Декстер Мастерс - Несчастный случай
— Луис! — позвал Висла.
Он подошел ближе, стал между кроватью и лотком и опять, уже громче, окликнул Луиса, но тот, казалось, не слышал и все говорил, говорил… Висла круто повернулся и вышел из комнаты; он не затворил дверь, и даже в коридоре его настигал голос Луиса — ровный, лишенный всякого выражения, но громкий и ясный:
— …ссылаются на то, что все остальные страны заняты тем же и только атомных бомб не производят. Но в атомный век это несравнимые величины — то, что делаем мы и что делают все остальные, хотя, впрочем, очень скоро и они будут делать то же самое, года через три-четыре уж во всяком случае. И мы еще рассуждаем о контроле, а сами делаем бомбы, и рассуждаем о мирном использовании атомной энергии, а сами делаем бомбы…
Стоя в коридоре, в каких-нибудь пяти шагах от палаты Луиса, Висла испуганно озирался по сторонам и, увидев наконец, что по лестнице поднимается Чарли Педерсон, кинулся к нему.
— …назвали «Операцией Перепутье» такую военную демонстрацию как Бикини, — доносилось из палаты. — А между тем перепутье давно уже пройдено, и вы двинулись в совершенно определенном направлении, ибо решились на демонстрацию, о которой каждый ученый в стране твердо знает, что она не имеет никакого научного значения, зато с идеальной точностью рассчитана на то, чтобы лишить какого-либо смысла все наши предложения о контроле, которые мы готовимся через месяц внести в Организацию Объединенных Наций. Это значит продолжать войну…
— Он не умолкает ни на минуту, — говорил Висла Педерсону. — Я никогда ничего подобного не слышал. Он не в себе.
Они быстро пошли к палате.
— Бред? — вслух подумал Педерсон, как бы проверяя звучание и смысл этого слова.
— Но это вовсе не бессвязная болтовня. Он говорит вполне связно. И очень разумно.
У самой двери они остановились.
— …не быть близорукими, продумать все с начала и до конца. Но даже если взять начало, этот новый закон, который должен был всех нас удовлетворить как образец государственной мудрости, — что хорошего, если в нем закреплено заблуждение, будто у нас есть секреты, которые необходимо хранить, тогда как эти наши секреты раскрываются всюду и везде, где циклотроны высвобождают протоны по столько-то в секунду? Дважды ура в честь нового закона! Быть может, те же «великие умы», которые ведут такую политику, санкционировали и уничтожение японских циклотронов в конце войны? Но если циклотрон следует уничтожить, потому что кто-то считает его орудием войны, и если отныне считается изменником и подлежит смертной казни всякий, кто посмеет огласить сведения о количестве нейтронов, высвобождаемых при расщеплении плутония, хотя это открытие стало возможным, между прочим, благодаря трудам немцев, австрийцев, датчан, итальянцев и венгров, тогда и всякий, кто мыслит, становится изменником, а если кто-либо, кроме нас, пускает в ход орудия мышления, то это — неслыханная провокация…
— Ужасно! — сказал Висла.
Педерсон взглянул на него.
— От японских циклотронов и следа не осталось. Такую глупость сделали. — Висла пожал плечами. — А всё военные власти, — прибавил он.
— Это не бред, — сказал Педерсон.
Придерживая Вислу за плечо, чтоб тот не трогался с места, он пригнулся и сквозь щель неплотно прикрытой двери заглянул в палату.
— …гражданский контроль — но над чем? У нас все растут и растут запасы бомб, бомба уже дважды была пущена в ход, а мы всё еще отказываемся разделить свои открытия даже с англичанами, которые передали нам все свои сведения и тем самым облегчили нашу задачу; а какие же предложения в области международного контроля можно выдвинуть при условии, что мы и дальше будем делать бомбы, но никому другому их делать не дадим, хотя, разумеется, все примутся за это энергичнее, чем когда-либо, и, конечно, преуспеют. Вы хотите не быть наивными, хотите смотреть на жизнь трезво и использовать с толком хорошую вещь, раз уж она попала вам в руки, и, наконец, вы преисполнены сознания своей добродетели, которая всегда на стороне сильных во времена слабости. Но заодно, ради всего святого, будьте последовательны, помните и о том, к чему все это ведет, поймите, что думать только о войне и готовиться к войне полезно и даже разумно лишь при определенных условиях, но ведь сама по себе война — величайшее безумие, безумие при всех условиях, верх безумия, на него способны только те, что боятся и ненавидят всех себе подобных, всех жителей единственной обитаемой планеты, а завтра возненавидят и самих себя. Установить контроль? Лучше чтоб был контроль, чем чтобы его не было, но от контроля не будет толку, пока делают бомбы… не будет…
Голос умолк. Педерсон взглянул на Вислу и отвел его подальше от двери.
— Вернитесь туда, — шепнул он. — Заговорите с ним. Сделайте вид, что вы не выходили из палаты. Я сейчас приду.
