Дэвид Стори - Такова спортивная жизнь

Я ездил в Райдинг каждый день.

Миссис Хэммонд не выходила из забытья. Казалось, ее смерть — только вопрос времени.

Когда я пришел на тренировку во вторник, Джордж дожидался меня у служебного входа.

— Вам звонили, Артур… из Райдинга. Они считают, что вам следует приехать.

Собака пыхтела, а Джордж придерживал дверцу машины с отеческой заботливостью.

В городе все сговорилось меня задерживать. Кончился бензин, и мне пришлось бежать за канистрой, светофоры останавливали меня как могли чаще, скорости не включались, сцепление проскальзывало — и все словно по моей вине. Я бросил машину — я не мог ее вести — и кинулся бегом вверх по склону.

Доктор (другой доктор) и две сестры как раз выходили из ее палаты. Палаты, знакомой мне, как моя квартира, как Фэрфакс-стрит, как завод. Доктор вернулся в нее вместе со мной, чтобы сказать:

— Она, видимо, умирает. Вы останетесь надолго?

Он ушел и прислал сестру.

Я сидел у постели и держал маленькую руку, высунувшуюся из-под простыни. Нельзя было поверить, что когда-то она делала огромные бомбы. Это была совсем детская ручонка. Ее большие глаза были закрыты. Кожа на лице натянулась, особенно во впадинах, а на костях отливала желтизной. Рука была холодной, неестественно неподвижной, и пальцы держались за мои пальцы с бессознательной, безжизненной тревогой. Измученная рука с проступающими пятнами. Ногти обгрызены, обломаны, с корочками въевшейся грязи. Я не помнил, чтобы она когда-нибудь грызла ногти. Я стал думать об этом. Вена в запястье пульсировала и вздрагивала, как провод, под подбородком билась жилка — нити, дергающие ее тело, напоминая ему о жизни. Ее губы были чуть открыты, в тугой щелке поблескивал зуб. Ноздри расширились, всасывая воздух.

Я просидел так несколько часов, и ничего не случилось. Иногда заходил доктор. Сменилась сестра.

Ничего не случилось. Я держал маленькие пальцы и поглаживал их. Никогда еще она не была настолько моей, и она никогда об этом не узнает. Я навязывал ей мои силы. Я накачивал их через ее пальцы. Я говорил ей, что она не имеет права поступить так подло. На ее коже были пятна засохшего пота.

Она не может умереть, говорил я ей. Я говорил ей, что она не может умереть, чтобы она этому поверила. Она должна остаться здесь и дышать. Я говорил ей, что она не смеет поступить так подло.

Утром доктор велел мне уйти. Я заметил, как он глядел на меня — так, словно видел то, на что не должен был бы смотреть. И что видел уже слишком часто.

На улице было холодно.

Я спустился по склону к машине. Она завелась не сразу. Я поехал прямо на завод и подождал до половины восьмого, когда открылись ворота. Я в первый раз видел его таким, в первый раз явился на работу так рано, что оказался единственным человеком в цехе. Он был пуст и мертв, металлические болванки лежали у станков, как трупы после битвы.

Он ожил в легком вибрировании главного вала, а затем в вопле и дрожи, когда заработали станки, побежали приводы и начал содрогаться пол. Цех заполнялся людьми, их голосами, их шагами, их синими комбинезонами. Изгибалась струя искр от металла, взвизгивающего на точильном камне, горячий металл зашипел в воде. Забормотал, застонал, залязгал портальный кран и, неторопливо погромыхивая, двинулся по цеху. Дальний угол внезапно вспыхнул синим светом, дрожащим и искристым, — это сварщики начали водить по стали пламенем горелок.

Казалось, я отсутствовал только минуту. Она все еще была тут — маленькая, завернутая в простыни, с раздутыми ноздрями. Она казалась вещью, имеющей только одно назначение — умереть.

— У нее прямо-таки дубленое сердце, — сказал доктор. — Оно уже сутки работает после того, как должно было бы остановиться.

— Значит, можно еще надеяться?

Он медленно сомкнул губы и нахмурился.

— Скорее всего вы увидите конец сегодня вечером, если останетесь. Ее золовка с мужем не придут.

— По ее виду не кажется… — я не нашел, что еще сказать.

Его глаза выразили сочувствие и беспомощность.

Я уснул на стуле. Сон этот состоял из непрерывной попытки проснуться. На потолке возникло большое насекомое: из длинного, пухлого туловища веером торчали тонкие ножки. Хотя оно было маленьким, я различал каждую складку и ямку на его шкурке. Два его глаза были неподвижны — два лишенных всякого выражения полушария, жесткие и ничего не боящиеся. Ножки задвигались, туловище изогнулось, сложилось в гармонику, и насекомое быстро переместилось по потолку к стене над кроватью. Я долго смотрел, как оно, впившись в глянцевитую краску, висело там и не шевелилось. Потом я вдруг осознал, как близко оно к ней — над самой ее головой. Меня охватило бешенство, потому что я не заметил этого раньше, и я бросился к стене, чтобы раздавить его.

