Жоржи Амаду - Лавка чудес
Недели четыре спустя дон Леон получил письмо от своего соотечественника, занимавшегося антропологией. Тот благодарил за присылку книги Педро Аршанжо: «Этот великолепный труд открывает новые горизонты исследователям, разрабатывает захватывающе интересные темы на пустом доселе месте. Какой, должно быть, чудесный город эта Баия, я ощущал ее колорит и аромат на каждой странице». Просил прислать опубликованную ранее книгу того же автора, на которую имелась ссылка во «Влияниях…». О том, что эта книга была издана, дон Леон и не подозревал.
Будучи человеком добросовестным, книготорговец всполошился и пошел разыскивать Педро Аршанжо. На факультете его уже не было, рабочий день кончился. Дон Леон продолжил поиски на Пелоуриньо, долго плутал по улочкам и проулкам квартала. Стал спрашивать и повсюду ощущал незримое присутствие мулата, в своем роде местного пастыря, патриарха. Вот тебе и бедняга, помешанный на философии, подумать только – так ошибиться в человеке! Зажглись фонари, и дон Леон понял, что в первый раз опоздал на трамвай, отправлявшийся в 18.10 на Баррис, где книготорговец проживал.
Когда он нашел наконец дом Ауссы в лабиринте грязных улочек, куда прежде не отваживался заходить, наступил вечер и взошла луна над домом, где куруру[89]было в разгаре, сильно пахло кашасой, пивом и оливковым маслом. Дон Леон помедлил на пороге, оглядывая комнату, и увидел своего коллегу Бонфанти: тот усердно жевал, и усы его пожелтели от дендэ. Местре Педро Аршанжо, сидевший между Розалией и Розой де Ошала, брал пищу руками – что может быть лучше! – лицо его сияло добродушием и безмятежностью.
– Добро пожаловать, дон Леон. Садитесь за стол.
Аусса подал кружку пива, красивая мулатка принесла на блюде каруру и мокеку из крабов.
10Педро Аршанжо в нарядном костюме, сшитом два года тому назад, когда Тадеу получил диплом, ждал ее у входа в собор, сдерживая волнение: за эти несколько минут в голове его промелькнули воспоминания и образы минувших лет. Наконец она появилась на площади и пошла к собору, провожаемая откровенными взглядами, восторженными восклицаниями. «Почти двадцать лет прошло, точнее, семнадцать, – думает Педро Аршанжо, – и с каждым годом красота Розы де Ошала зрела, обретала новую прелесть. Когда-то – непостижимая тайна, неодолимый соблазн, властный зов. Теперь – просто Женщина, Роза де Ошала, эпитеты не нужны».
Она не надела свой обычный наряд баиянки – белую блузу и несколько пышных белых юбок, одеяние жрицы. Когда, перейдя площадь, Роза подошла к Педро Аршанжо и взяла его под руку, она выглядела как знатная дама: платье, сшитое у лучшей портнихи, драгоценности, золотые и серебряные подвески, врожденное благородство осанки, словно у принцессы. Она оделась так, будто хотела занять место, принадлежавшее ей по праву рядом с отцом невесты, слева от священника.
– Ты давно ждешь? Миминья только сейчас управилась, я из дома ее теток, она вот-вот придет. Ох, Педро, как хороша моя дочка!
Они вошли в церковь, где еще царил полумрак, горели, мерцая, лишь две свечи. Вечерние сумерки окутывали цветы, в которых утопал алтарь: лилии, хризантемы, георгины, пальмовые ветви. От двери к алтарю вела красная ковровая дорожка, по ней пройдет об руку с отцом невеста в платье со шлейфом, в венке и под фатой, с трепетной радостью в сердце.
Идя сквозь тишину и полумрак, Роза жалуется:
– Мне-то больше по душе церковь в Бонфиме, только я и рта не раскрыла, чтоб сказать об этом, не мне распоряжаться на этой свадьбе. Промолчала, лишь бы дочери было хорошо.
Пока Роза, преклонив колени, читает «Отче наш», Педро Аршанжо идет поискать Анисио – ризничего, с которым знаком уже много лет, встречались на Террейро Иисуса. Не то чтобы человек этот был его другом по куруру и самбе, как, например, Жонас из негритянской церкви Пречистой девы, но все же, когда неделю назад Педро обратился к Анисио за помощью, тот без колебаний согласился, выказав понимание и сочувствие:
– Подумать только, что за люди! И как она на это пошла!
Ризничий повел их к лестнице за алтарем, по которой они поднялись на хоры, и там усадил на скамью в укромном уголке, откуда можно было видеть все, что делается в церкви, оставаясь незамеченным. Прежде чем пойти зажигать свечи, ризничий, светлый мулат, не удержался и заметил, слегка гнусавя:
– Что мать уступила, это еще можно понять, но дочь-то как могла?
На лице Розы появилась торжествующая улыбка:
– Тут вы не угадали: мне пришлось самой ее долго уговаривать. Она-то хотела, чтоб я все время была с ней рядом, грозилась даже, что иначе не пойдет к венцу.
