Марио Льоса - Город и псы
– Когда у вас намечается повышение по службе?
– В будущем году.
– У меня тоже, – сказал капитан. – Экзамены будут трудными, с каждым разом остается все меньше мест. Будем говорить прямо, Гамбоа. У нас с вами отличные послужные листы. Ни единого пятнышка. А мы будем за все в ответе. Этот кадет чувствует вашу поддержку. Поговорите с ним. Убедите его. Лучше позабыть обо всем этом.
Гамбоа посмотрел в глаза капитану Гарридо.
– Я могу говорить с вами вполне откровенно?
– Этого я и добиваюсь, Гамбоа. Я говорю с вами не как с подчиненным, а как с товарищем.
Гамбоа оставил папку с донесениями на полке и шагнул к письменному столу.
– Повышение по службе меня интересует не меньше, чем вас, сеньор капитан. Я сделаю все, что в моих силах, чтобы получить эти погоны. Правда, я не хотел бы получить повышение здесь. Я не вполне хорошо чувствую себя среди этих ребят. Но одному я научился в училище: серьезному отношению к дисциплине. Без дисциплины все разлагается, гибнет. Наша страна в таком положении именно потому, что нет дисциплины, нет порядка. Только армия еще сохраняется целой и здоровой благодаря своей структуре, своей крепкой организации. Если правда, что этого парня кто-то убил, если правда, что кадеты у нас распивают спиртное, воруют и продают экзаменационные билеты, – я чувствую себя ответственным за все, сеньор капитан. Считаю, что я обязан разобраться во всей этой истории.
– Вы преувеличиваете, Гамбоа, – сказал капитан, несколько смутившись. Как и при разговоре с Альберто, он начал расхаживать по комнате. – Я не говорю, что все надо предать забвению. Что касается спиртных напитков и экзаменационных билетов, это, разумеется, не должно остаться безнаказанным. Но не надо забывать также, что армия прежде всего делает из ребенка мужчину. Мужчины курят, напиваются, играют, развратничают. Кадеты знают: если они попадутся, их исключат из училища. Нескольких уже исключили. Не попадаются только самые проворные. Чтобы стать мужчиной, надо испытать опасности, надо быть отважным. Вот что дает армия, Гамбоа, а не только дисциплину. И дерзость и смекалку тоже. Ну хорошо, об этом мы можем поспорить в другой раз. Сейчас меня волнует как раз второе. Совершенно бессмысленная затея! И все же, если дойдет до полковника, это может серьезно повредить нам.
– Простите, сеньор капитан, – сказал Гамбоа. – Я согласен с вами: пока я об этом ничего не знал, кадеты моей роты могут делать все, что им вздумается. Но теперь я уже не мог оставаться в стороне, я бы чувствовал себя их сообщником. Теперь я знаю, что не все в порядке. Кадет Фернандес пришел и сказал мне ни много ни мало, что все три взвода давно смеются мне в лицо.
– Они стали мужчинами, Гамбоа, – сказал капитан. – Они пришли сюда изнеженными детьми. А теперь посмотрите на них.
– Я сделаю их настоящими мужчинами, – сказал Гамбоа. – Когда закончим расследование, я, если понадобится, отправлю в совет офицеров всех кадетов моей роты.
Капитан остановился.
– Вы похожи на фанатичного монаха, – сказал он, повышая голос. – Вы что, хотите испортить себе всю карьеру?
– Офицер не портит карьеру, когда выполняет свой долг, сеньор капитан.
– Ладно, – сказал капитан и опять зашагал по комнате. – Делайте что хотите. Но, уверяю вас, это кончится для вас плохо. И разумеется, не рассчитывайте на мою поддержку.
– Разумеется, сеньор капитан. Разрешите. Гамбоа отдал честь и вышел. Он пошел к себе в
комнату. На столике у него стоял портрет женщины. Она снималась еще до свадьбы, где-то за городом; где именно – Гамбоа не знал. Он познакомился с ней на вечере, когда учился в школе; она была тогда тоньше и ходила с распущенными волосами. Она стояла под деревом и улыбалась, сзади виднелась река. Гамбоа смотрел на фото несколько секунд, затем вновь принялся за рапорты и докладные записки. Потом внимательно просмотрел классные журналы. Незадолго до полудня он вышел во двор. Два солдата убирали казарму первого взвода. Увидев его, они стали навытяжку.
– Вольно, – сказал Гамбоа. – Кто убирает эту казарму? Вы?
– Я, сеньор лейтенант, – сказал один. И показал на другого: – Он убирает во второй.
– Идемте за мной.
Во дворе Гамбоа повернулся к солдату и, глядя ему прямо в глаза, сказал:
– Плохо твое дело.
Солдат машинально вытянулся и вытаращил глаза. У него было глуповатое безбородое лицо. Он ничего не сказал, словно и мысли не мог допустить, что в чем-то провинился.
– Почему не подал докладную записку?
– Я уже подал, сеньор лейтенант, – сказал солдат. – Тридцать две койки. Тридцать два шкафа. Только я подл ее сержанту.
