Михаил Однобибл - Очередь
17. Стихия
Если бы учетчику предложили запалить с четырех концов город, он бы не так изумился. Поджог музея был немыслим по огромному числу причин. Он был противен самой натуре учетчика, понимавшего, что в городской архитектуре музей самое древнее, мощное и вместе с тем затейливо-утонченное сооружение. Ни панельные коробки кадровых учреждений, ни плоская пекарня хлебозавода с выпирающей из нее исполинской трубой, ни серый облезлый райотдел не шли в сравнение с музеем. Ни в одно иное здание не было вложено столько труда! Причем десятки, если не сотни человеко-лет работы горожан составляли меньшую часть общих усилий. Городской стройке предшествовал труд многих и разных бригад сезонников, создававших за городом и в далеком диком нЕгороде прочные и красивые материалы, без них здание не стало бы долговечным и величественным. Оно само по себе представляло огромную ценность, и внутри хранились сокровища: картины, скульптуры, утварь. В случае пожара, а тушить его при таком ветре будут долго, если вообще потушат, горящие обломки чердачного перекрытия рухнут вниз на бесценные экспонаты.
Учетчик живо припомнил дружескую тяжесть ладони смотрителя на своей голове. Когда учетчик с Римой нуждались в помощи, он великодушно позволил им укрыться в музее, без вопросов втолкнул под кров. И не испугался неприятностей, когда защищал случайных гостей от архивщицы, а в ее лице от всего райотдела. Без сомнения, смотритель нес личную ответственность за музейные ценности. По отношению к нему поджог был ничем не извинительной гнусностью. А для беглецов он был безумием, лишавшим единственного убежища.
Тем не менее серьезность намерений Лихвина не вызывала сомнений. Он вернулся к сорокалитровой фляге, с ней он возился в момент появления учетчика, и покачал ее. По плеску жидкость занимала не меньше четверти объема. Лихвин поднял крышку. Ударивший из фляги резкий запах заострил его круглое лицо хищной гримасой. Не мог керосин храниться на чердаке по элементарным нормам пожарной безопасности. Значит, Лихвин готовил поджог задолго до прихода учетчика. Он волочил флягу по крыше, рискуя скатиться вниз, под ноги караулу очереди вокруг здания. Теперь учетчик отчетливо видел признаки готовящегося поджога. Бумаги на чердаке были разбросаны с обдуманной хаотичностью. Толстые тома стояли затылками вверх и опирались на раздвинутые корки переплетов, чтобы страницы свободно пушились. Понятно, что бумага с прослойками воздуха воспламенится быстрее сжатой в кирпич. Раскрытые документы были подготовлены к поджогу, а не брошены в спешке, как показалось учетчику поначалу. Беглый взгляд его обманул.
Лихвин заметил его смятение и сочувственно проговорил: «Поверь, когда мне впервые пришла мысль о поджоге, я растерялся не меньше тебя, и вид у меня был, если бы кто глянул со стороны, такой же очумелый. Я сразу попытался сбить эту мысль, как искру с одежды. Но истина, особенно такая истина, если уж она явилась, обладает невероятной способностью постоять за себя и подсовывает доводы в свою защиту со всех сторон, куда бы ты от нее ни отвернулся. Великие достоинства пожара открывались мне одно за другим, а все вместе они жгли нестерпимо. Главное я тебе уже объяснил. Добавлю, что пожары в музее не новость, бывали раньше и немало послужили его украшению, как говорит сторожиха. Никакая постройка не может стоять вечно без ремонта и подновления, а поскольку музей противится этому по своей природе, огонь помогает в борьбе с косностью и затхлостью. Сторожихе можно верить, она долго работает, трех смотрителей пережила. По ее рассказам, музей горел и в незапамятные времена, и в ее детстве, но никогда пожар не мог его уничтожить. И впрямь для разрушения таких стен любого огня мало, надо, чтобы земля расселась. Что касается кровли, само небо ударами непогоды велит менять ее хотя бы раз в сто лет. При нашем поджоге, я думаю, выгорит только часть кровли. Пожарные в городе ретивые. Никогда не забуду, как эти герои спасли меня из огня после неудавшейся казни!»
«Ты хочешь выпустить на волю огонь при порывистом ветре, когда нельзя предвидеть границы разрушений, – возразил учетчик. – Как ни искусны и быстры пожарные, очень вероятно, что вместе с запасниками и кровлей будут уничтожены древние экспонаты в музейных залах, а это невосполнимая потеря для истории».
