Дмитрий Вересов - Третья тетрадь
– И все?
– Все, Данечка. Оттуда его и вынесли.
– Спасибо огромное, Нина Ивановна. Приеду – сам рассчитаюсь.
– Когда?
– Не раньше завтра.
Данила откинулся на спинку с грязным чехлом. Значит, жил себе господин литератор в центре города, у Владимирской площади, в великолепной квартире, а литературные вечера устраивал на задворках. Что же это за литературные вечера у кладбища? Конечно, книжка, где он вычитал эти сведения, была советских времен, когда любили писать этакую полуправду, а такие вещи, как пьянство Блока или amour-de-trois Некрасова[184] как-то ловко обходили. Уж не на кладбище ли они занимались своим чернокнижием – и уж так ли он был далек от истины, когда припомнил сатанистов?
Ба, да ведь и старик с собаками обитает тоже где-то неподалеку – по крайней мере именно там видела его Апа. А время проводит на Смоленке – ну прямо Александр Васильевич, еще одно петербургское воплощение, на этот раз мужское. Ха-ха-ха! До какого абсурда иногда дойдет человек. Но мысли, уже начавшие свой извилистый алогичный путь, сменяли друг друга без вмешательства разума, покоряясь воображению.
Вот некий круг столичных литераторов, круг приличный, достойный, какие имена, какой вклад в изящную словесность! Но почему бы иногда и не отдохнуть от высокого штиля, и не заняться маленьким ерыжством. Сначала слегка, полушутя, а потом и побольше… Данила вспомнил дурацкие стишки, которые так забавляли их в Универе тем, что ничем не отличались от поделок такого рода, написанных через сто пятьдесят лет:
Блажен, кто в тоннеле ПассажаС Хотинским речи не держалИ, выпив водки для куража,Его к б…м не провожал,Блажен, кто с буйным ВардолетомНе учинял содомских дел,И тот, кто с Майковым-поэтомВ час зноя рядом не сидел…[185]
Ну а от слов так недалеко до дела, особенно у людей пишущих. Как там говорил один друг всех писателей тех лет: «безобразие духовное судилось тонко и строго, плотское – не ставилось ни во что»[186]. И, может быть, не зря именно сейчас привиделись ему два лихача с возвращающимися литераторами? И, может быть, опять-таки не зря так нервно улыбался милейший Яков Петрович, объясняя опоздание ожидаемого гостя на мызу Иоганнесру?
Автобус приближался к Обводному, город наваливался, предлагая все более невероятные картины. «Пусть так, – из последних сил сопротивлялся Дах, – но при чем здесь Аполлинария?» Ничего, уже совсем скоро он все узнает, а потом опять спокойно будет торговать барахлишком, как ни в чем не бывало. Эх, вот куда ты забрела и завела меня, тургеневская девушка, недоделанная террористка на фрейдовской подкладке, крыжовенные глаза над высокими скулами... «Таким женщинам нет места в жизни»[187] – ты была абсолютно права, место им только в болезненных фантазиях, потому что, столкнувшись с жизнью, они разрушают и себя, и ее.
И Данила нажал кнопку с зеленой трубкой.
Глава 30
Дмитровский переулок
Квартира была в пыли и темноте. Данила бросил тощую сумку на середину комнаты и закурил. Какой дурак первым сказал, что истина обнажена? То есть он-то, конечно, был далеко не дурак, зато остальные дураки стали считать все обнаженное – истиной. А истина тем временем рядится в разные тряпки…
Дах так и сидел не раздеваясь. Когда раздался звонок в дверь, он курил уже четвертую сигарету. Размеренным жестом затушив окурок в пепельнице, Данила поднялся, сунул в карман деньги и вышел в прихожую. В комнатах ей теперь делать нечего.
– Привет, – как ни в чем не бывало, бросил он и даже приложился сухими губами к ее щеке. – Не боишься?
– Чего?
– Справедливого возмездия.
– Но ты мне не муж, и я не думала… не хотела…
– Я не об этом. Один красивый зверь, другой… У тебя их будет еще немало. – Он поспешно вышел на площадку, вытесняя ее, и повернул ключ. – Я о том, что мстит действительность. Ты отказалась от имени, от самой что ни на есть сущности, реальности – и теперь неизбежно должно последовать наказание. Я не прав? – Дах с силой сжал ее предплечье, но Апа постаралась вырваться. «Вот она, безнадежная борьба на темной лестнице отеля, треск крючков, хруст сминаемого платья – только мне ничего этого уже не нужно, потому что я знаю финал», – быстро подумал он и разжал руку.
Дах буквально толкнул ее в «опель», хлопнул дверцей, едва не отдавив пальцы, и погнал машину к Владимирской площади.
– Я хотела тебе объяснить… – начала Апа после долгого молчания.