Но едва я привстал, как оно скользнуло вниз по стене и скрылось за кроватью.

Я стоял и ждал. Я смотрел на нее, проверяя, не забралось ли оно в постель. Я начал искать, а движения мои делались все медленнее и медленнее, так что я все больше цепенел, а когда я опять увидел насекомое, оно стало вдвое больше и глядела на меня из-под кровати. Я не мог пошевелиться.

Я открыл глаза — мне показалось, что она что-то шепчет. Она была по-прежнему мертвой, если не считать дыхания. Ее упорство расслабляло меня. Она словно росла там, как плесень на чем-то мертвом. Упорство плесени.

Когда я снова проснулся, у нее из носа вытекала струйка крови, как раз достигшая уголка губ.

Я нажал на звонок и попятился, глядя, как струйка удлиняется, нащупывает путь под нижней губой и начинает подбираться к подбородку. По ней прокатилась еще одна капля темной крови. Я открыл дверь и закричал в коридор. Рысью подбежала сестра. На ходу она прижимала палец к губам. Взглянув на кровать, она исчезла. Пришел доктор, и меня отправили в темный приемный покой. Я лег на деревянную скамью и стал глядеть на дверь. Я сел, снова лег, а потом вышел на холодный ночной воздух и посмотрел на бесчисленные огни внизу, которые утратили теперь какой бы то ни было смысл. Я кинулся назад, решив, что меня зовут. В приемном покое никого не было. Я почувствовал, что к запаху эфира примешивается запах моего пота.

Я выходил в коридор, прокрадывался к палатам в надежде узнать хоть что-нибудь, но каждый раз меня прогоняли вежливые сестры. Я уставился на стену у двери и принялся изучать все, что на ней висело. Я медленно обходил комнату, читая бюллетени, отчеты, рекомендации, инструкции министерства здравоохранения, правила выписки, не курить, не плевать, ждите по ту сторону барьера, ухо, горло, нос. Никто не приходил. Я сел в кресло-каталку и начал ездить взад и вперед. Где-то подъехала машина «Скорой помощи» и опять уехала.

На рассвете вошла. сестра и спросила, что мне нужно. Она ушла, а потом вернулась и сообщила, что в ее состоянии изменений нет.

Я попробовал вызвать доктора-шотландца, но сегодня дежурил не он.

— Можете подождать здесь, если хотите, — сказала сестра, — но боюсь, это будет бесполезно. Лучше придите попозже.

Она как будто знала меня. За твердой вежливостью сестры мне почудилась девочка из «Мекки». Я подумал: как ей кажется — изменился ли я? Я поехал к себе и поставил будильник на половину восьмого. Поспал часа два и отправился на завод.

Вечером я узнал, что отец миссис Хэммонд еще жив и живет в богадельне за вокзалом. Я приехал туда на следующий день, как раз когда его собирались отправить в приют для престарелых. Того, что я ему говорил, он не понял и продолжал принимать меня за какого-то Стэна. А я подумал, что было бы со всеми нами, если бы его дочь осталась с ним и не поехала в Мойстон работать на военном заводе. Ее он как будто забыл совсем и все время, пока ждал. у печки машину, шамкал что-то про Стэна.

Меня пустили к ней в четверг с утра. Ее голова и половина лица были забинтованы, и, хотя никто ничего не сказал, я понял, что это хороший признак. Я держал ее пальцы и думал, что, может быть, теперь она это чувствует, однако сестра решила встревожиться, когда, войдя, увидела, что ее рука открыта почти по плечо.

— Значит, вы думаете, что она все-таки может поправиться? — спросил я у нее.

— Право, не могу сказать, мистер Мейчин. Но все мы на это надеемся, не так ли?

Я до утра продремал на стуле рядом с ней.

Новая палата была больше первой — это знаменовало разницу между муниципальной больницей и Райдингом. И теперь она видела цветы. Прежде они просто тихонько увядали рядом с постелью. А теперь она замечала их свежесть, как только их вносили в палату. И едва они начинали никнуть, их убирали. Больше всего она смотрела на цветы — на цветы и на по-зимнему черную вершину дерева за окном.

Иногда она улыбалась, словно по доброте душевной уже не старалась вспомнить прошлое, и бездумно смотрела на меня. Ее лицо над простынями было маленькие, неомраченным, как у трехлетней девочки, предвкушающей удовольствия наступающего дня.