– Отчего же тогда вы прячетесь?
– Я одно вам скажу: отсюда, из этой тараканьей щели, я благодаря вам все-таки увижу, как будет венчаться моя Миминья. Она же войдет в церковь под руку с отцом как его настоящая дочь и наследница, такая же законная, как и две другие, которых родила ему жена. Кто скажет, что за это заплачено слишком дорогой ценой, если я, мать, считаю, что оно того стоит?
– В семейных делах каждый сам себе хозяин, сеньора. Вы уж меня простите.
– Да что там, я вам очень благодарна, ведь это вы устроили, что я здесь.
Ризничий ушел. Сдерживая рыдания, Роза прижала к губам кружевной батистовый платок. Педро Аршанжо стиснул зубы и смотрел прямо перед собой. Меж алтарями и фигурами святых густели тени.
– Ты, я вижу, тоже меня не понимаешь, – сказала Роза, когда вновь овладела собой. – Ты же знаешь, что мне давно пришлось сделать выбор. Он тогда заявил: «Миминья – моя любимая дочь, и я хочу, чтоб она была моей наследницей, как и две другие. Я уже сообщил об этом всем моим домашним, и Марии Амелии тоже…» Это жену его так зовут… «И уладил все у нотариуса, есть только одно условие…» Я не стала спрашивать, какое условие, а спросила лишь, что на это сказала его жена. Он не стал мяться, ответил сразу: «Она сказала, что против Миминьи ничего не имеет, чем виновато бедное дитя, но вот тебя она разорвала бы на части». Я посмеялась над злостью этой женщины, а он тут меня и огорошил: «А условие, чтобы мы удочерили Миминью, такое: она будет жить у моих сестер, а не у тебя». – «Как, и я больше не увижу свою дочь?» – «Будешь видеться с ней, сколько захочешь, только жить она будет у них, а к тебе наведываться. Ну как, согласна или ты не хочешь добра своей дочери?» Вот тогда мы и заключили договор, правда на словах, но он свое слово сдержал, зачем же мне теперь нарушать свое. Из того, что я негритянка, не значит, что я бесчестная и не держу слова. Понимаешь теперь? Я это сделала, чтоб Миминье было хорошо, только ради ее счастья. Нет, ты не понимаешь. Ты думаешь, мне надо было скандал устроить, разве не так?
Внизу ризничий зажег уже все свечи, в церковь, засиявшую великолепием огней и цветов, входили первые приглашенные. Педро Аршанжо сказал только:
– Как это ты можешь знать, о чем я думаю?
– Про тебя, Педро, я знаю все, знаю больше, чем даже про себя… Для кого я танцевала всю жизнь? Ну-ка скажи! Только для двоих: для отца моего Ошала и для тебя, который меня не захотел.
– Ты забываешь об отце Миминьи и о куме Лидио…
– Ну зачем ты так говоришь? Что я тебе сделала? Жеронимо избавил меня от той жизни, какую я вела. Когда он предложил мне уехать с ним, я из рук в руки переходила – катилась все ниже и ниже… Он дал мне кров и пищу, одел и приласкал. Он был добрый со мной, Педро. Все его боятся, особенно женщины, его жена тоже. Но со мной он поступал всегда честь по чести: взял с панели, всем обеспечил, ни разу не поднял на меня руку. Удочерил Миминью, заявил в открытую: «Она – моя дочь, такая же, как и другие две».
– Только нет у нее матери… – Голос Педро Аршанжо донесся откуда-то из убегающей тени, огонь лампад гнал ее прочь.
– А на что ей такая мать, как я: на что ей родня, которой надо стыдиться, бывшая потаскуха, негритянка, каких полно на самбе, мастерица отплясывать батуке? Когда он забрал Миминью, я ему сказала: святого своего не брошу, когда я должна служить ему, ты на меня не рассчитывай. Разве не была я всю жизнь такой, скажи, не была?
– Была. Такой ты была на кандомбле и в «Лавке», с кумом Лидио.
– Вот то-то и оно. Он забрал мою дочку, поселил ее у своих незамужних сестер, ко мне отпускал раз в неделю. Так было лучше для Миминьи, и я на это согласилась, только на душе у меня кошки скребли: я ему разве что в постели хороша, а дочь воспитывать не гожусь. Когда девочку увели, я будто ума лишилась, Педро, в глазах потемнело и мысли спутались. Назло всем пошла на улицу, утешения искала. Встретила Лидио…
Голос ее, тихий и надтреснутый, не разносится по церкви – он возникает и затухает в темной нише, едва достигая ушей Аршанжо.
– О, Лидио – лучший из всех, кого я знаю! Рядом с ним ты – нахальный бандит, Педро. Но все-таки в одном я ошиблась: в тот вечер мне надо было повстречать не Лидио, а тебя. Для кого я плясала всю жизнь? Клянусь, только для Ошала и для тебя, мой Педро. Это правда, ты знаешь, и если танцами все и кончилось, то потому только, что ты так захотел.