– Что ты можешь объяснить, когда за тебя давным-давно все объяснено? Мне нужно другое: сейчас мы приедем к одному месту, я ткну тебя носом, как нашкодившего щенка, и ты расскажешь мне все свои глюки на эту тему.
– А если их не будет? – с вызовом спросила она.
– Должны быть, – не повел бровью Данила. – И не смей притворяться.
Бросив машину у театра, они медленно пошли по Хлебному, Дах нарочно выбрал нечетную сторону, чтобы самому первым увидеть дом.
Он оказался самым последним и действительно выглядел внушительным, барственным и неплохо сохранившимся. В его шлемовидных окнах уже брезжила порочность модерна, а сто пятьдесят лет назад он, вероятно, и вообще казался вызывающим. Ох, не зря Александр Васильевич выбрал именно его. Данила взял Апу за руку чуть выше кисти, чтобы уловить малейшее учащение стучащей крови. Но она шла ровно, лишь с любопытством оглядывала улочку. На углу они остановились.
– Хорошо, – усмехнулся Дах и потянул ее через дорогу. – Пойдем по другой стороне.
Апа прошла мимо огромных окон даже не повернув головы и так, глядя куда-то перед собой, нехотя добралась до убогого сквера в начале. Результат оказался тот же.
– Ничего, времени много, будем гулять до тех пор, пока не вспомнишь, – и он крепко взял ее под локоть.
– Ты лучше рассказал бы мне правду, – вдруг устало заметила Апа. – Больше бы толку было.
– Какую правду? Нагую истину? Но дело в том, что правды здесь нет, есть случай и дыхание города, которое мутит мозги.
– Ты наврал мне тогда про средневекового монаха – иначе зачем бы ты таскал меня по Питеру, а не повез куда-нибудь в Италию или где там все это происходило. Это все здесь было.
– Какая логика! Отлично, здесь, – вот и вспоминай, все вспоминай, не здесь, так в другом месте, в третьем, в сотом. А еще лучше – лучше сразу призналась бы про историю на кладбище.
– Зачем? Может, я и влюбилась в него для того, чтобы забыть всю твою гадость.
– Мою?
– Да, всю твою липкую одурь, в которой я чувствую себя как муха в паутине. Я с тобой рабыня, у меня не остается ничего своего, своего, понимаешь?! – Апа бессильно топнула ногой. – Но где тебе понять о других, когда тебя и самого нет – одно позаимствованное, чужое, одна любовь к прошлому! Ты труп, вампир, ты не живешь, ты жрешь чужие объедки! Пусти меня, я тебя ненавижу, ненавижу!
Дах молча выслушал. Как несчастье все-таки поднимает человека, даже умственно, не то что духовно. Девочка заговорила вполне логично и образно. Но в Хлебном им, видимо, ловить действительно нечего: никогда Федор не брал ее на литературные вечера в этот дом, да и сам он вряд ли сюда ходил, слишком чуждым идейно был для него западник Дружинин. Еще бы, когда один заявляет, что его от другого тошнит, а тот, в свою очередь, пишет такие вещи, после которых не то что в дом не пойдешь, а и руки не подашь: «У Д. отсутствие меры производит неприятное впечатление, он никогда не остановится в пору! Повести г-на Д. пахнут потом».
А может быть, и вообще никаких вечеров не было здесь. Тогда где же, где?!
Не выпуская руки, Данила снова затолкал Апу в машину, поставил двери на автозамок и поехал на Васильевский.
Всюду были пробки, майский флер мешался с машинными выхлопами, одевая все вокруг в прозрачную и призрачную пелену нереальности. Вполне можно было представить, что еще ничего не потеряно и все возможно, – именно так и происходит каждую весну в этом городе, и жители в тысячный раз попадаются на этот крючок. Да что простые жители – даже Достоевский, самый великий реалист, был наказан в своем романе с Аполлинарией именно за потерю реальности. «Но я, слава Богу, не он, – печально подумал Данила, медленно выворачивая с моста налево, – у меня в жизни своя, пусть и маленькая ниша, и ее ирреальности я не отдам никому».
– Куда ты? – забеспокоилась Апа.
– Сама знаешь, куда.
– Нет! Выпусти меня сейчас же! Подонок! Нет! – Она рванулась в предусмотрительно запертые двери, потом обрушила на спину Даха град кулаков. – Узнать хочешь? Так вот тебе – никогда не узнаешь и будешь вечно за мной бегать, ты, старый, никому не нужный урод! – Дах, не реагируя, продолжал ехать. Тогда Апа сорвала с шеи то самое ожерелье и изо всех сил хлестнула им Данилу по лицу. – На, подавись своим старьем! Надоело!
Старая нить порвалась, и желтоватые зубы, сверкая серебряным дождем, рассыпались по салону.