– Я не о том. Не придуривайся. Почему не доложил о бутылках спиртного, сигаретах, картах?
Солдат раскрыл глаза еще больше, но не сказал ни cлова.
– В каких шкафах?
– Что, сеньор лейтенант?
– В каких шкафах прячут водку, карты?
– Не знаю, сеньор лейтенант. Наверное, это в другой казарме.
– Если врешь, получишь пятнадцать суток строгого, – сказал Гамбоа. – В каких шкафах держат сигареты?
– Не знаю, сеньор лейтенант. – И добавил, опустив глаза: – Наверное, во всех.
– А спиртное?
– Не во всех, наверное.
– А кости?
– Тоже, наверное, не во всех.
– Почему ты не подал докладную?
– Я ничего не видел, сеньор лейтенант. Я не могу заглядывать в шкафы, они заперты, а ключи кадеты берут с собой. Я только думаю, что есть, а сам не видел.
– А в других взводах то же самое?
– Кажется, да, сеньор лейтенант. Только поменьше, чем в первом.
– Хорошо, – сказал Гамбоа. – Сегодня вечером я заступаю на дежурство. Ты и остальные солдаты, занятые по уборке, явитесь ко мне в три часа.
– Слушаюсь, сеньор лейтенант, – сказал солдат.
V
«Дело ясное, накрыли всех до единого. Чертовщина, да и только. Нас продержали в строю, а потом повели в барак, и я сразу сказал себе: у какой-то суки развязался язык. Верь не верь, а дело ясное – нас предал Ягуар. Как приказали отпереть шкафы, шары у меня выкатились на лоб. „Держись, друг, – сказал Вальяно, – сейчас будет светопреставление", и он был прав. „Осмотр вещей, сержант?" – спросил Арроспиде, а лицо у него, у бедняги, как у покойника. „Брось героя корчить, – отвечает Песоа, – стой на месте и, будь добр, попридержи-ка язык". Меня прямо тряхануло, нервы натянуты, ребята точно лунатики. И вообще все как во сне: Гамбоа стоит у шкафа, Крыса тоже, и лейтенант кричит: „А ну, поосторожнее! Отпереть шкафы – и точка! Кто вам разрешал совать туда руку?" А чего совать? Все равно влипли, хорошо хоть Ягуару первому досталось. Кто, кроме него, мог сказать насчет спиртного и карт? А все же чудно это, не могу взять в толк, зачем нас вывели с оружием? Может, Гамбоа был не в духе, хотел зло сорвать, погонять по грязи. И еще нашлись которые смеялись, просто сердце кипит, противно смотреть – не понимают, что такое настоящая беда. По правде говоря, было от чего со смеху лопнуть: Крыса ныряет в каждый шкаф, карлик этакий, уходит туда чуть не целиком, прямо тонет в барахле. На четвереньки становится, зануда, чтобы Гамбоа видел, как он старается, карманы выворачивает, все обшаривает и приговаривает так это со вкусом: „Здесь лежат наши сигареты, так и так, а этот, видать, пижон – курит „Честерфилд", на бал вы, что ли, собирались? Ну и посудина!", а мы стоим бледные; слава Богу, во всех шкафах что-нибудь да нашли. Дело ясное, больше всех нагорит тем, У кого нашли бутылки, моя-то была почти пустая, и я сказал, чтобы он это отметил, а он, гад, буркнул: «Заткнись, балбес". Кто наслаждался, как скотина, так это лейтенант: все переспрашивал: „Сколько вы сказали?" – „Две пачки сигарет и две коробки спичек, сеньор лейтенант", и Гамбоа записывал в тетрадку медленно, чтобы растянуть удовольствие. „Полбутылки чего?" – „Водки, сеньор лейтенант, марки «Солнце Ика»". Кудрявый как посмотрит на меня, вижу, горло У него сжимается, да, браток, уделали нас вконец. А на Других просто жалко смотреть, никак не поймут, какого лешего вздумалось офицерам проверять шкафы. А когда ушли Гамбоа с Крысой, Кудрявый сказал: „Не иначе как Ягуар нас продал. Он поклялся: если его накроют, никому несдобровать. Сволочь он и предатель". Нет, без доказательств такими словами не бросаются, хотя, похоже, так оно и есть.
