Григорий Ряжский - Дивертисмент братьев Лунио
– Да, согласен, – пробормотал я и тоже приложил край стакана к губам. Жидкость вливалась в меня так, как концентрированная кислота стала бы прожигать себе дорогу, пробиваясь через мягкие ткани. Водку я не пил с того самого дня, как спецы из СМЕРШа начали работу по моему делу. До этого я был во взводе, у славных тех ребят, которые, если помните, накормили меня солдатской кашей. Так вот они-то и влили в меня полкружки армейского спирта, чтобы быстрей отошёл от побега из концлагеря. И на этом всё. Даже с Маркеловым не успели; и пока ехали с ним на перекладных, и дома тут вчера, тоже не до того было за последними этими разговорами.
Я поставил пустой стакан на стол и закашлялся. Часть водки прошла в лёгкие, вероятно, это было у меня с непривычки. Юля улыбнулась:
– К тому же трезвенник ещё. И как с тобой после этого жить, Лунио?
– Ты тоже бросай, – бормотнул я, чувствуя, как водка лихорадочно всасывается в мою кровь.
Она заржала, растянув красивое лисье лицо в ширину, сделав его похожим на чьё-то другое, тоже зверюшкино и тоже вполне симпатичное:
– Вот уж чего никогда не дождёшься. Выпивала, выпиваю и буду выпивать, так и знай, жених! – и налила ещё по одной. – А кто умер-то у тебя, говоришь?
Я отмахнулся и взял стакан:
– Не сейчас, прошу тебя. Давай просто, не чокаясь, как люди. Остальное когда-нибудь в другой раз.
– Как угодно, – она равнодушно пожала плечами, как бы вернув себе этим жестом прежнюю отстранённость. – В другой так в другой.
И мы с ней снова выпили. На этот раз водка прокатилась успешней прежней порции, и я даже успел ощутить её неприятный вкус. Прошлый вкус ушёл в меня вместе с отвращением, не оставив на моих рецепторах даже малого следа. И скажу, что неприятный вкус всё же лучше, чем никакой, это я понял тогда впервые, за этим полковничьим столом в нашей с папой бывшей кухне.
Вторая горькая порция сложилась с первой быстрей, чем я ожидал, и в голове моей началось приятное перемещение отдельных частей и кусочков сознания по незанятому заботами внутреннему объёму головы. Стало легко, во всяком случае легче, чем до начала этого ужина.
– А ведь это раньше была моя кухня, – выговорил я, понимая трезвым своим кусочком, что в любой момент могу брякнуть лишнего, – вся целиком, – и обвёл рукой пространство перед собой. – И квартира вся, тоже целиком. Я в ней родился и прожил до самой войны. И из неё ушёл на фронт.
– Да? Очень интересно. – Юля села на табурет, до этого она стояла рядом, опершись на стену. – И почему же она теперь не твоя, а отцова?
– А потому отцова, что он меня на войну услал, а на войне меня взяли в плен, а потом, когда я из одного лагеря бежал, меня в другой отправили, в свой, в наш. Вот квартира и освободилась, всё просто. Ему и отдали, ордер выписали и заселили.
Юля молчала, сосредоточенно о чём-то думая. Потом налила снова и подвинула мне.
– Так он тебя в лагере нашёл, получается?
– И по амнистии оттуда вытащил, – подтвердил я её догадку уже заплетающимся языком, – и привёз сюда, чтобы мы с тобой поженились. Вот и всё, Юлечка, всё просто.
Я не знал, для чего в этот момент всё это решил ей сказать, наверное, я был уже пьян, и мне просто хотелось теперь говорить, вообще хотелось, в принципе, с кем угодно и о чём угодно. А про это хотелось говорить особенно. Тем более с женщиной, которая всё больше и больше начинала меня привлекать.
– Ясно, – задумчиво произнесла она и, не чокаясь, опрокинула в себя налитое в свой стакан.
Я не заставил себя уговаривать и одним махом догнал её, чувствуя, что ещё немного – и я потеряю последние остатки контроля над ситуацией. А ведь мне ещё предстояло ночью, в отсутствие свидетелей, разломать мою плоскую корону, выковырять оттуда все всаженные в неё камни и всё это надежно спрятать рано утром на себе, пока не вернётся Маркелов. И чтобы разломать, у меня всё ещё был молоток, тот самый. Как видите, я всё предусмотрел, кроме этой водки и моего развязавшегося придурковатого языка.
– Отец сказал мне, что ты очень приличный человек, – произнесла Юля, – это так или не так, как сам-то думаешь? Или всего лишь пустые слова?
– Раз сказал, значит, так и есть, – согласился я с её отцом.
Или, наоборот, не согласился. Я уже начинал надёжно запутываться в собственных показаниях. Я не путался, когда меня хотели сделать немецким лазутчиком, никого согласия не подписал. Но там я был трезвый. А здесь – нет.
– Что ж, посмотрим... – как-то уж многозначаще, но скорее для самой себя, как мне показалось, произнесла Юля и долила остатки из бутылки.
Дверь на кухню приоткрылась, и в дверную щель робко просунулась девчачья головка.