«Ты сильно переоцениваешь музей, – снисходительно усмехнулся Лихвин. – Таких городов, как наш, тысячи, и в каждом по музею или по два. Постоянные выставочные экспозиции везде одинаковы, относятся к одним и тем же эпохам. Сам подумай, откуда на все музеи набраться подлинников! Практически все, что ты здесь видел, копии древних оригиналов. Пусть добросовестный, тщательный, но новодел. Скажу тебе по секрету, единственный подлинник висит при входе в музей над кассой. На маленькой картине неизвестного автора (известно только, что из старых мастеров) изображена кормилица с младенцем. Но и эта реликвия попала в местный музей не из центральных фондов, картина нашлась сама во время ремонта одного из городских учреждений. Раньше я думал, что реликвия висит над кассой, чтобы не украли, и для привлечения туристов: полюбуются на нетленное искусство, заодно и сувенирчик купят. Но сегодня я догадался, что подлинник держат у входа на случай пожара. Место поджога далеко и высоко от этой картины, поэтому не переживай, ее успеют вынести в безопасное место. Я точно знаю, что геликон из оркестра снимает жилье рядом с музеем, с его габаритным инструментом в автобусе на работу не поездишь. У него есть ключи от музея, значит, он проинструктирован смотрителем, что спасать из огня в первую очередь. Если говорить о других возможных потерях, они восполнимы: после пожара смотритель закажет новые копии, попросит другие музеи поделиться излишками. В общем, пожар – дело поправимое. Я все продумал! Одного не учел, что ты станешь таким осмотрительным! – насмешливо сказал Лихвин и крепко хлопнул учетчика по плечу. – Выше голову, а то тебя не узнать! Я посвятил тебя в тайну запасников, думал, что передо мной удалец, дерзко прорвавшийся сквозь очередь в подвал, затем вырвавшийся против очереди из подвала и на глазах многочисленных врагов растворившийся в городе. Все лето про тебя ходили легенды одна фантастичнее другой! Новичков очереди пугали тобой, как детей серым волком, но вместо страха ты вызывал тайное завистливое восхищение. Когда на реке ты порезал мне лицо, я пускал кровавые пузыри, но против воли тобой любовался. Почему сейчас тебя как подменили? Орел превратился в курицу! Ты стал мелко расчетлив и вследствие этого убог, бессилен, слеп. Ты просишь лекарства из аптеки с настойчивостью искреннего заблуждения, что они помогут, а они лишь на короткое время отсрочат ваш с Римой крах в музейном тупике. В тебе появилась жалкая оглядка на чужие дела: ты волнуешься за сохранность прогорклых музейных ценностей в ущерб размашистой, рискованной, вольной жизни. Ты как будто нарочно закрываешь глаза на то, что, судя по твоим прежним авантюрам, должен был сразу увидеть и оценить: пожар создаст смертельные угрозы, но откроет и небывалые возможности. Разумеется, вслед за пожарными в здание полезут очередники, они попытаются схватить вас с Римой под предлогом, что на время пожара принцип неприкосновенности отменяется. Они будут кричать, что спасают вас, а не уводят на расправу. В этом опасность. Но до того у нас будет фора во времени: пока уличники в оцеплении музея учуют дым с крыши, пока стукнут в окна ближайших домов, пока сонные служащие дойдут до телефонов и вызовут пожарных, пока те приедут, пока вытащенный из постели геликон будет путаться в мыслях и одежде, пока прибежит и отопрет дверь музея! За это время мы много успеем, если с первой секунды поджога четко будем знать, что делать. Можем одеться в робы музейщиков, а Риму завернуть в ковер, в гобелен, в ризу, в любое музейное тряпье. В дыму и неразберихе вынесем ее во двор и станем действовать по обстановке. На границе пожара будут открываться самые неожиданные возможности, только лови. Накинем капюшоны, смешаемся с людским морем и поплывем в его волнах, свернем в проулок и будем огородами пробираться в сторону Казачьего луга, к ближней городской окраине».
Лихвин жадно уставился в лицо учетчику, ища согласия: «Или у тебя уже другая цель? Или ты врос в модный костюм, подаренный тебе Римой, стал солидным господином и играешь по правилам служащих? Ждешь, что в музей придет шофер, и надеешься вступить с ним в переговоры? Мечтаешь всколыхнуть симпатии Движковой, вернуть прежний интерес к твоей персоне? Вынужден тебя огорчить: большинство городских служащих, в их числе шофер и Движкова, заходят в музей раз или два в жизни. Они интересуются историей из вежливости. В практических вопросах на историю они не оглядываются. Кстати, Зоя недавно заходила, ее второе посещение в скором будущем невероятно. Если ты рассчитываешь на переговоры, тебе придется ждать годы без всякой гарантии увидеть здесь ожидаемое лицо. Ты уже опоздал: Зоя Движкова забыла доставленное тобой в столовой минутное огорчение, и интерес шофера к тебе остыл. Самое умное в твоем положении не напоминать о себе. Посмотри, на кого ты похож! Жалкий бродяга в чужом пальто с полными карманами медяков. С ними и в аптеку стыдно идти, подумают, что с паперти!»