Только не пойму, зачем повели нас на стадион, тут тоже не без Ягуара, не иначе он им настучал про наши штучки, и Гамбоа сказал: „Я из этих субчиков всю душу вытрясу". Мы в классе сидим, а тут – Крыса: „Быстро построиться, есть для вас сюрприз". А мы крикнули: „Крыса!" А он сказал: „Это приказ лейтенанта. Построиться, и живо к баракам, или, может, его самого позвать?" Мы построились и пошли, а у дверей барака он сказал: „Разобрать оружие, даю вам одну минуту, взводный, подадите докладную на трех последних", мы его ругали, а все равно никто не мог понять, что же происходит. На дворе кадеты из других взводов ухмыляются, глядят на нас. Где это видано – в полдень военные учения с винтовками, да еще на стадионе. А может, лейтенант спятил? Он ждал на футбольном поле и так это жадно на нас смотрел. „Стой, – сказал Крыса, – построиться в походном порядке". Все ужас как ворчали: еще бы, занятия до обеда и в школьной форме. Пусть его мать по мокрой траве ползает, и так устали после трех часов классных занятий. А тут выступил Гамбоа и орет во всю глотку: „Построиться в затылок по три, третье отделение – впереди, первое – сзади!" Крыса торопит: „Быстро, вы, лодыри, живей, живей". А Гамбоа кричит: „Десять метров расстояния друг от друга по фронту, как перед атакой!" А вдруг готовится война и министр проводит ускоренную подготовку? Мы будем сержантами или офицерами, хорошо бы пройти всю Арику огнем и мечом, водружать перуанское знамя повсюду – и на крышах, и на окнах, и на машинах; говорят, чилийские женщины самые красивые… Только вряд ли война, предупредили бы всех, а не только первый взвод-„Что с вами? – орет Гамбоа. – Эй, стрелки! Вы что, оглохли или не соображаете? Я же сказал – дистанция десять метров, а не двадцать. Как зовут этого негра?" – „Вальяно, сеньор лейтенант". Вы бы видели этого Вальяно, когда Гамбоа назвал его негром. „Так, – сказал Гамбоа. – Почему вы стали за двадцать метров, когда я сказал десять?" – „Я не стрелок, сеньор лейтенант, а у нас тут одного не хватает". – „Ara, – сказал Гамбоа, – запишите ему шесть штрафных". – „Это невозможно, сеньор лейтенант, – говорит Крыса, – он умер. Это кадет Арана". Нет, надо же быть таким кретином! Дело что-то не ладилось, Гамбоа прямо бесился. „Хорошо, – говорит, – пусть это место займет стрелок второй линии". А потом крикнул: „Какого дьявола приказ не выполняете?" И мы опять переглянулись, и тогда Арроспиде вытянулся и сказал: „Этого кадета тоже нет, он в карцере". – „Станете вы, – сказал Гамбоа. – Приказы выполняются немедленно и без рассуждений". А потом заставил нас бегать с одного края на другой, свисток – поворачивайся живее, встань, бегом, ложись, – ни времени не чувствуешь, ни самого себя, а когда уже немного разогрелись, Гамбоа построил нас в колонну по три и привел в казарму, сам полез в шкафы, и Крыса давай тоже, только уж очень он маленький, и ему пришлось попотеть, а нам приказали: „Разобраться по местам", и тут я догадался: Ягуар нас предал, чтобы спасти свою шкуру. Нет на свете порядочных людей; кто бы подумал, что он на такое способен. „Отоприте каждый свой шкаф и сделайте шаг назад. Кто сунет руку – пеняет на себя", – как будто мы фокусники и можем спрятать целую бутылку у офицера под носом. Когда унесли в холстине все, что нашли, мы притихли, и я лег на койку. Худолайки не было, время шло к обеду, не иначе побежала на кухню за объедками. Жаль, что ее нет, почесал бы ей за ушами, и стало бы легче – это здорово помогает, как будто девчонка рядом. Что-то в этом роде бывает, наверное, когда женишься. Чуть тебе плохо, устал – и сразу бабенка подходит, ложится рядом, лежит не шелохнется, и я ничего не говорю, потом потрогаю ее, пощекочу, ущипну, и она засмеется и вскрикнет, потом побалуюсь с ней, закручу ей волосы, закрою ей рот и нос, а когда начнет задыхаться, отпущу и потискаю и вдруг поцелую ее и скажу так это ласково: „Черноглазенькая, кошечка, девчоночка, собачка". А тут кто-то как заорет: „Вы во всем виноваты!" И я крикнул: „Кто это мы?" – „Ягуар и вы трое", – сказал Арроспиде, и я кинулся к нему, но меня задержали на полпути. А он орет: „Я говорю: вы. Может, повторить?" Ну и рассвирепел он, аж слюна с губ закапала, а он и не чувствует. И говорит ребятам: „Пустите его, я его не боюсь, уложу его одним пинком, прикончу в два счета", а меня связали, чтобы не двигался. „В нашем положении драку затевать не стоит, – сказал Вальяно. – Сейчас всякое может случиться, и лучше нам быть вместе". – „Арроспиде, – сказал я, – ты самая большая сволочь, какую я только видел: когда дела плохо обернулись, ты поливаешь своих товарищей". – „Неправда, – сказал Арроспиде, – я всегда был с вами против начальников и помогал когда надо. А сейчас во всем, что случилось, виноваты Ягуар, Кудрявый и ты. Тут что-то не так. Какое совпадение – посадили Ягуара в карцер, и сразу Гамбоа узнал, что делается у нас в шкафах". И я не знал, что сказать, а Кудрявый был на их стороне. Все говорили: „Конечно, Ягуар донес", „Надо отомстить ему как следует". Потом раздался свисток к обеду, и, кажется, в первый раз за все время, что я в училище, я почти не ел – все в горле застревало».