– А мне к вам можно, мам? – обратилась головка к Юле, но глазами в это время исследовала меня. – А ты будешь теперь папой? – тут же успела она вставить ещё один вопрос, и он отозвался в моих ушах не то своей серьёзностью, не то заведомой игривостью, я не понял, уже совсем плохо воспринимал окружающий мир на уровне деталей.
– Я тебе что сказала! – с неожиданной яростью в голосе сорвалась вдруг Юля. – Сказано было тебе сидеть у себя и не высовываться! Когда взрослым надо будет, они тебя сами позовут, ты поняла меня или не поняла, негодная?! – и ногой захлопнула дверь.
Я удивлённо посмотрел на неё, поймал её лицо в фокус и, пьяно вылавливая слова, нашёл-таки нужные:
– Д-для чего ты с ней так? Она ж-же хорошая... Она же оч-чень хорошая у вас, оч-чень милая...
– Милая, говоришь? – её словно подменили, она как будто снова в один момент надела на себя прошлую отстранённость и сделалась отвратительной и недоступной. Опрокинула в рот остатки водки, хлопнула стаканом по столу и подвела итог совместному застолью: – Всё, ужин окончен! Поговорили! – и выкатилась вон.
Я тоже повторил её жест, опрокинув своё, и тоже сказал, но никому:
– Всё, поговорили, братва!
Затем я тяжело оторвал себя от табурета и, держась за попутные стены, побрёл в папин кабинет. То есть, тьфу – до сих пор сбиваюсь – в кабинет полковника Маркелова, благодетеля и будущего тестя. Там я прилёг на свой диван, скинул башмаки и вытянул ноги. Через полминуты сознание моё отключилось, разрозненные его кусочки вновь соединились в одно целое, и уже оно приказало мне спать. И я отрубился, совершено забыв про свой ночной план по извлечению и перекладке драгоценных камней для новой жизни вместе с Юлей и Машей Маркеловыми.
Проснулся я от того, что кто-то на меня смотрел. Организм мой за лагерные годы в силу неизвестной мне особой причины перенастроился и научился на случай подлости и обмана опасаться любого взгляда со стороны, длящегося более трёх-четырёх секунд, включая даже самые невинные и неопасные. Не знаю, каким прибором подсказку такую изнутри можно зафиксировать и измерить, но только мне доподлинно известно, что сбоя у меня в этом деле не было ни разу, ни на фронте, ни на севере. И знаю ещё, но опять же не понимаю откуда, когда из болота я выбрался того смертельного, где с трубочкой под водой сидел, не раньше, чем фашисты оттуда ушли, – снова подсказка мне была и снова спасительная. А может, сам ангел работал небесный, если он есть и если его хранительство распространяется и на меня тоже. Только покамест благодать эта отпускалась мне, видно, не в полной мере, иначе в этой квартире на Фонтанке сейчас командовал бы я сам, да с медалями на груди и грамотами на стене, а не полковник милиции с пьющей дочерью-невестой.
Взгляд, что меня разбудил, опасным не был. Да она и не так долго смотрела на меня спящего. Когда я глаза в темноте открыл, мало чего ещё соображая, то почти ничего не смог рассмотреть. Только ощутил, как она берёт меня за руку и тянет наверх, к себе. Юля.
– Пойдем, Гриш, – тихо сказала она. – Ко мне пойдём. Нечего тебе здесь одному валяться на неудобном этом диване. – И, не выпуская моей руки, повела за собой, в мою же бывшую комнату.
Мы вошли. Там было так же темно, как и в кабинете, только бледнела в спальном углу молочной простынёй кровать с откинутым одеялом. Там же стояла когда-то и моя, деревянная, которую я сжёг ещё в самом начале, первой же блокадной зимой, самой страшной, перебравшись в папину спальню. Там у него не было угловой стены, как у меня, от которой сквозило добавочным блокадным холодом.
Она положила мне руки на плечи и прикоснулась губами к моим губам. Опьянение моё ещё не исчезло окончательно, но это не помешало мне пережить начало незнакомого приступа. Он начинался от ног, снизу, образовывая там, где-то в районе икр обеих ног, мелкую, похожую на предстартовую, дрожь. Дрожь эта медленно поднималась, ползя по телу вверх вместе с увеличивающейся амплитудой телесных колебаний, которые по мере раскачки становились всё более и более волнительными. В этот миг я уже всё знал – всё, что сейчас произойдёт в этой спальне, где я когда-то фантазировал на тему дружбы и любви и куда мне так и не довелось завлечь ни одну из девочек, на которых некогда тайно для них падал мой подростковый интерес. Но поначалу я был маленький и недостаточно решительный и поэтому, не скупясь, прощал им свою собственную робость. А потом те из них, кого не успели вывезти из города, умерли от голода, наверное, все. Так что не получилось у меня в жизни запоминающегося промежутка между соплячеством и подходящей для мирного времени взрослостью. Фортуна зашвырнула меня ровно в ту безнадёжную середину, из которой выхода было только три: смерть от голода, смерть от фашиста или смерть от урки. Остальное – как повезёт. Повезло и там и тут. Дальше вот только не пофартило, заело. И буксовало восемь лет с лишним. Да и сейчас пробуксовывает, хотя уже и не так, грех жаловаться.
