремлевских покоях, где он, невинно смеясь, скакал в своем маршальском мундире на именной казацкой шашке с золотым изображением государственного герба отечества.
А его пожилая дочь-алкоголичка, сильно страдавшая варикозным расширением вен, проступавших, словно синие ветки, под дряблой кожей толстых голеней, состояла замужем за иллюзионистом из цирка, нещадно избивавшем ее своей волшебной палочкой. Впрочем, эти сведения основывались на слухах и сплетнях, передававшихся иностранными радиостанциями. Частная жизнь великого конунга для печати, изнемогавшей в тисках цензуры, как бы не существовала.
Ты еще совсем маленький был, грудной, только научился переворачиваться со спинки на живот. А мы с твоей матерью Летицией купили в честь значительного события бутылку местного яблочного вермута и не ведали, радоваться или бояться. Я тосковал по родине и надеялся на перемены, а она уверяла меня, что лучше не будет. «Тело твое, тело живет здесь, погребенное в твоем подвале, – вдруг вымолвила она с горечью, – а душа осталась там, как и у Сципиона. Ты не любишь ни меня, ни сына». Видит Бог, мы бы поссорились над своими стаканами (моим – полным и ее – содержавшим две или три столовых ложки), но ты заплакал, Летиция заторопилась кормить тебя грудью и вернулась умиротворенная.
Зная о ревности мужа к старому товарищу и не умея рассеять его небезосновательные подозрения, она пыталась платить несчастному изгнаннику той же монетой: ревностью к его поруганному отечеству, изнемогавшему под железной пятой коммунистов, а ныне изнывающему под свинцовой дланью олигархов, казнокрадов и политтехнологов, беспардонно присвоивших плоды демократических преобразований. Несправедливо, но понятно. Да и где она, справедливость (см. выше)? Не внемлют! Видят и не знают! Покрыты мглою очеса. Злодействы землю потрясают, Неправда зыблет небеса. Приди же, Боже! Боже правых! И их молению внемли. Приди, суди, карай лукавых! И будь Един Царем земли!
Идея славная, одна загвоздка: придет, покарает весь род лукавый и прелюбодейный, да и останется царем без подданных. То-то смеху будет.
27
Всякую субботу утром мы с тобой отправлялись на Сен-Лоран за продуктами. Сначала – в польскую булочную, расположенную по соседству с мастерской по изготовлению серых и темно-красных гранитных надгробий, посверкивавших за решетчатым железным забором звездными искорками слюды. Если стояла зима, ты вез меня на санках; если ночью выпадал снег, который еще не успевали убрать с тротуаров, то он благостно поскрипывал под деревянными полозьями, слепил глаза, и ты рассказывал, что альпинисты нарочно носят черные очки, чтобы сияющий на горных вершинах снег не повредил им зрение. Ты волочил санки, напевая свои «Подмосковные вечера» или «Комсомольцы-добровольцы», а обратно я шел пешком, держа тебя за руку, потому что мы грузили на них приобретенную провизию. Двор могильного заведения был завален каменными заготовками с цилиндрическими углублениями по краям (ты объяснил мне: сверлят отверстия, закладывают взрывчатку, блоки отваливаются от гранитного массива) и образцами продукции: как массивными брусами, символизирующими саркофаги, так и довольно тонкими, дюйма два в толщину, досками, призванными стоять вертикально. «Все мы умираем, – пожимал ты плечами в ответ на мои вопросы, – понятно, что родные и близкие хотят сохранить память об ушедшем».