— Многое тут верно, — сказал Висла, глядя на дверь. — В другое время было бы о чем поспорить. Но многое…
— Эд! — позвал из палаты Луис и тотчас окликнул почти резко: — Бетси, вы?
Висла вошел в палату.
— Я выходил в ванную, — сказал он.
— Вот как? Только сейчас? У меня было какое-то странное чувство, голова кружилась, что-то вроде обморока. А потом я посмотрел вокруг… Может, и правда был обморок. Но мы ведь разговаривали.
— Да, конечно. И сейчас разговариваем, только, по-моему, вы говорите слишком много. Больному не следует так много говорить. А голова еще кружится?
Луис помотал головой сверху вниз и из стороны в сторону.
— Все в порядке, — сказал он. — Прошло.
Потом растерянно посмотрел на Вислу и улыбнулся застенчиво, почти робко.
— Я слишком много болтал, да?
— Вы говорили много интересного, — сказал Висла. — Впрочем, я не со всем могу согласиться.
— Мне кажется, я наговорил больше, чем… чем думал, что говорю. Вы что-нибудь поняли?
— Вы забываете, что перенесли сильное потрясение, — сказал, появляясь в дверях, Чарли Педерсон. — К тому же, — продолжал он, входя, — вы не очень-то хорошо усваиваете пищу. Поэтому мы сейчас введем вам порцию отличной, укрепляющей организм глюкозы, это вам сейчас очень полезно. Не возражаете?
— Не возражаю, — сказал Луис.
Штатив с бутылью и трубкой для капельного вливания стоял в углу палаты. Педерсон занялся им и наконец, перехватив взгляд Вислы, успокоительно кивнул. Через минуту вошла Бетси с бутылкой. Висла еще немного походил взад и вперед по палате, но больше никто не произнес ни слова, и вскоре он вышел.
Голоса, звучавшие в ночи над лесными ветрами и пением струн, внезапно смолкли. Кто-то вмешался, подумал Луис, кто-то сказал: «Послушайте, дружище, может, вы дадите хоть раз ночью выспаться, чтобы утром я мог встать и заняться бомбой?» Покойной ночи, Улановы! Прощай, Бетховен! Покойной ночи и тебе, слепая девушка из Альбукерка! То зарево в твоей комнате было лишь мимолетной вспышкой, кратким мгновеньем в познании человеком природы, а у процесса познания нет ни начала, ни конца, есть лишь миги великих озарений, и такой миг был тогда. Но вот нынешнее зарево — это нечто иное, и тут мы так же слепы, как и ты.
Покойной ночи, прощайте!
Он ощутил пульсирующую боль в кисти левой руки и ровную, тупую боль в правой. Оказалось, он весь дрожит. Он медленно отвернулся от окна, и как раз в это время фонарь у дальнего крыла больницы погас. Час ночи, подумал Луис, его гасят в час. Сиделка осторожно поднималась по лестнице, а может быть, ему только послышались шаги, и он еще раз взглянул в окно. В ночной тьме — никого и ничего. Он постоял так еще с минуту, и тут-то заметил, что болтовня в дальнем уголке мозга стихла и холодный твердый ком распался. Луис не ощущал ни жара, ни озноба. Трепетная и несмелая, точно осенний лист, проплыла в сознании мысль: «Ты получила телеграмму, Тереза?» — и тут же исчезла, и он даже не подумал, что, если сосредоточиться, он мог бы представить себе и Терезу, и все, что захочет. С непреложностью научной истины, как открываются свободной игре воображения сокровеннейшие законы природы, у него вдруг возникла уверенность, что скоро он умрет — и это потребует от него напряжения всех сил души и, быть может, длительного, ведь это не на день и не на два. Снова он отвернулся от окна; он совсем закоченел, и походка у него была деревянная. Он подошел к кровати и лег. Руки теперь сильно болели, но он просто положил их в лед; если станет невтерпеж, подумал он, можно позвать сиделку; а будет терпимо, так подожду, она и сама придет, рано или поздно.
Ждать пришлось недолго. Стараясь не шуметь и все же отнюдь не бесшумно она вошла в палату через несколько минут после того, как он снова лег, и день кончился, как начался — тревожными восклицаниями, приведением в порядок простынь и полотенец. Боль усиливалась; вызвали двух врачей; Луису дали снотворное.
Но ему казалось, что все это где-то далеко — так, должно быть, рев и стремительность урагана не задевают того, кто находится в его неподвижном центре. Луис отвечал, когда его о чем-либо спрашивали, делал все, что требовалось, чтобы помочь сиделке и врачам. Но сознание его оставалось в самом центре урагана, в немоте и неподвижности, одинокое, всему чуждое. Он знал, что этот клочок тишины мчится вместе с ветром и через какой-то срок промчится над ним, сквозь него и унесется прочь. Но сейчас он в сердце тишины, она поглотила его. Глубокое внутреннее волнение, которое поднялось в нем вечером, казалось ему тогда бессмысленным, но, видно, оно было лишь преддверием к этому, так же как и безразличие и отчужденность, охватившие его, когда пришло письмо Терезы, полное жизни — жаркой, сложной, требовательной.
